человеческих усилий в истории — и вот каково это двойное доказательство: с одной стороны, Франция, чья суетливая политика создает у нее под боком два мощных организма, которым суждено разрастаться за ее счет, и с другой стороны, Россия, у чьих границ происходят два грандиозных распада, призванных способствовать ее развитию… и этот двойной результат противоположен тому, чего добивается каждая из двух упомянутых держав*.
Мы здесь устраиваем демонстрацию сочувствия кандиотам*, и хотя по форме она будет чересчур западной, — речь идет о большом бале в Дворянском собрании под покровительством императрицы, — суть на сей раз смягчит форму… Надеюсь, к тому же, что она послужит сигналом, который отзовется во всей России…
Но я вынужден прервать на этом свое письмо. За ним пришли. — У меня только и остается минутка, чтобы попросить тебя подробнее писать мне о своем состоянии, необычность которого меня немножко… сильно тревожит. Я по-прежнему полон решимости приехать к вам, но пока меня пугают ужасные холода.
Шлю самый дружеский привет твоему мужу. — Храни вас Бог… Рекомендую вам подателя сего письма, г-на Ведрова, человека благожелательного и ко мне расположенного.
Ф. Тютчев
Горчакову А.М., 29 декабря 1866*
Jeudi
Inutile de vous dire, mon Prince, combien j’ai été contrarié de l’honneur inopportun qui vient me frustrer de votre invitation…* Veuillez, de grâce, faire parvenir cet aveu à qui de droit…* Je puis, n’est-ce pas, compter sur un prochain dédommagement? — mais pas pour demain, toutefois, dont je ne puis plus disposer…
Me permettriez vous, mon Prince, de vous exprimer un vœu? — Plus je réfléchis à la pièce si remarquable, dont vous avez bien voulu me faire la lecture ce matin, plus je me persuade de quelle utilité et de quelle importance elle serait pour nous, si elle était rendue publique… Il ne faut pas s’y tromper… Cette pièce a une bien autre portée que celle d’un acte diplomatique. Elle touche au fond même de notre situation vis-à-vis de l’Europe, et elle le fait d’une manière admirable…* En même temps qu’elle donnerait une grande satisfaction au sentiment national, elle ne manquerait pas de nous rallier tout ce qu’il y a de plus éclairé et de plus sagement libéral dans les tendances de l’opinion à l’étranger contre notre véritable ennemi personnel qui est la Cour de Rome — aujourd’hui, comme toujours…
Et puis — pourquoi ne le dirai-je pas? — cette publication ne ferait qu’ajouter à l’autorité de votre influence personnelle qui est — dans le moment donné — notre force la plus réelle et la plus efficace vis-à-vis de l’étranger.
De grâce, mon Prince, pensez-y.
Mille hommages.
Ф. Тютчев
Четверг
Нечего и говорить вам, князь, как я был раздосадован несвоевременной честью, лишившей меня удовольствия явиться на ваш зов…* Соблаговолите, умоляю вас, передать это признание особе, до коей оно касается…* Я ведь могу, не правда ли, рассчитывать на то, что этот ущерб будет мне вскорости возмещен? — но только не завтра, так как завтрашним днем я уже не располагаю.
Разрешите ли вы мне, князь, высказать вам одно пожелание? — Чем больше я думаю о том замечательном документе, который вы изволили прочесть мне сегодня утром, тем более осознаю, насколько полезно и важно было бы для нас предать его гласности… Не следует заблуждаться… Этот документ — не просто дипломатический акт. Он раскрывает самую суть нашего положения по отношению к Европе, и раскрывает великолепно…* Его обнародование не только дало бы повод для национальной гордости, но и непременно побудило бы все, что есть наиболее просвещенного и разумно либерального в течениях зарубежной мысли, объединиться с нами против нашего поистине заклятого врага, каковым является Римская курия — ныне и присно…
А потом — зачем скрывать? — обнародование это еще укрепило бы ваш личный авторитет, который — в данный момент — есть самая реальная и самая действенная наша сила в противостоянии с заграницей.
Бога ради, князь, подумайте об этом.
Усердно кланяюсь.
Ф. Тютчев
Аксакову И. С., 5 января 1867*
С.-Петерб<ург>. 5-ое генваря <18>67
Поздравляю вас от души с появлением «Москвы». Пошли ей Господь Бог долгое, долгое — и если не совершенно мирное, то, по кр<айней> мере, не слишком бурное житие*. Созвездия довольно благоприятны — новый председатель Совета Гл<авного> упр<авления>Похвиснев оказывается человеком рассудительным и самостоятельным*. С этим можно будет жить.
По делам внешней политики сверх того, что вам известно из газет, особенно интересного сообщить вам не имею, кроме одного факта, о котором я узнал только вчера, — это предложение, сделанное Бейстом, о пересмотре, в нашу пользу, Парижского трактата*. Не думаю, чтобы эта выходка была бы вызвана нами, — и желательно очень, чтобы, нашего достоинства ради, мы не придавали ей особенного значения. Мы не можем и не должны признавать за Европою права определять для России, какое место ей принадлежит занять на Востоке. — По несчастию, мы этого и сами, в собственном нашем сознании, определить не умеем — не только в правит<ельственной> среде, но даже и в печати. И вот почему статья Соловьева о Восточном вопросе — будь она чем-либо другим, как не выражением его личного мнения, — мне показалась бы крайне удовлетворительною*. — Нет, далеко не таковы отношения России к Греко-Славянскому миру. Тут дело не в одном сопоставлении частей (juxta positio), а в живой, взаимной, органической связи одного целого. — Вообще пора бы нашей печати, как силе чисто нравственной, менее дипломатически относиться к вопросу — и, пользуясь своею фактическою безответственностью, прямо и положительно заявить исторический лозунг всего этого дела.
На днях вы прочтете в «J
Нельзя довольно сочувствовать высказанной вами истине, что, в наше время, главная ответственность лежит на обществе, а не на правительстве — в этом заключается целое направление, и очень желательно, чтобы «Москва» проводила его как можно более последовательно…*
Аксакову И. С., 8 января 1867*
Петерб<ург>. 8 генваря 1867
Теперь я, кажется, в состоянии передать вам с большою достоверностию впечатление, производимое вашею «Москвою» на разумное большинство здешней публики, — оно в высшей степени благоприятное. Только те, которые рассчитывали на скандал, чувствуют себя несколько озадаченными.
Что особенно порадовало всех здравопонимающих — это — при неизменности направления — для многих неожиданная безжелчность тона. В данных обстоятельствах — это сила.
И в самом деле — прежняя резкость тона была бы теперь сущим анахронизмом. То, что прежде называлось славянофильскою идеею, сделалось теперь — силою вещей — общим достоянием, она, т<ак> ск<азать>, распустилась в действительности… Не странно ли бы было сохранить за нею, в изложении, ту запальчивую исключительность и нетерпимость, на которые вызывали ее прежние отношения. Да и притом сто́ит только привести в сознание ту историческую минуту, что мы теперь переживаем, — если нельзя еще сказать: «Annibal ante portas»[37]*, — не подлежит, однако, сомнению, что день великого столкновения все ближе и ближе.
Хотя бы даже и затянулся еще, на несколько времени, восточный вопрос, но мирно он ни в каком случае разрешиться не может*. — Был ли бы какой смысл, ввиду предстоящих событий — перед лицом наступающего неприятеля, — заводить из-за пустяков споры и ссоры в собственном лагере?
Мы имеем теперь полную возможность весь нам присущий оппозиционный элемент обратить с большою разумностию против наших настоящих, несомненных противников. Тут есть где расходиться полемическому задору и над чем вдоволь испробовать свою руку… И вот почему тон, усвоенный «Москвою», сказался всем вполне соответственным тому, чего так логично-настоятельно требует данная минута.
Да и как, при несколько трезвом, спокойном взгляде на окружающую среду, не убедиться, что у нас — в обществе ли, в правительстве ли — все, еще идущее наперекор национальному стремлению, есть не что иное, как недоразумение, несознательность, просто отсталость, что все наши Европейцы — вне всякой действительности и скоро очутятся в такой среде, что даже и в виде призраков им нельзя будет продолжать свое существование и они просто испарятся. Вот почему, чтобы придать им какое-либо серьезное действительное значение, надобно прибегать, как, напр