Меня все здешние доктора единодушно хотели было отправить за границу, в Тёплиц, но я решительно от этого отказываюсь. Было время, года четыре тому назад*, что я отправился бы лечиться хоть на край света, но тогда я был не один — и для меня не было даже и возможности одиночества…
Но для праздничного письма мое как-то слишком ретроспективно — а прошлое вспоминать с некоторою отрадой можно еще на словах, а не в письме. Итак, прости, до свидания. Сохрани тебя Господь Бог и помилуй.
Ф. Тчв
Тютчевой Эрн. Ф., 13 июня 1867*
Pétersbourg. Mardi. 13 juin
Voici d’abord le bulletin de Dima*, tel qu’il m’a été dicté par son médecin homéopathe: pas de fièvre, faiblesse moindre, la douleur diminuée dans la main gauche, etc. etc., en un mot une certaine amélioration, avec la chance de pouvoir dans une huitaine de jours être transportéà Oranienbaum… Tout cela n’empêche pas que l’état de ce pauvre garçon, plus encore au moral qu’au physique, de ces 26 ans condamnés à une existence de vieillard, ne me navrent le cœur. On a, p
Hier nous avons étéà la gare, Madame Акинфьев en tête, recevoir notre cher Prince jubilaire — que nous allons fêter aujourd’hui*. J’avais lu le matin son compte rendu de la conversation intime qu’il avait eu avec l’Emp
Петербург. Вторник. 13 июня
Вот прежде всего бюллетень о состоянии здоровья Димы*, таков, как он мне был продиктован его врачом-гомеопатом: отсутствие лихорадки, уменьшение слабости и боли в левой руке и т. д. и т. д., одним словом, некоторое улучшение, подающее надежду на то, что через неделю он сможет быть перевезен в Ораниенбаум. Несмотря на все это, положение бедного мальчика, еще более с нравственной стороны, чем с физической, в двадцать шесть лет обреченного на существование старика, раздирает мне душу. По совету врача в его спальне вынули двойные рамы, чтобы дать воздуху свободный доступ в его комнату. Я учащаю свои возвращения домой, чтобы больше его видеть, и тем не менее у него бывают часы одиночества, которые он проводит в дремоте и постоянной испарине.
Вчера мы, с госпожой Акинфиевой во главе, ездили на вокзал встречать нашего милого князя-юбиляра, которого мы будем чествовать сегодня*. Утром я прочел его отчет о личном разговоре, который он имел с императором Наполеоном*. Это переливание из пустого в порожнее, так что любой разговор между двумя первыми попавшимися людьми мог бы в той же мере содействовать решению назревших вопросов, как сей мнимо политический диалог, тяжесть которого легла почти исключительно на плечи милейшего князя. Одним словом, это не менее глупо, чем все остальное. — Поговаривают о том, что два министра, Милютин и Зеленый, подали в отставку, что совершенно естественно*. Третье прошение об отставке было подано нашим послом в Константинополе*, который считает себя сильно скомпрометированным отсутствием всякого серьезного направления в нашей восточной политике. — Не хватает слов, чтобы надлежащим и достойным образом определить всех этих угнетающе ничтожных людишек, суетящихся во власти. — А теперь новости для тебя. Твое исчезновение как бы удвоило живущее во мне ощущение пустоты, которое делает особенно тоскливыми часы пробуждения… Вчера утром я долго беседовал наедине с госпожой Акинфиевой, а вечером был на Островах у княгини Елены Кочубей. Вот подходящий случай вспомнить русскую пословицу: «Утро вечера мудренее». — Благодарю тебя за твою телеграфическую точность. Лишь бы последующие известия были такого же свойства. — Береги себя — это в данную минуту моя единственная забота.
Тютчевой Эрн. Ф., 14 июня 1867*
St-P<étersbourg>. 14 juin
C’est encore à Moscou que je t’adresse cette lettre dans l’espoir qu’elle pourra encore t’y trouver. — Je suis heureux de pouvoir te dire en l’honneur de jour de la fête de Dima que le pauvre garçon va beaucoup mieux, et que le médecin qui l’a vu hier lui a dit qu’il pourrait sortir demain, en voiture. Hier et avant hier toute la famille Melnikoff* l’a visité et lui a promis de revenir aujourd’hui. — C’est après demain qu’elle se transporte à Oranienbaum où j’espère pouvoir sous peu de jours leur amener leur enfant d’adoption.
Hier a été célébré le jubilé — puisque c’est ainsi que cela s’appelle — du cher Prince*. A onze heures nous étions tous réunis dans la chapelle du Ministère où se sont dites les prières, après quoi nous nous sommes transportés dans les grands appartements oùétait déposé le fameux album, contenant 460 portraits, tous perdus pour la postérité. Là, au milieu d’un cercle, formé autour du jubilaire, son adjoint Westman a lu l’adresse. Mais jusqu’à ce moment pas la moindre nouvelle de sa nomination de Chancelier. On se livrait à toute sorte de conjectures, l’incertitude devenait angoissante, lorsque tout à coup, au milieu de ce silence qui devenait embarrassant, une voix ferme et claire a annoncé l’arrivée d’un rescrit Impérial. C’était sous forme de dépêche télégraphique un billet très affectueux de l’Emp
Je voudrais bien savoir, comment tu vas, et si tu parles toujours encore du nez, autant que tu le faisais ici. — Salue tout le monde de ma part et préviens ceux, à qui tu as pu communiquer mes nouvelles d’hier, qu’elles sont très sujettes à caution*.
Que Dieu te garde.
С.-Петербург. 14 июня
Это письмо я опять-таки посылаю тебе в Москву в надежде, что оно еще застанет тебя там. — Я очень рад возможности ознаменовать день рождения Димы сообщением, что бедному мальчику гораздо лучше и что доктор, осматривавший его вчера, разрешил ему прокатиться завтра в карете. Вчера и третьего дня к нему всею семьей заходили Мельниковы* и обещались вновь навестить его сегодня. — Послезавтра они переезжают в Ораниенбаум, куда я надеюсь вскорости доставить им их приемное чадо.
Вчера был отпразднован юбилей — ибо так это называется — милейшего князя*. В одиннадцать часов мы все собрались в церкви Министерства, отстояли молебен, после чего перекочевали в парадные апартаменты, где был выставлен пресловутый альбом, содержащий 460 портретов, ни один из которых ничего не скажет потомкам. Тут присутствующие столпились вокруг юбиляра, и его помощник Вестман прочел адрес. Однако все еще не было никакого сообщения о назначении князя канцлером. Строились всевозможные догадки, неизвестность становилась тягостной, как вдруг, среди общего неловкого молчания, твердый и чистый голос возвестил о прибытии императорского рескрипта. Это была очень сердечная телеграмма государя, объявляющая юбиляру о даровании ему звания государственного канцлера… Жомини прочел ее вслух, и, по