Сергей Александрович Есенин. Полное собрание сочинений в семи томах. Том 6. Письма
Письма
1. Г. А. Панфилову. Июнь 1911 г.
Константиново
Дорогой друг! Спешу уведомить тебя, что письмо я твое получил, за которое благодарю, а за поздравление спасибо. Гриша, ты сожалеешь о том, что не мог со мною проститься. Я тоже очень сожалею, что не пришлось нам в последний раз поговорить, но что делать. Я поспешил скорее убраться из этого ада, потому что я боялся за свою башку. Все-таки мне зло сделал Епифанов, он облил сундук керосином. Что ты мне прописал про их гулянье, я нисколько этому не удивляюсь, потому что я уже был уверен в этом, а на глупые выходки Тиранова я смотрю как на сумасшествие. Он часто беснуется. В нем, вероятно, живет легион, поэтому ему не мешает попросить своего ангела, чтобы он его исцелил. А Яковлев настоящий идиот, из него, я уверен, ничего не выйдет, и вот он окончил школу, но бесполезно. А Калабухов самая дрянь и паскуда. Ну ладно об этом толковать, поговорим о другом. У нас делают шлюза, наехало множество инженеров, наши мужики и ребята работают, мужикам платят в день 1 р. 20 к., ребят<ам> 70 к., притом работают еще ночью. Платят одинаково. Уже почти сделали половину, потом хотят мимо нас проводить железную дорогу.
Митьку я застал дома. Книг у меня мало есть, они все прочитаны и больше нет. У Митьки я которые взял, осталось читать только книг восемь. Я недавно ходил удить и поймал 33 штук<и>. Дай мне, пожалуйста, адрес от какой-либо газеты и посоветуй, куда посылать стихи. Я уже их списал. Некоторые уничтожил, некоторые переправил. Так, например, в стих<отворении> «Душою юного поэта» последнюю строфу заменил так:
Ты на молитву мне ответь,
В которой я тебя прошу.
Я буду песни тебе петь,
Тебя в стихах провозглашу.
«Наступ<ление> вес<ны>» уничтожил. Друг, посоветуй куда. Я моментально отошлю. Пырикову передай поклон от меня. Больше писать не знаю чего. Остаюсь любящий тебя друг Есенин.
2. Г. А. Панфилову. 7 июля 1911 г.
Константиново
Дорогой друг!
Гриша, неужели ты забыл свои слова: ты говорил, что будем иметь переписку, а потом вдруг на мое письмо не отвечаешь. Почему же? Пожалуйста, объясни мне эту причину. У нас все уехали на сенокос. Я дома. Читать нечего, играю в крокет.
Немного сделал делов по домашности. Я был в Москве одну неделю, потом уехал. Мне в Москве хотелось и побыть больше, да домашние обстоятельства не позволили. Купил себе книг штук 25. 10 книг отдал Митьке, 5 Клавдию. Я очень рад, что он взял. Остальные взяли гимназистки у нас здесь в селе. И у меня нет ничего.
На обороте: Спас-Клепики
Рязанского уезда
передать
Григорию Андреевичу
Панфилову
3. К. П. Воронцову. 10 мая 1912 г.
Спас-Клепики
Кланя! Извини, что я так долго не отвечал на твои письма. Причина этого следующая: я не понял или, собственно говоря, не разобрал твоего письма и думал по догадкам, что ты уехал домой. Я писал тебе туда, но тщетно ждал ответа. Я бы сейчас все ждал, если б не узнал от батюшки про все. Вот тебе наши спальни. Сидит в шляпе Тиранов, возле него, к завязанному, Лапочкин.
Ост<аюсь> л<юбящий> т<ебя> С. Есенин.
Справа от текста: Рязань
Духовное уч. вос. III/о класса
Воронцову
Клавдию
4. М. П. Бальзамовой. Вторая декада июля 1912 г.
Константиново
Маня! После твоего отъезда я прочитал твое письмо. Ты просишь у м<ен>я прощения, сама не знаешь за что. Что это с тобой?
Ну, вот ты и уехала... Тяжелая грусть облегла мою душу, и мне кажется, ты все мое сокровище души увезла с собою. Я недолго стоял на дороге, как только вы своротили, я ушел... И мной какое-то тоскливое-тоскливое овладело чувство. Что было мне делать, я не мог и придумать. Почему-то мешала одна дума о тебе всему рою других. Жаль мне тебя всею душой, и мне кажется, что ты мне не только друг, но и выше даже. Мне хочется, чтобы у нас были одни чувства, стремления и всякие высшие качества. Но больше всего одна душа — к благородным стремлениям. Что мне скажешь, Маня, на это? Теперь я один со своими черными думами! Скверное мое настроение от тебя не зависит, я что-то сделал, чего не могу никогда-никогда тебе открыть. Пусть это будет чувствовать моя грудь, а тебя пусть это не тревожит. Я написал тебе стихотворение, которое сейчас не напишу, потому что на это нужен шаг к твоему позволению.
Тяжелая, безнадежная грусть! Я не знаю, что делать с собой. Подавить все чувства? Убить тоску в распутном веселии? Что-либо сделать с собой такое неприятное? Или — жить — или — не жить? И я в отчаянии ломаю руки, что делать? Как жить? Не фальшивы ли во мне чувства, можно ли их огонь погасить? И так становится больно-больно, что даже можно рискнуть на существование на земле и так презрительно сказать — самому себе: зачем тебе жить, ненужный, слабый и слепой червяк? Что твоя жизнь? «Умрешь — похоронят, сгниешь и не встанешь» (так пели вечером после нашей беседы; эту песню спроси у Анюты, ты сама ее знаешь, верно, и я тоже. «Быстры, как волны... Налей, налей, товарищ» — это сочинил Серебрянский, друг Кольцова, безвременно отживший). Незавидный жребий, узкая дорога, несчастье в жизни. Что больше писать — не знаю, но от тебя жду ответа. Привет Анюте, Симе и маме их. Пока остаюсь; преданный тебе
Сережа.
Не знаю, что тебе сказать: прощай или до свидания.
Прости за грязное письмо, разорви его к черту.
5. М. П. Бальзамовой. Конец июля 1912 г.
Константиново
Дорогая Маня! Сердечно благодарю тебя за оба письма. Зачем, зачем тебе знать нужно, Маня, о том, что я сделал? Ты думаешь, что я тебе своим поступком причинил боль, но нет! Зачем? Это пусть лучше знает моя грудь, она так много выносит всего, что и не перечесть. Ты сама, Маня, этим вопросом мучаешь меня. Забудь об этом. Я стараюсь всячески забыться, надеваю на себя маску — веселия, но это еле-еле заметно. Хотя никто, я думаю, не догадывается о моей тоске. Ты ничего никому не открывай об этом. Главное. Меня терзают такие мелкие и пустые душонки, напр<имер>, как Северовы, которые всячески стараются унизить меня перед собою и приносят своими глупыми словами обиду и горечь. Но что делать? Они такие, а я такой. Прости меня, Маня, за такое холодное письмо, я в негодовании на них.
Ох, Маня! Тяжело мне жить на свете, не к кому и голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко и их очень-очень мало, или, можно сказать, одно или два. Так, Маня, я живу. Мать нравственно для меня умерла уже давно, а отец, я знаю, находится при смерти, — потому что он меня проклянет, если это узнает, вот так и живи. Людишки, чтобы меня немного успокоить, приносят обиду. Маня, Маня! Зачем ты такая, жалеешь меня, это тебя не стоит. Я еще больше люблю тех, которые мне вредят, хотя и в то же время ненавижу. Зачем тебе было меня любить и меня вызывать и возобновлять в душе надежды на жизнь. Я благодарен тебе и люблю тебя, Маня, как и ты меня, хотя некоторые чувства ты от меня скрываешь. Прощай, прощай, Маня. Ты теперь мне не пиши покамест, а то я уезжаю и адреса точного не могу тебе дать. Я же буду тебе писать каждую почту...
Прощай, дорогая Маня; нам, верно, более не увидеться. Роковая судьба так всегда шутит надо мною. Тяжело, Маня, мне! А вот почему?
6. Г. А. Панфилову. До 18 августа 1912 г.
Москва
Дорогой Гриша! Письмо я твое получил. Мне переслали его из дома. Я вижу, тебе живется не лучше моего. Ты тоже страдаешь духом, не к кому тебе приютиться и не с кем разделить наплывшие чувства души; глядишь на жизнь и думаешь: живешь или нет? Уж очень она протекает-то слишком однообразно, и что новый день, то положение становится невыносимее, потому что все старое становится противным, жаждешь нового, лучшего, чистого, а это старое-то слишком п`ошло. Ну ты подумай, как я живу, я сам себя даже не чувствую. «Живу ли я, или жил ли я?» — такие задаю себе вопросы, после недолгого пробуждения. Я сам не могу придумать, почему это сложилась такая жизнь, именно такая, чтобы жить и не чувство<ва>ть себя, т<о> е<сть> своей души и силы, как животное. Я употреблю все меры, чтобы проснуться. Так жить — спать и после сна на мгновение сознаваться, слишком скверно. Я тоже не читаю, не пишу пока, но думаю.
А я все-таки встречал тургеневских типов.
Слушай! (Я сейчас в Москве.) Перед моим отъездом недели за две — за три у нас был праздник престольний, к священнику съехалось много гостей на вечер. Был приглашен и я. Там я встретился с Сардановской Анной (которой я посвятил стих<отворение> «Зачем зовешь т. р. м.»). Она познакомила меня с своей подругой (Марией Бальзамовой). Встреча эта на меня также подействовала, потому что после трех дней она уехала и в последний вечер в саду просила меня быть ее другом. Я согласился. Эта девушка тургеневская Лиза («Двор<янское> гн<ездо>») по своей душе. И по всем качествам, за исключением религиозных воззрений. Я простился с ней, знаю, что навсегда, но она не изгладится из моей памяти при встрече с другой такой же женщиной.
Здоровье мое после 20 лучше. Курить я уже бросил.
Я недавно написал «Капли». Клеменов воскрес, но скоро умрет опять.
Капли жемчужные, капли прекрасные,
Как хороши вы в лучах золотых,
И как печальны вы, капли ненастные,
Осенью черной на окнах сырых.
Люди, веселые в жизни забвения,
Как велики вы в глазах у других
И как вы жалки во мраке падения,
Нет утешенья вам в мире живых.
Капли осенние, сколько наводите
На душу грусти вы чувства тяжелого,
Тихо скользите по стеклам и бродите,