Владимир Владимирович МаяковскийПолное собрание сочинений в тринадцати томахТом 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925
В. Маяковский. Фото. 1924 г.
Стихотворения, 1924 — первая половина 1925
Будь готов!*
Уверяла дурой дура:
нам не дело-де до Рура*.
Из-за немцев,
за германцев
лбам-де русским не ломаться.
Что, мол, Англия —
за морем,
от нее нам мало горя!
Пусть, мол, прет
к Афганистану:
беспокоиться не стану.
Эти речи
тем, кто глуп.
Тот,
кто умный,
смотрит в глубь.
Если где елозит Юз*,
намотай себе на ус,
а повел Керзон* рукой,
намотай на ус другой.
А на третий
(если есть)
намотай о Польше весть.
Мы
винтовку
рады кинуть,
но глядим врагу за спину.
Не таится ль за спиной
Врангель*
тот или иной.
У буржуя,
у француза,
пуд-кулак,
колодезь-пузо —
сыт не будешь немцем голым.
Тянет их
и к нашим горлам.
Что ж
лежать на печке дома?
Нет,
рассейся наша дрема.
Что
и где
и как течет —
все берите на учет!
В нашей
войсковой газете
все страницы проглазейте.
Разгремим на сто ладов:
стой на страже —
будь готов!
[1924]
Киев*
Лапы елок,
лапки,
лапушки…
Все в снегу,
а теплые какие!
Будто в гости
к старой,
старой бабушке
я
вчера
приехал в Киев.
Вот стою
на горке
на Владимирской*.
Ширь во-всю —
не вымчать и перу!
Так
когда-то,
рассиявшись в выморозки,
Киевскую
Русь
оглядывал Перун*.
А потом —
когда
и кто,
не помню толком,
только знаю,
что сюда вот
по́ льду,
да и по воде,
в порогах,
волоком —
шли
с дарами
к Диру и Аскольду*.
Дальше
било солнце
куполам в литавры.
— На колени, Русь!
Согнись и стой. —
До сегодня
нас
Плеть креста*
сжимает
каменный святой.
Шли
из мест
таких,
которых нету глуше, —
прадеды,
прапрадеды
и пра пра пра!..
Много
всяческих
кровавых безделушек
здесь у бабушки
моей
по берегам Днепра.
Был убит
и снова встал Столыпин*,
памятником встал,
вложивши пальцы в китель.
Снова был убит,
и вновь
дрожали липы
от пальбы
двенадцати правительств*.
А теперь
встают
с Подола*
дымы,
киевская грудь
гудит,
котлами грета.
Не святой уже —
другой,
земной Владимир
крестит нас
железом и огнем декретов.
Даже чуть
зарусофильствовал
от этой шири!
Русофильство,
да другого сорта.
Вот
моя
рабочая страна,
одна
в огромном мире.
— Эй!
Пуанкаре*!
возьми нас?..
Черта!
Пусть еще
последний,
старый батька
содрогает
плачем
лавры звонницы.
Пусть
еще
врезается с Крещатика*
волчий вой:
«Даю-беру червонцы!»
Наша сила —
правда,
ваша —
лаврьи звоны.
Ваша —
дым кадильный,
наша —
фабрик дым.
Ваша мощь —
червонец,
наша —
стяг червонный.
— Мы возьмем,
займем
и победим.
Здравствуй
и прощай, седая бабушка!
Уходи с пути!
скорее!
ну-ка!
Умирай, старуха,
спекулянтка,
на́божка.
Мы идем —
ватага юных внуков!
[1924]
Ух, и весело!*
О скуке*
на этом свете
Гоголь
говаривал много.
Много он понимает —
этот самый ваш
Гоголь!
В СССР
от веселости
стонут
целые губернии и волости.
Например,
со смеха
слёзы потопом
на крохотном перегоне
от Киева до Конотопа.
Свечи
кажут
язычьи кончики.
11 ночи.
Сидим в вагончике.
Разговор
перекидывается сам
от бандитов
к Брынским лесам*.
Остановят поезд —
минута паники.
И мчи
в Москву,
укутавшись в подштанники.
Осоловели;
поезд
темный и душный,
и легли,
попрятав червонцы
в отдушины.
4 утра.
Скок со всех ног.
Стук
со всех рук:
«Вставай!
Открывай двери!
Чай, не зимняя спячка.
Не медведи-звери!»
Где-то
с перепугу
загрохотал наган,
у кого-то
в плевательнице
застряла нога.
В двери
новый стук
раздраженный.
Заплакали
разбуженные
дети и жены.
Будь что будет…
Жизнь —
на ниточке!
Снимаю цепочку,
и вот…
Ласковый голос:
«Купите открыточки,
пожертвуйте
на воздушный флот!»
Сон
еще
не сошел с сонных,
ищут
радостно
карманы в кальсонах.
Черта
вытащишь
из голой ляжки.
Наконец,
разыскали
копеечные бумажки.
Утро,
вдали
петухи пропели…
— Через сколько
лет
соберет он на пропеллер?
Спрашиваю,
под плед
засовывая руки:
— Товарищ сборщик,
есть у вас внуки?
— Есть, —
говорит.
— Так скажите
внучке,
чтоб с тех собирала,
— на ком брючки.
А этаким способом
— через тысячную ночку —
соберете
разве что
на очки летчику. —
Наконец,
задыхаясь от смеха,
поезд
взял
и дальше поехал.
К чему спать?
Позевывает пассажир.
Сны эти
только
нагоняют жир.
Человеческим
происхождением
гордятся простофили.
А я
сожалею,
что я
не филин.
Как филинам полагается,
не предаваясь сну,
ждал бы
сборщиков,
взлезши на сосну.
[1924]
Протестую!*
Я
ненавижу
человечье устройство,
ненавижу организацию,
вид
и рост его.
На что похожи
руки наши?..
Разве так
машина
уважаемая
машет?..
Представьте,
если б
шатунов шатия
чуть что —
лезла в рукопожатия.
Я вот
хожу
весел и высок.
Прострелят,
и конец —
не вставишь висок.
Не завидую
ни Пушкину,
ни Шекспиру Биллю*.
Завидую
только
блиндированному автомобилю.
Мозг
нагрузишь
до крохотной нагрузки,
и уже
захотелось
поэзии…
музыки…
Если б в понедельник
паровозы
не вылезли, болея
с перепоя,
в честь
поэтического юбилея…
Даже если
не брать уродов,
больных,
залегших
под груду одеял, —
то даже
прелестнейший
тов. Родов*
тоже
еще для Коммуны не идеал.
Я против времени,
убийцы вороватого.
Сколькие
в землю
часами вогнаны.
Почему
болезнь
сковала Арватова*?
Почему
безудержно
пишут Коганы*?
Довольно! —
зевать нечего:
переиначьте
конструкцию
рода человечьего!
Тот человек,
в котором
цистерной энергия —
не стопкой,
который
сердце
заменил мотором,
который
заменит
легкие — топкой.
Пусть сердце,
даже душа,
но такая,
чтоб жила,
паровозом дыша,
никакой
весне
никак не потакая.
Чтоб утром
весело
стряхнуть сон.
Не о чем мечтать,
гордиться нечего.
Зубчиком