ошибке, о неправильности принятого решения и уже непосредственно в Исполкоме райотдела добиваться его «исправления». Я так и сделал. И 9 октября 1967 года послал зам. пред. исполкома Кривову Я. Д. прилагаемое письмо (о котором Вы не знаете). Прочтите его (и верните мне назад, т. к. оно потребуется для дальнейших хлопот), и Вам станет ясным кое-что, чего Вы еще не знаете.
Ответ на это письмо Вы читали.
По указанию зам. пред. исполкома т. Кривова Вы взяты на «контроль по подбору жилой площади за выездом». Это значит, что Вам могут и должны подобрать жилплощадь «за выездом» вне всякой очереди. Вы ошибаетесь, думая, что «за выездом» это что-то очень далекое, что Москва «закрытый город», из которого никто не уезжает, что при переезде в новые дома жилплощади освобождается мало и т. д. и т. д. Из Москвы ежегодно уезжает около 130–150 тысяч человек, а в связи с переездами, смертями и т. д. освобождается очень много комнат, которые иногда месяцами пустуют. Конечно, качество этих комнат не всегда подходит, и Вам не обязательно соглашаться на первую предложенную Вам комнату. Но это уже кое-что! И кроме того, еще не исчерпаны пути дальнейших хлопот и требований. Можно настаивать на своем праве получения жилплощади как реабилитированному, для чего надо будет обратиться с жалобой на Исполком райсовета (которому по госуд. линии предоставлено право последнего слова) по... партийной линии, написав жалобу в ЦК партии. Что из этого выйдет — не знаю, но, может быть, что-нибудь и получится. Можно еще и еще раз обратиться в Исполком райсовета, и хотя, формально, они почти правы, ибо ни одному реабилитированному, имеющему в Москве постоянную жилплощадь размером больше 3 кв. метров, независимо от того, как она им получена, другая жилплощадь уже не предоставлялась, можно пытаться стать первым и получить такую жилплощадь. А можно и попытаться получить что-нибудь из категории «за выездом». А вдруг попадется что-нибудь толковое, годное или для жилья, или для обмена!
Я готов, в пределах своих возможностей, продолжать свои попытки помочь Вам, но мне бы очень хотелось, чтобы Вы не ставили предо мной неожиданных и ненужных преград. А то у нас ведь бывало и так, что я сделаю какую-нибудь и трудную, и нервную, и требующую много времени работу, а Вы, из-за непонятных мне соображений ложного самолюбия («не хочу, мол, просить!» или что-либо в этом роде), или каких-то других, вдруг отказываетесь проглотить уже разжеванное, просите, через мою голову, прекратить рассмотрение поданных документов, или бахаете мне срочную, ночную телеграмму: «оставьте всякие хлопоты...» и т. д.
В наши дни «лирику» и «физику» можно совмещать лишь в газетах (хотя физики без кавычек очень часто интересуются настоящей лирикой, тоже без кавычек). За осуществление Вашего законного права надо иногда и побороться. Ведь даже за зарплатой и то надо пойти в кассу. Никто на тарелочке не принесет. А у Вас иногда получается так, что высшая власть дает Вам какое-то право, но на пути к его осуществлению встает какой-то бюрократ и прохвост, или бюрократы и прохвосты, а Вы, ударяясь в амбиции, отказываетесь от предоставленного Вам права, потому что не хотите «просить», хотя в данном случае речь идет не о «просить», а о — требовать, а Ваш отказ от своего права «льет воду на мельницы» тех же прохвостов и бюрократов.
Так что подумайте, как сделать получше, и сообщите мне.
Копию моего письма Кривову посылаю, но прошу мне ее вернуть, т. к. лишней копии у меня нет, а отработанные в нем формулировки могут пригодиться.
С сердечным приветом Авербах.
Москва, 5/X-1968 года
Дорогой Варлам Тихонович!
Учитывая трудности длительного рассказа по телефону, решил написать Вам.
Вчера я сделал попытку попасть в «Международную книгу»[403] и пошел на Смоленскую площадь в высотный дом, где помещаются два министерства (иностранных дел и внешней торговли). Для входа в здание нужен пропуск, за которым я и обратился в бюро пропусков. Там мне сказали, что я должен сначала договориться с нужной мне организацией по телефону, и если она даст мне такое указание, то они выдадут мне пропуск: «Телефон 10-22, звоните!.. Если будете звонить из города, то перед 10-22 надо набрать 244, т. е. 244-10-22».
Пошел тут же в будку, позвонил: «Говорит Авербах М. Н. Мне нужно поговорить с Вами по серьезному делу. Дайте, пожалуйста, указание выдать мне пропуск!» — «А какое у Вас дело?» — «Я Вам изложу его при личной беседе; так не расскажешь». — «Нет, так нельзя! Вы скажите, какой у Вас вопрос в общих чертах, и тогда мы решим, нужно ли Вам к нам подниматься для уточнения деталей!»
Я попробовал возразить. Безрезультатно! «Ну хорошо! Мне нужно поговорить вот о чем: одна западногерманская издательская фирма издала в ФРГ книгу советского писателя, не попросив у него согласия и неизвестно каким путем получив рукопись, которую он предлагал только нашим издательствам. Можно ли и каким путем получить с этой фирмы хотя бы гонорар?» — «Видите ли: СССР не имеет никаких договоров с зарубежными странами об охране авторских прав. Поэтому мы абсолютно ничего сделать не можем. Мы не можем даже запросить фирму — издавала ли она эту книгу, не говоря уж о предъявлении ей каких-либо требований или исков». — «А если фирма добровольно, без всяких исков, согласится уплатить гонорар!» — «Пожалуйста, но не через нас!» Далее моя собеседница, назвавшаяся секретарем «Международной книги», еще раз повторила сказанное ею, добавив, что вопрос совершенно ясен и личная беседа, а следовательно, и пропуск абсолютно не нужны. На этом, как говорится, «закончилась гражданская война».
Вы мне рассказывали о каком-то писателе, получающем из-за границы гонорары за свои произведения. Это, по словам моей собеседницы-секретаря «Международной книги», возможно лишь в том случае, если между автором и издательством имеется предварительный договор, т. е. тогда, когда автор передает тому или иному издательству свое произведение по договору, официально заключаемому в установленном законом порядке. Надо узнать у этого писателя — что, как и за что, и каким путем он получает.
Затем, по моему мнению, есть еще и такая возможность: написать издательству непосредственно, послав ему заказное с уведомлением о вручении письмо. «Уважаемые, мол, господа! Вы издали сборник моих рассказов, хотя я Вам их и не передавал. Вообще говоря, Вам надо было бы получить у меня разрешение, но раз уж Вы обошлись без него, то не будете ли Вы любезны выслать мне полагающийся в подобных случаях гонорар. Мой адрес такой-то. Примите и пр.»
Может быть, и пришлют! Письмо можно написать по-русски и, при желании, перевести на нем. язык. Это если Вы захотите сделать.
Кроме того, я попробую в ближайшие дни связаться с еще одним учреждением «Кредит бюро», или «Минюрколлегия», как она называется ныне. Может быть, она примет на себя, за установленную у них плату, защиту Вашего частного иска. (Конечно, до иска еще далеко, пока что только разговоры в порядке «разведки», выяснения существующих законов и положений.)
Вот пока и все, если будет у Вас что-нибудь новое, какие-либо неизвестные мне данные или обстоятельства, сообщите! С приветом Авербах.
Переписка с О. Н. Михайловым
Дорогой Олег Николаевич.
Благодарю Вас за рецензию[404] в «Литературной газете». Формула Ваша отличается от концепции Адамовича[405] (автор готов «махнуть рукой на все былое»). Я вижу в моем прошлом и свою силу, и свою судьбу, и ничего забывать не собираюсь. Поэт не может «махнуть рукой» — стихи тогда бы не писались. Все это — не в укор, не в упрек Адамовичу, чья рецензия умна, значительна, сердечна и — раскованна.
Сборник стихов — не роман, который можно пролистать за ночь. В «Дороге и судьбе» есть секреты, которые открываются не сразу. Да еще 20-летней давности. Непоправимый ущерб в том, что здесь собраны стихи-калеки, стихи-инвалиды (как и в прошлых сборниках). «Аввакум», «Песня», «Атомная поэма» («Хрустели кости у кустов»), «Стихи в честь сосны» — это куски, обломки моих маленьких поэм. В «Песне», например, пропущена целая глава важнейшая и в конце не хватает трех строф. В других поэмах ущерб еще больше, а «Гомер», «Седьмая поэма» и к порогу сборника не подошли.
Нарушением единого тона сборника было включение стихов, написанных на Колыме в 1949 и 1950 годах: «Чучело», «Притча о вписанном круге» и еще несколько из моих архивных тетрадей. Но лучше было включить эти стихи как след настроений тех лет и как доказательство, как трудно на Колыме было складывать буквы в слова. В свое время Пастернак был против «Чучела» и понял все только при личной встрече.
В сборнике есть два «прозаических» стихотворения («Прямой наводкой» и «Гарибальди»), заменивших старые стихи о Цветаевой. Я написал более тысячи стихотворений. А сколько напечатал? 200? 300? — отнюдь не лучших. Я пишу всю жизнь, но несколько сот стихотворений утрачено (как и несколько десятков рассказов). Сохранившиеся стихи 1937–1956 годов «Колымские тетради»[406] — их шесть — смею надеяться — страницы русской поэзии, которых никто другой не напишет. Теперь о поэзии мысли. Мне представляется крайне важной эмоциональная сторона дела, чувства, которые исследуют стихом и только стихом в пограничной области между чувством и мыслями, составляющие суть, на мой взгляд, творческого процесса. Ведь рабочий процесс поэта более отбрасывание, чем поиски. Мне кажется также крайне важным звуковая организация стиха, ритмическая его конструкция. И о том и о другом я не только не забываю, но добиваюсь обязательно нужных результатов. Только это не аллитерация, не экспиральность типа мир — мор, которые и Цветаеву портили (и задушили ее эпигонов), как бы они ни бренчали (в отличие от бряцания Цветаевой) оружием, весьма примитивным, элементарным оружием из огромнейшего поэтического арсенала.