Сочинитель плохих стихов, литературный правщик Тютчева — ни много ни мало — делает попытки создания нового жанра стихотворений в прозе — разумеется, с моралью, с подтекстом, с «идеей», безнадежный драматург.
Литературные качества «Записок охотника» значительны. С. М. Третьяков считал «Записки охотника» знаменем фактографии, документального жанра вообще.
Дорогой Юлий Анатольевич, у меня есть к Вам просьба вот какого рода. Журнал «Советская милиция» хочет напечатать часть «Очерков преступного мира». У меня нет экземпляра, чтобы им дать читать. Не могли бы Вы привезти мне (если у Вас есть) экземпляр «Очерков» — если не совсем, то для перепечатки. Если да, то, пожалуйста, мне позвоните и скажите, как мне получить рукописи.
К сожалению, я не имею сейчас никакой возможности повидаться с Вами так, как хотелось бы и Вам, и мне.
В пятницу я буду у Н. Я. Может быть, Вы там будете.
Сердечный привет Т. Д., дочери Вашей и сыну, а также Вам лично.
С уважением В. Шаламов
Дорогой Юлий Анатольевич.
Получил Ваше письмо в редакцию «Литературной газеты» — очевидно, Вы хотите знать мое мнение об этом письме? Я с ним не согласен в главном и именно поэтому не хочу влезать в споры.
Ни о каких моральных проблемах я слышать не хочу. После Хиросимы, после самообслуживания в Треблинке и Освенциме, после Колымской и Вишерской лагерной системы — откуда все Треблинки заимствованы — я не желаю принимать участия в разговорах о победе добра, ограниченности зла и так далее.
Человек — существо бесконечно ничтожное, унизительно подлое, трусливое, и деятельность всевозможных футурологов кажется мне ханжеством или спекуляцией, расчетом. Пределы подлости в человеке безграничны. Кошка может изменить мир, но не человек. Особенно моя кошка, Муха, которую Вы, кажется, знали, имела все данные для того, чтобы изменить мир. Но ее убили. Человек прекрасно обходится Птолемеевой системой, и труды Коперника вовсе не нужны для жизни: мне, например, в сущности, все равно — солнце всходит ли утром и заходит вечером или земля вращается вокруг чего-то.
Борнард[419] молодец, а его турне по Европе, кутежи в парижских борделях еще показательнее, чем его операции по пересадке сердца. Поведение врача — личное его дело. Наука от кутежей Борнарда не пострадает, а только выиграет.
Научный и технический прогресс неостановимы — разве только ядерной бомбой можно это сделать. Советы М. Борна[420] насчет космических полетов кажутся мне, профану, не очень серьезными доводами.
Я приветствую математическую лингвистику, приветствую семиотику и все, что связано с этим движением. Я уверен, что на пути этих наук — и не в конце пути! — будут какие-то важные открытия для языка, а может быть, и для жизни.
Уже то, что есть какой-то новый подход к литературным проблемам, к поэзии и прозе оригинальных разрешений, — важно бесконечно. Это — свежая вода для ртов, пересохших от марксизма. Вода, может быть, и не очень свежая, но глотки-то очень пересохли. Белинский говорит, что «Евгений Онегин» — «энциклопедия русской жизни», а «Медный всадник» столкновение личности и государства. А Белый говорит, что «Люблю тебя, Петра творенье» — волшебство заключается в определенном чередовании согласных букв и показывает в высшей степени убедительные примеры частотных словарей наших поэтов. Что звуковая ткань «Полтавы», «Медного всадника» рождает это волшебство. Всякий поэт скажет, что в ней-то и заключается «очей очарованье». Это важнее, чем сказать про «энциклопедию русской жизни» и рекомендовать в школьной программе «Воспоминания в Царском Селе», где Пушкина — нет, где поэзия и не ночевала. Лицейский Пушкин — еще не поэт. И вот кибернетики это покажут убедительно. Амосовская статья[421] не слишком умна (книги я не читал), но в ней нет самого худшего: ханжеских рассуждений о победе добра.
И еще: человек — не автомат. Да, наверное, не автомат. Именно поэтому мы не хотим вести разговор о вине, об ответственности. Не хотим в любой форме.
Если для Вас область, где Вы чувствуете себя уверенно — это радары (как Вы сообщили в одном из Ваших писем), то для меня эта область — стихи. Тут меня никто не обманет (проза — это часть стихов). Так вот: в писании стихов необходимо усилие, прыжок на какую-то высшую ступень, и пока она не достигнута, стихи не пишутся — существует лишь версификация. Необходимо нервное сосредоточение, отключение от всего на свете, свободный ход слов. Это состояние и есть способность принимать художественное решение, не поиски — в творческом процессе никаких поисков нет. Есть лишь отбрасывание всего бесконечного, что проходит сквозь мозг. Остается выбранное (записываемое), но это не выбор, в настоящем смысле слова, а лишь подобие выбора. Это эмоциональное мгновенное решение. Состояние это называют иначе — вдохновением и предполагаемым наличием тайны, чуда, озарения — превосходящего силы автора. Но это — не религиозное состояние. Это совсем другое чувство, чувство победы, радости, находки, завершения работы, подавления одного и высвобождения другого в одно и то же время.
Религиозное чувство — это другое. Так вот — занятие пушкинской статистикой, пересчитывание согласных у Пушкина (а согласные буквы для поэта более важны, чем гласные, но это другое) подводит к вдохновению ближе, короче, экономней, чем чтение классиков марксизма или сочинений Льва Толстого, или трудов любого философа.
Поводы появления стихов очень различны, но обстоятельства их возникновения всегда одинаковы — работа на каком-то высшем уровне, вполне, впрочем, человеческом. Обдумывание технических задач приводит к художественным решениям.
В начале Вашей статьи есть ряд правильных замечаний в адрес медицины. Могу увеличить примеры, чтобы не тыкать только в газовые печи и бактериологическое оружие.
Вся лагерная медицина — например, то, что заключенного спасает только врач, и никто больше в лагере, — это не противоречит тому, что лагерный врач и убивает. Разве разоблачение симулянтов-лагерников по приказу не убийство? Ведь симулянт, как правило, — болен (только не этой болезнью), голоден, избит и устал от холода и голода, измучен до предела. Но лагерный врач не видит ничего, кроме «мостырки» — фальшивой раны. И рана-то не фальшивая, но нанесена с членовредительскими целями.
Борьба с симулянтами — полумертвецами это только один из примеров. Преступления лагерных врачей бывают двух родов — преступления действия (подбор и отправка этапов на смерть в штрафзоны, и многое другое) и преступления бездействия (огромная область деятельности врачей и лагерных санотделов).
Ну, письмо затянулось. Желаю Вам здоровья.
Привет Т. Д.
С уважением В. Шаламов
Дорогой Юлий Анатольевич.
Прочел Ваши мифы[422]. Хотя я и не согласен с главной мыслью, тщательно затушеванной, я одобряю изящество сделанного.
Весной 1937 года в следственной камере Бутырской тюрьмы было много споров именно по этой проблеме. Что движет волей такого Джордано Бруно, что приводит ученого на костер. Я защищал тогда ту точку зрения, что в глубине, где-то на дне души обязательно должен быть какой-то нравственный стимул, какой-то мираж добра, ради которого Джордано Бруно идет на костер. Арон Коган, мой университетский (по двадцатым годам) приятель, <который> оканчивает физмат и работает в 1937 году доцентом на кафедре математики в Высшей воздушной академии им. Жуковского, резко опровергал мои доводы и говорил, что для ученого истина, которую он нашел, — дороже добра и зла — только ради этой научной истины Джордано Бруно идет на костер. Коган давно расстрелян. Мне приятно вспоминать его — один из самых живых умов, которые я знал.
Ребенком, двух или трех лет, Арон попал под сапог генерала Май-Маевского[423] и остался в живых, чтобы вырасти, окончить университет и погибнуть в 1937 году.
Зачем я так расширил это воспоминание?
Я не убежден ни в доброте, ни в ложности мира, и Ваша изящная работа, развенчивающая мифы, — тоже своего рода миф.
Миф важности различия добра и зла, миф сомнения в науке.
Миф «размытых» понятий, а значит, многозначности решений. Мне кажется, что человеку требуется однозначное решение — «черное» и «белое», «да» и «нет».
Москва, 10 августа 1969 г.
Дорогой Юлий Анатольевич.
Спасибо за Ваше милое письмо. Работа моя этим летом шла очень хорошо. Держится она только на одиночестве. Не сердитесь, дорогой Юлий Анатольевич, но — отложим встречу до осени. Я знаю Ваше отношение ко мне — но мне так редко удается поработать. Лето — мое рабочее время. Так вышло.
Разделяю все Ваши страсти, потерю и получение паспорта. После Колымы у меня как-то не крали денег и в ссылке, и в Москве, но именно в Сухуми на второй день приезда в автобусе вытащили из всех карманов все в 1957, кажется, году.
Сердечный привет Т. Д. и детям.
Ваш В. Шаламов.
Дорогой Юлий Анатольевич.
Труд мой организован плохо. Я не различаю собственно работы и отдыха и никогда не различал.
Я сдаю книжку стихов в издательство. Что из этого выйдет — не знаю, но пока не кончатся все эти хлопоты[424] — я видеться ни с кем не хочу. Сдача книжки намечена на конец декабря, но будет ли это последним сроком — не знаю.
Прошу меня простить, понять и так далее.
С сердечным приветом
В. Шаламов
Поклон Татьяне Дмитриевне.
Москва, 11 октября 1969 года.