Москва, 20 марта 1972 г.
Дорогие Татьяна Дмитриевна и Юлий Анатольевич. Когда я был у Вас — не успел изложить одну очень важную просьбу. Мой постоянный врач уехал в Израиль и мне некуда обратиться за своим чисто диетическим средством.
Нет ли у Т. Д. и у Вас знакомого врача (врачей), которые могли бы выписать нембутал, дать несколько рецептов на это снотворное. Формальности знает любой врач.
Для меня это лекарство главный элемент моего физического, духовного и нравственного равновесия, предписанный мне Боткинской больницей еще в 1958 году. Если можете что-либо сделать — достать несколько рецептов или — в другой глагольной форме — доставать, прошу мне их прислать, или пишите, куда я за ними могу приехать.
Зная Вашу обязательность и любезность, я твердо рассчитываю на помощь, и притом почти скорую.
Ваш В. Шаламов
25 марта 1972 г., 12 ч. дня.
Вы правы, Юлий Анатольевич, помощь была нужна действительно срочно и помощь пришла, если не со скоростью света, то со скоростью звука почтового рожка дилижанса прошлого столетия («проспавшись до Твери» и т. д.). Рецепт дошел через сутки с небольшим, это как хотите — московский рекорд. Вместе с Вашим письмом мне принесли и мединал «в натуре» от Л. Крандиевской. Но это — старое лекарство (выпуска 1963 г.), я возьму по рецепту. Все барбитураты имеют предельную срочность в 2 года (на каждом тюбике есть дата выпуска). Но это все пустяки. Рецепта хватит на 10 дней — за пятнадцать лет, что я пользуюсь нембуталом, я не увеличил дозы.
Вы же, очень Вас прошу, спрашивайте, берите рецепты у всех, кто может их дать. Можно не ставить даты, а можно и ставить — все равно. У врачей еще бывает личная печать, по ней тоже дают снотворное в аптеках.
Сердечно Вас благодарю, иду в аптеку и бросаю в ящик это письмо. Привет Т. Д.
Ваш В. Ш.
Рецепты такие действительны всего на 10 дней. Поэтому если Вы сразу не перешлете мне, то превратите его в медикамент.
Москва, 27 сентября 1972 г.
Дорогие Татьяна Дмитриевна и Юлий Анатольевич.
Только вчера получил авторские экземпляры со склада и шлю Вам «Московские облака».
Горжусь этой книжкой, которая ни в какое не идет с прошлыми моими сборниками сравнение. Прошу принять ее с добрым сердцем.
Я сейчас хлопочу о сборнике, и пока эти хлопоты не увенчаются успехом, я нигде не смогу бывать.
За это лето адрес мой изменился. Дом на Хорошевском шоссе провалился сквозь землю, а мне дали большую комнату в центре, близ улицы Горького. Теперь мой адрес таков: Москва, Д-56, Васильевская ул., 2, корп. 6, кв. 59. Это — третий этаж, коммунальной квартиры на две семьи (третья — я). Это — новые дома 1958 г., хрущевской постройки, где в каждом подъезде кирпичом выложено: «Добро пожаловать», — живут в домах исключительно жители десяти поколений Красной Пресни. Это ведь одна из идей Хрущева — строить там, где жили отцы.
От Чертанова — куда переселяли, я отказался наотрез по медицинским показателям.
С глубоким уважением В. Шаламов
Москва, 31 октября 1973 г.
Дорогой Юлий Анатольевич.
Сегодня впервые через много дней после поездки в такси, чуть не отправившей меня на тот свет, у меня не дрожат руки. Я пишу Вам потому, что Вы не виноваты в Вашей транспортной любезности, которая чуть-чуть не отправила в могилу раньше срока. Если погиб Ваш друг самоубийца в бассейне «Москва» от сужения аорты, т. е. от шока, то это произошло из-за его собственной вопиющей медицинской неграмотности, незнания элементарных законов обращения с водой, то я не хочу гибнуть из-за медицинской неграмотности моих друзей.
Поймите: я не могу ездить на такси по состоянию своего вестибулярного аппарата. Любой транспорт мне противопоказан, но хуже всего, опаснее всего, результативнее всего — такси и метро. Лифт убивает меня сразу. Но и автобус, и троллейбус, и трамвай — все опасно. Когда я от Вас уходил и садился на троллейбус, я тут же выходил и со следующей остановки брел домой пешком. Вы живете на втором этаже. А что было бы, если бы Вы жили на 102-м? Всякий раз я подходил к Вашему дому издалека, пешком. Я на строжайшем режиме и пищи, и движения, и все скоплено за много лет — вернее, не копилось, а просто шагреневая кожа вестибулярного аппарата, нервные ткани тратятся медленно, как можно медленней. И вдруг полететь в небеса из-за Вашей любезности. Тут нельзя отлежаться. Коварство Меньера заключается в том, что лежание ухудшает состояние. Лежать при этой болезни нельзя, а можно только ждать, когда этот дамоклов меч остановит сама судьба.
Лечиться тут нельзя, нет радикальных средств, кроме перерезания нерва, долбления черепа. Согласитесь, что в 67 лет долбить череп страшно. Обидно еще то, что режим этот спасает все же, и вдруг такой камуфлет. Это все потому, Юлий Анатольевич, что Вы мало знакомы с медициной. В таком случае Вы должны верить. Если я прошу остановить на ул. Горького, то это потому, что я рассчитываю дойти или доползти до дома сам потихоньку и немного успокоить свой аппарат равновесия, вместо этого Вы командуете везти на Васильевскую, где и ставите меня на край могилы.
Теперь о Вашем самоубийце. Подобных ему — сотни гибнут каждое лето. Предупредите своих детей, сами запомните, что всякая вода — опасна и требует самого серьезного отношения, вне зависимости от того, плавают или купаются, как Байрон, или готов погружаться на дно, как железный топор, и где это делается — на экваторе или у полюса. Дело в том, что гибкий, даже гибчайший человеческий организм ежесекундно применяется к среде, а температура воды — эти 18–20 градусов должны быть уравновешены с температурой собственного тела +36,6–37º — поэтому, прежде чем плюхаться в воду, всякий человек должен постоять у берега, предварительно умыться, это лучший общедоступный совет, а когда область сердца охлаждена — смело бросаться в воду, хоть кувыркаться там.
Пишут, что в желудках умерших пловцов находят следы алкоголя. Умерли они не от алкоголя, а от шока, от сужения аорты, а из-за алкоголя, может быть, теряют бдительность. Писарев так погиб в Дубулте на глазах своих друзей, сам прекрасный пловец.
Татьяне Дмитриевне передайте мой сердечный привет, повторите и ей советы относительно воды и — будьте здоровы.
Вся эта вестибулярная требуха может и не относиться к самолету, например. Я улетал из Якутска без всяких последствий. Так же, как и вода, действует положительно именно на вестибулярный аппарат — только так у меня немного осталось, что <сводит> берега.
Ваш В. Шаламов
Москва, 9 июля 1975 г.
Дорогой Юлий Анатольевич!
Стихи — это особый мир, где эмоция, мысль и словесное выражение чувства возникают одновременно и движутся к бумаге, перегоняя друг друга, пока не закончат каким-то компромиссом. Компромиссом — потому, что некогда ждать, пора ставить точку.
Для русского стиха таким коренным, главным путем движения, улучшения и прогресса является сочетание согласных в стихотворной строке. Совершенство — и совершенствование — русского стиха определяется сочетанием согласных.
Вы пишете: «Я убежден, что все это — правда, но как это доказать? И надо ли доказывать?» В самом Вашем вопросе есть ответ, достаточно убедительный.
Истинная поэзия — самоочевидна (стихи — не стихи), но это отнюдь не значит, что она — чудо и потому не может быть объяснена. В чем тут затруднение? Крайняя неразработанность русской поэтики: теории стихосложения, учения о поэтической интонации. Я избегаю пользоваться музыкальной терминологией — ибо это одна из причин смешения понятий, тормозящая дело. Музыка — абсолютно иное искусство, чем стихи, и пользование ее терминологией только затруднит дело.
Блок, как и Маяковский, не имел музыкального слуха. Его «музыка революции» очень случайный термин и при всей его конкретности в нем меньше всего собственно музыки. Маяковский вполне серьезно уверял в детские лефовские времена, что музыка — буржуазное искусство.
Пастернак, в отличие от Блока и Маяковского, — музыкант, оставивший нам волнующую историю выбора одного из двух. В «Охранной грамоте» — лучшей прозе Пастернака — написано об этом весьма увлекательно. Сама необходимость выбора говорила, что стихи и музыка — чуждые друг другу миры.
В «Охранной грамоте» эта коллизия изображается так: будто Скрябин сфальшивил, не сознался, что у него, как и у Пастернака, не было абсолютного слуха, и эта нравственная фальшь кумира оскорбила душу Пастернака больше, чем любая фальшивая нота в творчестве автора «Прометея».
Тут дело, конечно, не в том, что Пастернак задумал, идя к Скрябину, решить эту задачу по способу орла и решки, а в том, что Пастернак чувствовал себя поэтом, способным на величайшие достижения в русской поэзии, чего карьера музыканта не обещала.
Отец Пастернака — рядовой художник «прогрессивного направления», передвижнический эпигон — не мог толкнуть сына на путь исканий. Гениальные стихи: «Я клавишей стаю кормил с руки». Это ведь не музыка, а стихи.
Для того чтобы написать: «казалось скорей умертвят, чем умрут, рулады в крикливом, искривленном горле» — не надо учиться контрапункту. Стихи очень далеки от музыки. Даже в ряду смежных искусств — танец, живопись, ораторское искусство ближе стихам, чем музыка. Стихи не пишут по модели «смысл — текст»[425] — терялось бы существо искусства — процесс искания — с помощью звукового каркаса добираться до философии Гете и обратно из философии Гете почерпнуть звуковой каркас очередной частушки. Начиная первую строку, строфу, поэт никогда не знает, чем он кончит стихотворение. Но звуковой каркас будущего стихотворения, его очень приблизительная идея — при полной силе эмоционального напора — существует.
Теперь отвечаю по всем Вашим пунктам.