[429], отказавшийся писать музыку на стихи Пастернака, абсолютно прав — ибо Пастернак — антимузыкальное начало в русской поэзии, как бы много ни писал поэтических стихов о музыке. Есть в этой проблеме и еще одна тонкость. Все суждения (сравнения, образный словарь и т. д.) касаются лишь исполнительной стороны творчества музыканта, т. е. интерпретатора чьей-то чужой души. Мне кажется, стихи Пастернака отражают именно эту сторону дела, а не композиторские духовные и душевные, нервные и нравственные творческие толчки. Суть, конечно, не в том, какой пользоваться терминологией для замены понятия «благозвучие», хотя ничего общего именно с благозвучием в поэтической работе нет. Напряженное мучительное искание достаточно удовлетворительного звукового соответствия состоянию собственной, стоящей по колено в грязи первого неблагозвучия <души>, выползание на какую-то сухую площадку среди болота языка. В этом состоянии нельзя пользоваться таким термином, как «эвфония» (а только он включает в словарях такую решающую вещь, как «звуковые повторы», как стихотворная гармония). Насколько далеко стоит наша поэтика и стиховедение от всех этих проблем, показывают два недавних примера. Пример первый. В последнем «ДП» — 1974 на странице 27 Константин Симонов подробнейшим образом излагает творческую историю стихотворения «Жди меня», где главным затруднением при публикации были желтые дожди: «Жди, пока наводят грусть / Желтые дожди». Мне было трудно логически объяснить ему (редактору «Правды» Поспелову), почему дожди желтые. На помощь пришел Е. Ярославский, любитель-художник, который заверил, что дожди бывают всех цветов радуги и потому «желтые» — не такой уж ляпсус, дескать.
Между тем, желтые дожди — это звуковой повтор — Ж-Л-Т/Д/Д-Ж-Д/Т/, самым естественным образом входящий в стихотворную строку.
Подобно мольеровскому герою, не знавшему, что он говорит прозой, Симонов не знал, что он написал стихи.
Второй пример. В «Литературной газете» к 500-летию со дня рождения Микеланджело опубликованы переводы Вознесенского стихов Микеланджело (ненужные, ибо есть переводы лучшие — Тютчев — и в классическом роде, лучше всего бы переиздать хорошее). Но в данном случае я имею в виду другое. Говоря о своем подходе к проблемам перевода, Вознесенский сослался на опыт Пастернака, да и не только на опыт, а на теоретическое обобщение опыта, выраженное в стихотворении, которое Вознесенский и процитировал. Обеими руками подписываясь под строчками:
Поэзия — не поступайся ширью.
Храни живую точность: точность тайн.
Не занимайся точками в пунктире
И зерен в мере хлеба не считай!
Искусное перо Пастернака прямо-таки провоцирует сосчитать эти зерна подлинной поэзии, которые искал когда-то Крыловский петух, и наглядно вскрыть, что же скрывается за «точностью тайн». Точность — это повтор.
Поэзия — не поступайся ширью.
П-З-Н-П-С-Т-П-С-Ш-Р
Храни живую точность: точность тайн.
К-Р-Н-Ж-В-Т-Ч-Н-С-Т-Т-Ч-Н-С-Т-Т-Н
«Точность тайн» лишний раз повторяется для лучшего усвоения.
Не занимайся точками в пунктире
Н-З-Н-М-С-Т-Ч-К-М-В-П-Н-К-Т-Р
И зерен в мере хлеба не считай!
З-Р-Н-М-Р-Х-Б-Н-С-Ч-Т
Вот так расшифровывается «точность тайн». Все, что искал, я нашел. У меня есть второй экземпляр статьи, которая не пошла в «Вопросах литературы» и верстку которой я подписал.
Статья эта — «Поэзия — всеобщий язык» была предисловием к сборнику моего «Избранного». Я рассчитывал, что ее использует редактор, когда сборник будет готовиться к печати. Она была задумана как комментарий к стихам. Но место сжималось, сжималось, и в конце концов остался комментарий к трем стихотворениям (из трехсот): «Некоторые свойства рифмы», «Я вовсе не бежал в природу», «Кама тридцатого года».
Между тем, остальные двести девяносто семь мне тоже важны. Мне кажется, редактору будет очень удобно сокращать — отсекать до нужных двух листов.
О втором, более срочном: мне нужна неделя. К 7 августа этот опус будет показан Вам.
Шлю привет Татьяне Дмитриевне, Сереже.
С сердечным уважением
В. Шаламов
4-9-75
Дорогой Варлам Тихонович!
Докладываю Вам о том, что из Вашего материала я сделал пока две статьи. Одна — чуть больше листа для нашего издания о гармонии согласных (в приложении мое письмо к Вам). Другая отдана перепечатываться — всеобщий язык. Это либо к нам, либо в философский сборник, либо в Тарту: я уже говорил с Лотманом об этой возможности. Ваши материалы я показал большому поклоннику Ваших стихов — Сереже Гиндину. Это мой ученик — лингвист и стиховед.
Очень трудно мне ответить на Ваше письмо от 1-го сентября. Оно обнажено — трагично, и ответить на него можно лишь с той же серьезностью самообнажения. А ведь даже, когда говоришь «последнюю правду», всегда остается несказанной «еще более последняя...».
Ведь я не могу принять Ваше письмо только как благостную попытку отговорить меня от занятий стихами под тем либо иным соусом. Я ведь не ищу от этого удовольствия или вкуса славы. Скорее, Ваше письмо — попытка сказать горькую метафизическую правду о поэзии, о ее искусительском, дьявольском начале. О существовании этого начала — колдовства, сразу идущего в руки дара прельщать стихами — я знаю. Ваш опыт несравненно больше, поэтому горше. Да и сравнивать мой дар с Вашим было бы неуместно. Правда, в поэзии величиной надо, вероятно, считать не сам дар (он либо есть, либо его нет), но результат воплощения этого дара. Поэтому хотя ничего сравнимого с Вашими стихами я не сделал, но право на разговор с Вами у меня, мне представляется, есть... Этого права меня может лишить только безответственность, буде я ее проявляю в этом разговоре.
Именно из боязни безответственности я не пытаюсь ничего оспаривать, даже в тех Ваших фразах, которые внутренне принять не могу. Все равно в них вложено нечто глубоко Вами пережитое сердцем и умом.
Разница между нами в том, что у меня есть уютный уголок — наука, где легко уйти в имитацию духовной деятельности, где нет выбора, а есть только детерминированное следование логике. В стихах (это Вы глубоко верно заметили!) нет обязательности — ни онтологической, ни логической. Этим-то они и тянут, и прельщают, и спасают, и не знаю что... Опять же Вы правы, что это до самого конца понять нельзя. Хотелось бы думать, что про Антихриста Вы не правы в буквальном смысле, но уж больно он во многие вещи встревал. А в метафорическом смысле тут все как по писаному.
Спасибо Вам огромное за письмо и память. Очень хотелось бы получить те стихи, что Вы обещали. Желаю Вам получить что-нибудь радостное от Крыма.
Ваш всегда
Ю. Шрейдер
Ялта, 5 октября 1975 года.
Дорогой Юлий Анатольевич!
Мои надежды на Ялту оправдались. Стихотворный автоматизм работает на полный ход, и моя тетрадь заполняется, как и раньше. Написал даже «под шумок» один небольшой рассказ.
Я взял с собой, на всякий случай, если случилась бы задержка в пере, — две книжки. Одну — «Структурализм», со статьями Якобсона, «Лингвистика и поэтика» и «Кошки» Бодлера, которых я не читал и решил прочесть на досуге.
«Структурализм: за и против» — полное его название.
В справочном материале есть, конечно, и Ваша фамилия с соответствующими реверансами.
Вторая книжка — избранное Есенина, подобранное В. Базановым.
Кроме личного вкуса составитель имеет и какое-то объективное основание. Издание повторяет все сборники Есенина, которые он издавал сам, начиная с «Радуницы» (1916), и, конечно, включает полностью и «Москву кабацкую» в том виде, в каком она вышла при жизни Есенина, за исключением «Сыпь, гармоника...». Почему уж исключают это превосходное стихотворение, сохраняя все остальные, — мне непонятно. Лиричность его велика, велика и связь с Блоком (унижение, например). Само по себе издание «Москвы кабацкой» было компромиссным. Не таким его планировал автор. Увидел воочию базановский подбор есенинских стихов — вот что мне пришло в голову: в своей краткой работе о звуковом луче в стихах Есенина — начать прямо с «Миколы» — первого стихотворения первого сборника.
В шапке облачного скола,
В лапоточках, словно тень,
Ходит милостник Микола
Мимо сел и деревень.
Тут есть все, что нам нужно. И четыре «м» подряд — их явная нарочитость и скрытая перекличка согласных — «облачного — лапоточках». Включить «Выткался на озере», «Письмо матери», «Сукин сын», «Край любимый», «Сердцу снится» и любое другое.
Ялта нравится мне гораздо больше, чем Коктебель. Уровень жизни и географии другой. И не в том дело, что Коктебель — село, а Ялта — город с веселым шумом большого курорта, и в чем-то ином.
Лечебные преимущества Коктебеля отступают как бы в сторону перед любым ялтинским пляжем. И то, чем лечит Коктебель, Ялта может превзойти, между прочим, не хвалясь собственной лечебностью, ибо главное в Ялте — шум, свет и плюс к тому лечение повыше Коктебеля.
Море здесь не зеленое, как в Коктебеле, а синее, но волны не менее лечебны. В солнце — одно и то же. Пляжи здесь не угнетают, а приводят в восторг такого горожанина, как я.
Воздух двадцать градусов, надо — 28–30. Было и за 32.
Писательский дом в Судеском переулке, не в коктебельской гостинице. Это — старый курорт, приспособленный именно к писательским делам. До всяких служб к писательским делам XIX века. Вся обслуга ориентирована на одиночество, на покой, на бесшумность. Аллеи Судеского переулка — неисчислимы. И притом это в трех, ну в 5 минутах от моря, от набережной, пляжа, от шума огромного южного города.
Троллейбусы здесь очень к месту. У меня не было ни одного приступа стенокардии. Здешние горные рельефы я, прошедший хорошую горную школу, одолеваю легко. К сожалению, на длительный ремонт закрыт музей Чехова. Жаль, мне хотелось сравнить с Московским домом-комодом.