Враги не дремлют, доносы и клевета на меня все время продолжаются, режут мои рукописи, вычеркивают, душат, преследуют. Настоящую поэзию издевательски уничтожают. Моя Зинаида Васильевна долго лежала в 5 Градской с инфарктом, сейчас она у сестры Евгении Васильевны на даче. Спасает только работа.
Как мне добраться к Измайловскому парку к редактору? А сейчас где самое близкое метро? 5 номером? Автобусами 35, 64, 6, 39, 48, 178. (№№ автобусов — почерком Шаламова).
Моя рукопись-книга «Родник моей России» — на рассмотрении в издательстве «Современник». Редактор Анатолий Ермаков, тел.: 140-91-55
Уважаемый Варлам Тихонович!
Все Ваши переводы включил в рассматриваемую книгу. ½ года рецензируется.
Редактор Анатолий Ермаков обещает 1973 г. Идет речь об отдельном издании, все Ваши стихи включил в книгу!
Меня печатают за рубежом и дают статьи-отзывы!
При жизни перевел и напечатал цикл стихов, я фотокопию закажу в библиотеке им. Ленина по шифру 6-8. Больной мой редактор просил приехать. Рубинштейн А. И. ждет меня, иду наведать его.
Мой новый адрес: Москва, М-113208, Чертаново, Сумской проезд, д. № 13, корпус 2, кв. 194.
Альбирт Иосиф Матвеевич.
Моя книжечка у Вас, я Вам кажется, подарил!
Им не нравится, что я б<ывший> заключенный.
Кажется, показывал, что «Дружба народов» писала.
Дмитриева враждебно относится.
Мой редактор Анатолий Ермаков в «Современнике» ко мне хорошо относится, молодой, если можно, во вторник или в четверг ему позвонить по тел.: 140-91-55.
Переписка с С. С. Наровчатовым
Уважаемый Сергей Сергеевич.
Я прошу Вас дать мне рекомендации в члены Союза писателей. Я подал заявление в секцию поэзии и буду приниматься по трем книгам «Огниво» (1961), «Шелест листьев» (1964), «Дорога и судьба» (1967).
С уважением.
Москва, 15 февраля 1972 г.
Переписка с А. А. Тарковским
Дорогой Арсений Александрович.
Спасибо Вам за рекомендацию и дружеские советы. Я так и поступлю и поговорю в секции. С В. Соколовым я знаком, но очень мало, отношусь к нему с глубокой симпатией. Стихи его знаю, конечно, и во всем положусь на Ваш совет.
С сердечным уважением
В. Ш.
<1972>
Переписка с Л. И. Тимофеевым
Москва, 27 февраля 1972 г.
Дорогой Леонид Иванович.
Я благодарю еще раз за дружескую помощь.
В письме в «Литературную газету», написанном по срочному и острому поводу, я говорил — чуть ли не впервые — собственным языком, не искаженным радиопомехами кружковщины, взаимовыручки «испорченного телефона» — и прочих орудий шантажа, а значит, преувеличенных мифов. Москва — это город слухов. Пигмея там выдают за Геркулеса, приписывают человеку чужие мысли, поступки, которых он не совершал.
Главный смысл моего письма в «Литературную газету» в том, что я не желаю сотрудничать с эмигрантами и зарубежными благодетелями ни за какие коврижки, не желаю искать зарубежной популярности, не желаю, чтобы иностранцы ставили мне баллы за поведение. Для писателя, особенно поэта, чья работа вся в языке, внутри языка, этот вопрос не может решаться иначе.
Я в жизни не говорил ни с одним иностранным корреспондентом и не имел приемника, чтоб собирать информацию Би-би-си и «Голоса Америки».
Я живу на свою маленькую пенсию абсолютно уединенно уже целых шесть лет. Не вижусь ни с кем, нигде не бываю, и у меня не бывает никто.
Слухи не утихают, а наоборот, разгораются.
Переписка с А. А. Кременским
<1972 г.>
Дорогой Александр Александрович, мне было в высшей степени приятно получить Вашу книгу, Ваше письмо и узнать, что Вы высоко оценили одну из моих книг — «Колымские рассказы». Письмо же Ваше требует ответа. Мне нужно отвести один незаслуженный комплимент. Ни к какой «солженицынской» школе я не принадлежу. Я довольно сдержанно отношусь к его работам в литературном плане. В вопросах искусства, связи искусства и жизни у меня нет согласия с Солженицыным. У меня иные представления, иные формулы, каноны, кумиры и критерии. Учителя, вкусы, происхождение материала, метод работы, выводы — все другое. Солженицын — весь в литературных мотивах классики второй половины 19 века, писателей, растоптавших пушкинское знамя. А лагерная тема — это ведь не художественная идея, не литературное открытие, не модель прозы. Лагерная тема — это очень большая тема, в ней легко разместится пять таких писателей, как Лев Толстой, сто таких писателей, как Солженицын, но и в толковании лагеря я не согласен с «Иваном Денисовичем» решительно, Солженицын лагеря не знает и не понимает.
Для писателя — все равно, при широкой публикации или без нее — очень важно, крайне важно суждение специалиста, товарища по цеху, а не футбольного болельщика. Цена суждений профана не велика. Тут не помогут законы массовой статистики — литература живет по своим законам, имея тем не менее прогресс и ход. Ни в каких проверках на массовом читателе писатель не нуждается. Есть эти проверки — хорошо. Нет — обойдется без. Массовый читатель ни единой мысли, строчки даже не подскажет, и не надо этого ждать.
А вот мнение товарища по цеху — важно. Товарищ по цеху видит упущения, замечания, мелочи, ради которых и писался рассказ.
В последнем же счете и мнение товарища по цеху, литературного единомышленника или литературного врага, тоже не важно для человека, скажем, моих лет, не должно приниматься в расчет, собственная душа — вот главный критерий.
Конечно, я вижу огромные возможности русской прозы, горизонты (только не в романном плане), к которым мне не будет дано возможности прикоснуться собственной рукой. Что же делать. Мир живет по своим законам, ни политики, ни историки не могут представить его развитие. Однако неожидан урок обнажения звериного начала при самых гуманистических концепциях...
Гитлер любил [нрзб] романтизм, почитывал Гете, а Сталин сказал о горьковской «Девушке и смерть»: «эта вещь посильнее гетевского “Фауста”». Вот два суждения двух авторов концлагерей и гуманистов. Там Гауптман, здесь — Горький. Гитлер, как и Сталин, ненавидел модернистов. Такие неожиданности <нрзб> в возможности звериного начала, которое живет в человеке и о котором не хотят слышать, затыкая уши. Страшная опасность, которая скрывалась в человеке и так легко была обнажена, стала всесильной, не просто модной. Эта грозная сущность и сейчас живет в душе. Все время войны, лагеря.
Наш современник, великий гуманист Нансен добился удивительного успеха не в полярных путешествиях, не на Южном полюсе, который он бы мог открыть, а в политике, в Лиге наций. Жизнь он кончал как триумфатор. Он умер в 1930 году, через три года пришел Гитлер, а в 1939 году началась Вторая мировая. Вот что такое политика. Желание быть Христом, Магометом, учить людей. Но это так, к слову, к 150-летнему юбилею[445].
Нужна работа над русским рассказом, над освежением русской прозы. Ведь ни на Толстом, ни на Бунине, ни на Чехове литература остановиться не может. Это всем ясно — даже вне специфики 20-го века, войны, революции, атомной бомбы, Хиросимы. И 20-й век оценит гуманистических <идолов> очень сурово, и нет к ним возврата через литературу русского гуманизма.
Все, кто следует толстовским заветам, — обманщики. Уже произнося первое слово, стали обманщиками. Дальше их слушать не надо. Такие учителя, поэты, пророки, беллетристы могут принести только вред. Но это все к слову, к «фону времени», слишком грозному, которому никакой Блок выхода и ответа не найдет. Литературное же существо вопроса заключается вот в чем (конечно, все это личное мнение) — главный закон жизни, который я постиг за 65 лет: отсутствие права учить человека, человек человека не может, да и не должен учить. Поскольку вся литература 19-го века выступает в роли именно учителей, весь опыт коих привел к лагерям, которые хоть и всегда существовали, что мы знаем от Овидия Назона, но в 20-м веке явились сущностью человеческого бытия.
Я тоже собирался кончить жизнь Шекспиром, а кончаю тем самым сапожником-Наполеоном из твеновского «Визита капитана Стормфилда в рай».
В русской прозе, в русской поэзии горизонты безграничны и каждому найдется дело.
Часть из того, что было мною задумано, Вами разгадано, часть угадано, мимо части Вы прошли. Это ничего не меняет ни в оценке, ни в масштабе, ни в чем.
Вопрос соответствия писательского дела и писательского слова для меня чрезвычайно важен — поэтому, отдавая должное Некрасову как новатору, своеобразию его писательского языка, я осуждаю его принципиальное двурушничество, не держу эту личность в списке [своих кумиров].
20-й век принес сотрясение, потрясение в литературу. Ей перестали верить, и писателю оставалось, для того, чтобы оставаться писателем, притворяться не литературой, а жизнью — мемуаром, рассказом <вжатым> в жизнь плотнее, чем это сделано у Достоевского в «Записках из Мертвого дома». Вот психологические корни моих «Колымских рассказов».
Конечно, на Западе «КР» не могут иметь успеха, и не только из-за рака равнодушия, как пишете Вы. Причин тут много. Рак равнодушия только одна из них. Граница языка тоже граница серьезная, а для поэзии и вообще непреодолимая. Да и для прозы. Разве Гоголь или Зощенко могут звучать на Западе? В идиомах, метафорах — всех вопросах чужой речи, за которой быт тысячелетней чужой культуры