24) «Мне легче дышится на горных высотах»;
25) «В тиши раздумья, в минуты просветленья».
Есть у Голенищева-Кутузова и недостатки. Плохие стихи есть у любого поэта. Есть они и у Пушкина, у Лермонтова. У них есть недочеты, Голенищев-Кутузов — его многословие, шаблонность, особенно многословие. Он не искал путей к лаконизму, к экономии строки. «Плакальщицы» — редкое исключение, «Один звук имени ничтожной».
А ведь все проблемы русского стиха — каноничность русского стиха — могут быть решены на 8 строках, самое большее в 12.
Время было многословное. Голенищев-Кутузов не хотел жертвовать оттенком чувств или мысли, возникавшим при написании стиха, он оставлял. Появлялось многословие.
Со звуковым поиском своих современников Голенищев-Кутузов был, конечно, знаком и отрицал их, считая (возможно, справедливо), что альфа и омега русской поэзии — Пушкин и в этом отношении.
Не верь молчанью черной тучи[456];
Раздумья вещего полна,
Свой вихрь, свой дождь, свой огнь летучий,
Свой гром таит в груди она.
Но мир придет — и заповедный
В глубоких недрах вспыхнет жар,
И тьму пронижет луч победный,
И грянет громовой удар!
Все это аллитеровано вполне по-пушкински, не больше.
Прекрасны появления если уж не скучного грома, то скучного сумрака. Настойчивое исследование терпения почившего, спящего, безмолвного, мертвого Бога — возникает то и дело.
Много стихов отточено, пущено на классическом русском оселке — Дорога — Листок — Молитва, видно, что свое слово Голенищев-Кутузов умел и мог, и имел право сказать.
Абсолютно оригинальные:
1) «Слепоглухонемому»;
2) «Я прощался. Всю жизнь прощался»[457].
В высшей степени выразительна «Молитва».
Есть и другие недостатки: слишком малое рвение к чисто звуковой стороне дела, вовсе не свойственное Пушкину, — для которого не было секретов в звуковых украшениях стиховой речи, дополнительных колокольчиках к ритму и размеру. Для Пушкина это было воздухом, которым дышал, как поэт. На ограде памятника Пушкину Голенищев-Кутузов написал большое стихотворение.
В расцвете сил, ума и вдохновенья
С неконченною песней на устах
Могучий сын больного поколенья,
Он пал в борьбе, он был низвергнут в прах.
Именно не растоптан в прах, а низвергнут.
Сам Голенищев-Кутузов мог бы повторить эти слова.
Голенищев-Кутузов знал много иностранных языков, но, конечно, писал только русские стихи. Из Гюго, из Гёте — это все малоудачные пробы, находок тут не было.
Ощущение ухода от людей, сближение с природой, и притом русской природой, находки на этом пути и давали Голенищеву-Кутузову возможность строить свою самозащиту в четырех стенах.
По своему ощущению мира Голенищев-Кутузов принадлежит к числу русских пророков с философией, обгоняющей западные образцы. Но это — и вовсе отдельная тема.
Голенищев-Кутузов достоин встать на полке библиотеки поэта наряду с Блоком, Буниным, Апухтиным.
Открытие нового русского поэта-классика для другого поэта шестидесяти шести лет от роду само по себе — уникальный случай в истории русской литературы.
Но чудеса на этом не кончаются. Совпадают (с моими стихами) эмоциональный тон, интонационный строй, техника (даже названия стихов одинаковы — «Старик», «Орел», «Метель», «Костер»). Прошло ведь сто лет. Тут уж я опускаю руки. Загадку совпадения не могу объяснить.
Подражание, эпигонство, отсутствие новизны считаю главным грехом стихотворца, и загадку Голенищева-Кутузова не могу объяснить. В природе больше необъяснимого и случайного, чем мы знаем. Более поражающих вещей, чем мой, весьма удивительный случай, сверхтелепатические чудеса. Но это все — не главное. А главное в том, что Вы сделали мне редчайший, уникальнейший новогодний подарок — подарили нового русского классика.
Ваш В. Шаламов.
<1973>
Москва, 5 января 1977 года.
Дорогой Вадим Валерьянович!
Скорость московской почты легко компенсирует непоправимую частичную утрату слуха.
Я, как говорится, тугоух. Но я не тугоух ни на стихи, ни на статьи о стихах.
Ваша книжка «Как пишут стихи»[458] пример верного подхода к самой сути стихов. Стихи — это ведь особый мир, очень далекий от, скажем, прозы. В Вашей книжке можно рассматривать отдельные имена, но не метод, не суть метода.
И «Как пишут стихи» — ярчайший пример именно серьезного и умного <подхода> к роковому вопросу русского стихосложения. Поэзия ведь непереводима, и не напиши Вадим Валерьянович Кожинов о Голенищеве-Кутузове, и большой поэт исчезнет, хотя он — наш современник. Цитировать из моего письма я, разумеется, разрешаю сколько угодно, хотя и не надеюсь замолить грех перед Аполлоном и Голенищевым-Кутузовым за свой проступок. В вечных сожалениях за свой просчет.
Ваш В. Шаламов
Переписка с Д. С. Самойловым
Москва, 8 мая 1973 г. Дорогой Давид Самойлович.
Книжка о рифме очень хороша[460]. Читал ее, как детектив увлекательный.
Надо бы принять закон, по которому право на писание таких исследований имели только поэты — только они могут уловить самое тонкое, самое важное и самое драматическое в этой тонкой области.
Уловить и назвать то, что скрывается за цифрами, за статистическими выкладками. Все-все очень удачно, особенно пушкинская драма. По сему предмету работы были хорошие. То ли у Белого, либо у Асеева — в 20 годы. Вы — прямой их продолжатель. Остро, убедительно. Это вклад в русскую культуру.
Академическая «Рифма» Жирмунского[461] была странной работой, там было множество сведений о рифме. Не было только ответа на вопрос — что такое рифма? И для чего она нужна, и почему этот вопрос так волнует поэтов! Жму руку. С сердечным уважением, В. Шаламов
Переписка с Ю. М. Лотманом
Дорогой Юрий Михайлович.
Поздравляю Вашу жену и Вас с Новым годом и желаю Вам еще много лет стоять на полезной, крайне важной деятельности. Я хотел бы предложить свое участие в тартуском сборнике, о чем именно идет речь. У меня есть кое-какие записи по вопросу о поэтической интонации — вопросу, вовсе не разработанному в нашем литературоведении.
Есть также стиховедческие разборы некоторых стихотворений Межирова (например, «Защитникам Москвы»). Могли ли бы эту загадку ради звуковой системы, какой отличается, взять у меня. Это предложение.
Переписка с И. Н. Крамовым
Москва, 13 июля 1976 года.
Пляж Серебряного Бора.
Дорогой Исаак Наумович, шлю вам вырезку из сегодняшней «Правды» с подчеркнутым стихотворением, строчками из рецензии на Бокова. Стихи:
Я живу не в городе —
В человечьем говоре!
Голубком летает ложка
То к тарелке, то ко рту.
Феномен согласных легко уловлен. Вот это и есть стихи. Поэтому Боков — поэт, а Твардовский — нет. Елене Моисеевне[464] привет. Я на самом старинном московском пляже в Серебряном Бору, когда река Москва была еще Москва́-рекой.
15 октября 1976 года.
Дорогой Исаак Наумович, в Ялту я уже получил путевку Литфонда, с 3 по 28 ноября и через две недели там буду. Билеты я еще не покупал, но куплю на 2-е, обратно на 29. Я звонил Вам сто раз по утрам, в середине дня, что сам <подойду> к Вам.
Но лучше, полезнее Серебряного Бора нет в моем случае. Там вода и сосны...
Москва, 17 декабря 1976.
Дорогой Исаак Наумович, вообще-то я учился относиться к юбилеям критически. Я очень, очень рад и за премию от «Дружбы народов», и за Вашу возможность принять открытое участие в платоновском вечере[465]. От себя же насчет Платонова скажу: Платонов был гений русской прозы, достиг определенных достойных результатов... Отнюдь ни на что <не> похоже — считать, что Катаевская повесть «Время, вперед» может сравниться с «Котлованом» по форме и по существу, и по тому величайшему эмоциональному накалу этой превосходной прозы. Для Платонова[466] «Котлован», впрочем, лучшее.
Как всякий большой талант реально верил в свои силы и строчил, и строчил, строчил без устали химическим карандашом, без помарок, складывал в стол один за другим все новые и новые романы. Я думаю, что в судьбе Платонова <много> сыграл Горький. Горький все брал, все и бросал платоновские вещи. А Платонов не то что верил в Горького. В Горького было верить нельзя, ибо <знаю> я, кто стоял <за> Горьким, направлял и решал: Надя, Черткова, Закревская, Петр Крючков[467]. Ведь это — не дурная, а реальная <жизнь>.
Почему же Платонов все время держался за Горького, как за авторитет. Я думаю, что тут очень сильна роль двух обстоятельств. Не то <что> Платонов верил в авторитет Горького, <нрзб>. Верить в авторитет <нрзб> Горького мог только круглый идиот. Просто Горький был трезвее иного, чего-то худшего, в круге тогдашнего времени. Платонов тут считался с тем, что Горький только декорация. Он не более, чем ширма. Но Горький не одобрял этой дороги, и Платонов так и умер непризнанным человеком. А без Горького все это в сто