<раз> еще опасней и еще дороже бы Платонову обошлось. Вот поэтому-то платоновский страшный роман задержался. И хотя одобрен Горьким, хотя уже в «Епифанских шлюзах» почерк гения был налицо. По этим-то причинам, мне кажется, не переписывался с Горьким и Николай Тихонов. Хотя Тихонов был первым прозаиком и первым поэтом тех времен.
Страх, что Горький встанет на левую ногу, удерживал и меня от личного общения, хотя этот визит я берег к 1937 году. Я поступил осторожно, послал в журнал «Колхозник» <очерк>, и Горький его напечатал даже дважды. «Картофель» без всякой известной своей горьковской правки. Я отложил визит (боялся за публикацию) к 1937 г. Но в конце 1936 года Горький умер, а я с 12 января 1937 уехал на Колыму.
Это по тем временам еще не надо было отдавать визит главному редактору, либо делать после публикации.
Меня печатали Кольцов, Тихонов, Панферов, Горький, и никогда не надо было являться для переговоров. Это одна из особенностей гражданской жизни двадцатых и тридцатых годов в <журналах> столичных.
[нрзб] Мебельные дела у меня удались только на Преображенском рынке [нрзб][468].
К сожалению, редакционная макулатура (связанная и упакованная) пока не пущена в дело, это специальная машина, которая когда-то живую, не типичную, теперь — оригинальную... [нрзб]. Книголюбы выдохлись, всех и каждого тащат на улицу Чехова. Даже в исполком каждого [нрзб], а не выездная редакция.
Но это <новая квартира> не более чем в 10 минутах от Васильевской.
У меня все ремонт в разгаре и как только новый сервант в качестве книжного шкафа войдет в мою жизнь, все будет вечером. В чем еще одна подробность насчет подборки тахты. Я ведь живу лежа или ходя по комнате. Стулом я в своей жизни не пользовался, во всяком случае ни одного дельного стишка за столом не написал.
Мое положение либо лежа (лучше всего), либо ходя — по улице, по комнате, если ты болен, лежачая жизнь поэтому не существенна. Пастернак удивлялся, [нрзб].
В моей жизни нет ничего от стула.
Уже есть два стула, [нрзб].
Но все это — чушь. Необходимая сила оставлена с переездом с Пресни, раз сие выбросили. В своем быту всегда следовал девятому принципу Энрико Ферми[469] — творца ядерной бомбы. Ферми ли это придумал. Энрико в отношении устройства всего себя, [нрзб]. Он тогда был студент, а стал Нобелевским лауреатом. Он ничего, кроме нескольких костюмов [нрзб] и, как правило, вещи брал самые дешевые. Этим великим принципом Ферми теперь руководствуюсь и я.
В итоге я раз в лето купил (кроме серванта) — стул, стол (2), книжных полок.
Стульев, мягких стульев, чудных кресел и тахты в моей жизни не будет и дня жить, и вот лежу, кровать — вот суть сути.
Стихи пишу, как всегда, и в Ялте так же жил. Ялта хоть и хороша — но все не Серебряный Бор.
Желаю Вам добра, успеха [нрзб]
Переписка с К. Я. Ваншенкиным
Дорогой Варлам Тихонович!
Спасибо сердечное за книгу — отличную, глубокую, тонкую. Такую естественность и одновременно виртуозность стиха не часто встретишь. И за самое желание послать — спасибо. Я давний Ваш читатель, очень многое в Ваших стихах мне близко и дорого.
Всего Вам доброго.
К. Ваншенкин
18.11.77.
Переписка с С. С. Виленским
1/I-78 г.
Уважаемый Варлам Тихонович!
Кружил по Кольцевой линии метро, глядя на мир знакомыми мне глазами уцелевшего смертника. Не знаю, чего в Ваших стихах больше: жизнестойкости, мятущегося одиночества или тепла рукопожатия. Спасибо за этот Колымский настой, за эту нужную мне книгу.
Случилось так, что ее принесли в то время, когда меня навестил прилетевший из Магадана мой солагерник Демант, знавший и Вас.
Спасибо, Варлам Тихонович, за добрую память обо мне. Это только мертвым все равно, когда костер разожгут, а живым <рваться> надо.
Желаю Вам хорошего Нового года.
Жму руку.
Семен Виленский.
Переписка с М. Бехиус-Рудницкой
Люблин, 24.1.79.
Многоуважаемый Варлам Тихонович, наконец-то мне удалось получить Ваш адрес, чтобы послать Вам прилагаемый номер нашего литературного журнала «Камена» (который издается от 1933 года). Дело в том, что я проводила вместе с нашим знаменитым поэтом Ружевичем и его женой, а одновременно с Вами, прошлогодний сентябрь в ялтинском Доме писателей, где мне случайно попал в руки Ваш поэтический сборник «Точка кипения». Он так меня заинтересовал, что я прочитала из него несколько стихотворений. Много не успела, потому что к книге образовалась в библиотеке очередь. Проезжая через Москву, хотела приобрести этот сборник, но он, кажется, распродан. Из тех стихотворений, которые у меня имеются в рукописи, перевела и напечатала четыре, — Вы найдете их на 9-й странице журнала. Поэтам, которым я их показывала, очень нравится и содержание, и Ваш стиль, соединяющий беспосредственность с изысканностью — черта очень редкая у современных поэтов. К сожалению, у нас недавно вышла уже из печати антология советской поэзии, но меня предупредили, когда будут приготовлять новую, и эти переводы могут в нее попасть. Они близки в общем к оригиналу, только в стихотворении «Не удержал усилием пера...» мне пришлось упростить последнюю строфу с ее прекрасным сочетанием слов «былое поросло быльем» и градацией: «беспамятством, забвением, забытьем» — это непереводимо на польский язык.
Мне кажется, что в заключении письма я должна Вам «представиться»: я самый старый член Союза польских писателей. Мне 91 год, но я много путешествую и все еще пишу. Уроженка Варшавы, со времени Второй <мировой> войны живу (по большей части) в университетском городе Люблине. Я прозаик, после войны — по преимуществу театральный критик. Однако от времени до времени переводила с русского и украинского языка и печатала стихотворения (Пушкина, Брюсова, Маяковского, Верлена и т. д.). Получила множество разных наград.
Вот, пожалуй, и все подобающие сведения! Позвольте приобщить к ним искренний привет и просьбу о сообщении мне (если это Вас не слишком беспокоит), получили ли Вы мое письмо.
Уважающая Вас М. Бехиус-Рудницкая
Мой адрес: Maria Bechczyc-Rudnicka ul... [нрзб] 10 m Polska.
Переписка с И. Л. Михайловым
2.IV.79 г.
Дорогой Варлам Тихонович!
Я только что (!) узнал, что моя «Шехерезада», написанная много лет назад, должна была быть посвящена Вам. Впрочем, поскольку она никогда не была напечатана и уж вряд ли это когда-либо произойдет, то и не столь важно, когда возникло это посвящение.
Примите его в знак моей признательности за то, что Вы сумели возникнуть в этом мире.
Бываете ли Вы в Ленинграде? Если будете, был бы счастлив видеть Вас. Будьте здоровы и благополучны.
Ваш И. Михайлов
193079, Ленинград С-79, Октябрьская набер., 100-5, кв. 64. И. Михайлов.
Варламу Шаламову
Как бы ударенный оглоблей в лоб,
но день за днем вживавшийся в невзгоды, —
кем не был я в те лагерные годы...
Фантасмагория! Калейдоскоп!
Прозектор, каменщик, ассенизатор,
хирург, пожарник волею судеб,
не ведал сам, кем обернусь я завтра
и как добуду свой остистый хлеб.
Как птичка божья, вечно налегке —
спокойный день уже считал наградой...
Потом работал я Шехерезадой
в одном забытом богом уголке.
Хоть не было для лагерных придурков
номенклатурной должности такой,
растратчик, жулик и бывалый урка
меня включили в круг почтенный свой.
Смекнули: книг перечитав до черта,
я, будучи введенным в оный круг,
занятной байкою для полноты комфорта
украсить мог начальственный досуг.
В глухой тайге не развлечешься слишком!
И я, ввиду означенных причин,
был поселен начальничком в домишко,
где жили он, бухгалтер и начфин.
Я был бы здесь пригрет на день — на два
и — выжатый — пошел бы мыкать горе,
когда б не задержала голова
сюжеты сотен всяческих историй.
Как вы меня в то лето выручали,
прочитанные некогда тома
Бальзака, Конан Дойля и Дюма!
С каким энтузиазмом вас встречали!
В сельхоз «Кось-ю», заготовлявший сено
усилиями фитилей сплошных, —
я был направлен с целью гигиены,
чтоб выявлять и пользовать больных.
Я был обязан жить средь доходяг,
жить в божьем страхе, щедро наказуем.
Все силы памяти мобилизуя,
я все же ухитрился жить не так!
Коль обнаружу, что забыл финал,
но зная — он не должен быть печальным,
я делался соавтором нахальным:
я фантазировал, изобретал,
Героев сталкивал и так, и сяк,
врагов разил налево и направо —
и знал, что если Шерлок Холмс иссяк,
ко мне придет на помощь патер Браун.
Но, подтянув интригу к рубежу,
в уме перелистав страниц за двести,
я тормозил на самом скользком месте:
— Ребята, поздно! Завтра доскажу.
И что ж? Мне стали лошадь выдавать,