О литературе я просто не могу говорить, так все обрыдло, как «передачи». Дыхать нечем.
Нельзя до старости все учиться ходить, наконец убежишь в лес. «Органики» нет, одна аптека.
Вот Манечка все учится, на меня сердится, а я считаю за потерянное время большинство из чтива. В «Иностр<анной> литер<атуре>» будет Хемингуэй «О чем звонит колокол»[130] — интересуюсь! Он — честный и обжигающий. Я дошла до того, что мне кажется, «литература» — это вроде оперы, кот<орую> я не люблю. Я знаю, что для Вас, наоборот, сущ<ествует> одна литература.
Когда-то каждая написанная вещь делала эпоху: в юности даже Леон<ид> Андреев, хотя и тогда быстро поставили на свое место.
Меня интересует сейчас все самое натуральное, где надо отрывать, копаться, думать, находить. Жвачка — надоела.
Ну, хватит.
Будьте повеселей, авось.
Ваша Нат. Ал.
Красота горя тогда, когда горе переходит в «красоту», то есть своеобразную робость. Замкнутое горе — ни для кого, ни для себя.
Я презираю воду и многословие — если это не органическая потребность.
<1955 г.>
1. Дорогой Варлам, т. к. я не умею излагать дневные события (также и «сюжеты» книг и фильмов), то перейдем к «метафизике», а именно к искусству.
Мое внутреннейшее убеждение, в результате всяких эмоций, таковое — когда-то (в 17 г. первый раз, в 46-м году — 2-й раз) я ощутила необычайный восторг и ощущение истины, смотря на нашу иконостась. Тогда, по сути дела, я видела ее впервые. В юности я много видела музеев: Лувр, Мюнхен[131] и т. п. и на всю жизнь запомнила «мастеров».
2. Теперь на Дрезденской, через 40 с лишним лет, произошла интересная внутренняя перемена. (Читая кое-что по Египту, Ассирии и «пр<очему> Др<евнему> Вост<оку>», я влюбилась в иероглифы, как кратчайший и суммированный путь изъяснения своих мыслей, слов. И я поняла, что древняя жизнь этих иероглифов имеет живой смысл, несет «жизнь».) Простота Рублева, сжатость, краткость, т<ак> наз<ываемая> «традиционность», есть «конденс»: чувства, мысли, сдержанности того и другого и — гениальность, музыка цвета.
Люди, побывавшие уже в Кремле, рассказывали о впечатлениях о Рублеве в Арханг<ельском> соб<оре> и об Ушакове — в Благовещенском.
Восхищенные Рафаэлем, они говорили (совершенно справедливо), что эта наша живопись, по силе, простоте (лаконизму), цвету намного его выше — я всегда это чувствовала. В окружении старой архитектуры — являет собой гармоническое чудо.
Надо и Вам побывать. Счастье нисходит на душу, так это великолепно.
3. В 46-м г. я видела выставку Русской древней фрески, сделанную художницей Толмачевской[132], кот<орая> отдала этому делу 25 лет. 12, 13, 14, 15, 16, 17 века явились чудесами искусства. Каждый век имеет свою музыку; 16-й — уже барочный (усложненный), 17-й — витиеватый, 18-й — подражательно-сладкий, о 19-м говорить не приходится — это мануфактура.
Монументальность — вот слово нужное, как Бах.
Через восторг я поняла еще, что искусство (l’art! — по-фр.), доб<авлю> лаконично, условно, надо уметь читать его иероглифы. Меня на Дрезд<енской> сразил Тинторетто (1512–1594) — «Борьба Михаила», — по красоте тона, композиции, где страшная насыщенность динамики дает тем не менее впечатление необозримого пространства воздуха, неба и, как ни странно, прямым трактом связывается с русской фреской: по цвету и по насыщенности, хотя тут все объемно, не так, как у нас, но это уже 16-й век, Поздний Ренессанс и Италия. Экспрессия — вы слышите свист разящих крыльев, сделанных одним взмахом сухой кисти с белилами. Вблизи видно — как! И «Похищение Арсинои» из темницы — мраморной, обнаженной полубогини с рыцарем, отклонившейся назад под тяжким поцелуем (Средневековье!).
4. С этой точки зрения рафаэлевская Мадонна меня никак не устраивает. Недаром в «сороковатые гг.» она служила «Символом» Креста — «вообще». Она понятна, популярна, доступна — одно из проявлений «гениальной середины» — в ней нет потенции, ни в живописи, ни внутреннего огня, нет любви, пророчества — там только «истолкование», данное «теплым» художником.
Тот же темперамент, кот<орый> есть у Феофана Грека, огненный (см.: Третьяковка, карт<ина> «Преображение»), русский музыкальный смысл.
5. Троицы — Рублева, композиция цвета и фигур — Дионисия (кажется, конец 15-го?) — ничего больше, кажется, и не нужно. Т. е. нужно очень много, но это — великая основа. Те нагнетенные эмоции, кот<орые> в них содержатся, они, несомненно для меня, проявились и в дальнейшей нашей истории. Потоки мира, чистого равновесия, благодарности за жизнь — все оно там есть. О подробной и внешней религии я не думаю. Это объединенные чувства, живые, деятельные.
6. Вообще живопись — это конденсат без слов, без разъяснений, без указующего перста. Сначала радость, потом въедание, потом чувство самой кисти художника, т. е. как сделано (вблизи: что водило рукой человека — только вблизи) и потом уже все идет в какие-то внутренние склады, где и живет.
С этой точки достаньте журнал «За мир»[133], там есть интересные статьи о живописи — пусть короткие, но мне близкие. Особенно Пикассо: его принято ругать — это и понятно, ибо все «непонятное» надо ругать.
7. Я его свободно «читала» и угадывала в нем огненную душу художника и страдальца, каковым только и может быть творец вообще. (Кажется, за исключением Гете, которого, кстати, «сравнивают» с Рафаэлем.)
Пикассо «искал» и «ищет» всю свою жизнь. Он — иероглифист; современную жизнь он видит «марками», т. е. людскую особь. Вещи он «разложил» на составные части, дефетишировал их. Презрел. Людей же, особенно женщин (насколько мне удалось видеть его последние (или предпоследние) рисунки), он изображает краткими формулами, едкими и «простыми». Простим ему женофобство.
8. В нем большая взрывчатая сила: мысли и ненависти. О любви — не знаю. Но век наш — пока век разделения, и он пророк нашего века. Кстати, он испанец по происхождению, живет уединенно, собой не торгует, как особый анахорет.
Искусство, конечно, им не ограничивается — и в нем д<олжна> быть борьба, немой спор, немая битва.
11. Этот художник не ищет «красоты» — она его ищет, приходит и поселяется навеки в его вещах. Это все еще любовь.
Ну, не влезет в конверт.
Поищите книгу «Русская древняя фреска» (фамилию забыла), не толмачевская. Это — вещь. Достать ее не могу. М<ожет> б<ыть>, у Лидии Максимовны есть?
Следующий раз поищу бумагу получше, прямо мазня получилась.
Будьте. Ваша Наталья
Индусы сказали после Третьяковки: Рублев и Врубель!
Переписка с В. А. Кундушем
г. Магадан, 24/IX-55 г.
Добрый день, дорогой Харлампий!
Заранее извиняюсь перед тобой, что долго не писал — в одном ты должен быть уверен, наши отношения не такие, чтобы я забыл тебя. Я очень уважаю тебя, да и не только я, мы знаем худшие времена жизни, поэтому обида мелка и раз не пишу, значит «забыл» не может подходить.
Но что писать? Ни одно принципиально важное дело, которое я ожидал, не исполнилось. Я не только думал писать тебе, но я полагал лично тебя навестить на пару дней, но увы...
Начну с начала. На Нере я проработал один год до июня 1953 г. Мне обещали там должность начальника стройцеха. Правда, я таковым по сути дела и являлся, но числился завхозом. На Нере я проверил себя в работе. Там систематически зимой страдали отсутствием дров и в особо тяжелые периоды топили печи углем с комбината, который стоит нам 1000 р. тонна. Я не только обеспечил полностью дровами, но и заготовил и распилил до 500 м3 строевой древесины, что счел такое чудом — закончил автовесы бетонные, которые там строились 3 года, провел водопровод, но все было напрасно, т. к. у меня «нет бумажки». А семья из Ленинграда торопит, или приезжай, или мы приедем. С Неры я уехал в Магадан. В Магадане из-за комнаты поступил в горкоммунотдел, в 7-й рабочий городок комендантом, где проживали освобожденные по амнистии «друзья народа» — вот где был ад; ежедневно убийства, драки и проч. Там же со мной работали Глазунов и Постель. Я заключил договор на три года, и за счет Дальстроя ко мне приехали жена и сын. Комнату забронировали. Примерно через год, к маю 1954, этих «друзей народа» пересадили обратно, а меня сократили (вернее всех).
Месяца 4 я не мог устроиться, затем работал в Тауйском совхозе представителем в Магадане, затем в марте мес<яце> 1955 был опять сокращен, вернее, моя должность. И в настоящее время я работаю в Рыбтресте стивидором (по приему и разгрузке грузов). В 1952 г. я в Магадане встретился с испанкой, и мы по-джентльменски расстались, с тем чтобы это не отразилось на семьях. У нее тоже во Франции муж, а я, как ты знаешь, не собирался менять. Думаю, что это сделал правильно, т. к. не те годы мои и не то положение общественное, чтобы можно было гарантировать счастливую жизнь в новом варианте! Ведь когда нас лагерь объединял — это было одно, а в жизни могло быть совершенно другое. Тем более 80% ее предположений на будущее строилось на ожидании особых событий извне. Где она сейчас, я не знаю, но выехала она из Магадана в 1952 г. в декабре самолетом. Курс — Москва.
Каковы мои перспективы? Я имею ответ, что мое дело на пересмотре. Если ответ будет положительный, то я выезжаю в Ленинград. Если же отрицательный или вернее всего никакого ответа до мая 1956 г., то я своих, жену и сына, отправляю в Ленинград, а сам забираюсь куда-нибудь в геологоразведку подальше на Север. Кое-какие документы по горной специальности я получал, но ведь я не работал по горному делу с 1926 года. С семьей у меня хорошо. Жена очень мало изменилась, но все же материальные трудности дают себя чувствовать и кое-какие домашние раздоры есть. Сын работал на эн