<езной> дорогой, так и по авиа. Сам город имеет около 130–140.000 жителей, усиленно строится. Я живу в пятиэтажном доме, со всеми удобствами (пока нет только газа), зато есть горячая вода круглосуточно. Район города, где я живу, застроен стандартными 5–4-этажными домами (45-, 75- и 120-квартирными), вообще, как в Москве.
Ну пока, до свидания.
Желаю наилучшего здоровья и всяческих благ и успехов в жизни. Пишите, чем Вы занимаетесь, где работаете, вообще обо всем, обо всем...
Крепко жму Вашу руку,
Ваш Андрей.
Г. Павлодар, КазССР, ул. 1 мая, д. 209, кв. 16.
Пантюхов.
Переписка с В. Ф. Боковым
Телеграмма
Москва, 5 июня 1961 г.
Дорогой Варлам. Спасибо за чудесную книгу. Читаю со слезами восторга. Собирайте новую, поддержу. Обнимаю. Виктор Боков.
Переписка с С. А. Снеговым
2-III-62 г.
Дорогой Варлам Тихонович!
Я недавно приехал и потому отвечаю с запозданием.
Наши судьбы во многом, кажется, схожи. Мне была приятна оценка Ваша моего романа. К сожалению, в нем правдивы лишь природа и характеры, но не судьбы: нет лагеря! Давно уже сказано: «...И на устах его печать».
Наша прошлая жизнь пока не начата. Надеюсь, это недолго. Вероятно, когда-нибудь мы — широко мы, не только мы с Вами — порадуем друг друга хорошими по-настоящему произведениями. В меру моих сил я готовлюсь к этому.
Посылаю Вам одну из своих книжиц. Если найдете время прочитать «Учительницу», напишите, как дана природа в ней — главный герой этого произведения. Для меня это важно, потому что Вы нежно и чутко понимаете природу, мастерски ее изображаете.
Всего Вам, всего хорошего!
Ваш С. Снегов.
Дорогой Варлам Тихонович!
Недавно приехал в Калининград и застал два письма от Вас и книжку — сердечное спасибо!
Не могу и передать, как меня порадовал Ваш отзыв о «Взрыве» и «Учительнице» — мнение человека с Вашим вкусом, да еще столько лет прожившего на Севере — очень дорого! В четвертом номере «Знамени» выходит новая моя повесть «Иди до конца» — если найдете время, взгляните (между прочим, там — большой цикл новых стихов А. Вознесенского).
Все это, конечно, не то, о чем хотелось бы писать. Вы совершенно правы, что о нашей жизни как-то по-серьезному и не собрался писать (то есть, вероятно, много написано, но, увы, не нами). В «Новом мире», говорят, идет рукопись какого-то Сложеницына о лагере — о нем утверждают, что новый Лев Толстой, дай-то Бог! Разрешения на ее печатание пока нет.
Я давно задумываю роман в четырех частях о нашей эпохе: 1924–1960 гг. Нет возможности — материальной, конечно — уйти в него на глубину. Пока написал серию рассказов (39–44 гг.) о лагере, дал знакомым, оставил в одном журнале. Читавшие говорят, что лучше, чем я обычно пишу. Но движения — нет. Очевидно, надо ждать, как ЦК решит с Сложеницыным, которого упрямо пробивает Твардовский. Мне очень хотелось бы познакомить Вас с этими рассказами, но это, видимо, придется оставить до следующего приезда в Москву. Я собирался рассказы отдать Твардовскому, он ко мне хорошо относится и одно время хотел печатать меня еще при Сталине, когда я был в ссылке, — ничего из того, конечно, не вышло тогда. Но, узнав, что у него Сложеницын, я раздумал — о двух вещах он хлопотать не будет, тем более когда у него уже есть по-настоящему первоклассная вещь. А так хочется сказать urbi et orbi всю правду — суровую, мужественную, по-своему высокую. Нам нечего стыдиться этой правды, искушения нас не сломят!
Дорогой Варлам Тихонович, снова с наслаждением перечел Вашу книжку[197]. Что же сказать? Мне жаль, что Слуцкий[198] не написал о ней того, что мне представляется самым в ней пленительным — удивительного, проникновенного ощущения природы. Со времени Тютчева я не знал другого поэта, который бы так пантеистически, так <полнозначимо> воспринимал ее, конечно, Тютчев — Тютчев, а Шаламов — Шаламов, у которого — свой путь, но здесь вы пересекаетесь, тут в философской глубине природоощущения вы — родня и, повторяю, единственная в истории нашей литературы такая близкая родня. Спиноза когда-то различал natura naturans и natura naturata (это различие использовал М. Кузмин — помните в «Форели»? Я в лагере написал целый сборник стихов под названием «Natura naturans») — у Вас всегда «природа природствующая», нераздельная от человека, но вовсе не так, для его любования, я полностью согласен с Вами о том, что природа — активна и «неравнодушна». Меня попросту покоряет Ваше понимание природы, оно близко моему собственному. Я давал Вашу книгу многим друзьям, тем она явилась «Линзой для увеличения. / Невидимых доселе тел».
О Вашей книжке можно говорить много. Она «томов премногих тяжелей». И не только о пантеизме, но и о философии человека, и общества, и литературы — она многостороння и дает все основания всестороннего рассмотрения. Уверен, что когда-нибудь это произойдет и в нашей скучной официальной критике, боящейся глубины, как черт кадила.
Недавно я высказал свое восприятие «Огнива» Л. И. Скорино[199]. Она выслушала с интересом и сказала, что знала Вас еще до войны как даровитого поэта.
Крепко жму руку.
Ваш С. Снегов.
3-IV-62 г.
Над чем Вы сейчас работаете? Какие у Вас перспективы выдать в свет законченные вещи? Как бы хотелось с ними познакомиться!
Посылаю Вам роман «В ноябрьской ночи». Он был написан еще при Сталине и печатался в «Новом мире» в 57 г. Правда, в нем — характеры людей и природа. О социальных коллажах пришлось умолчать. Меня иногда приводит в отчаяние эта наша никому не нужная полу- и четвертьправда! Я старался, по крайней мере, чтоб не было прямой лжи, как у Ажаева. Если не найдете времени прочитать все, пролистните стр. 346–380 — пургу, стр. 177–208 — шугоход.
Еще раз — всего хорошего!
6-X-62 г.
Дорогой Варлам Тихонович!
Посылаю Вам свою повесть в стихах. Почти все они там написаны в годы, о которых речь, — конце сороковых — начале пятидесятых годов. Я отводил душу за столом. Туманность иных строк объясняется жесткостью тогдашней погоды. К сожалению, время для них не пришло, похоже, и сейчас. Недавно мне сообщили, что сборник рассказов о лагере 39–43 гг. — единственное, мне кажется, по-настоящему хорошее, что я написал — видимо, будет отвергнут журналом: нужно идти с ними в ЦК, а на это не решаются.
Стихов, что я посылаю Вам, до Вас еще никто не читал — Вы их первый судья.
Крепко жму руку!
Ваш С. Снегов.
Москва, 14 марта 1965 г.
Дорогой Сергей Александрович.
Простите, что не ответил на Ваше теплое новогоднее послание.
Дела мои примерно в том же положении, что и у Вас — договоров нет, а выход стихов в «Знамени» — № 3.
Через восемь лет после первой моей встречи с журналом — стал возможен после очень тяжелых переговоров, отбора из сотни стихотворений, многих задержек и т. д. О сборниках моих много рецензий. Но ни в одной, ни в единой не был отмечен тот новый мотив мой, мой вклад, как мне кажется, а именно «природствующая природа». Только Вы с Пастернаком отметили это важное обстоятельство.
Сейчас, размышляя над своими стихами, я вспомнил это. И захотелось пожать Вашу руку.
Ваш В. Шаламов.
Переписка с А. И. Солженицыным
Ноябрь 1962 г.
Дорогой Александр Исаевич!
Я две ночи не спал — читал повесть[200], перечитывал, вспоминал...
Повесть — как стихи — в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного — ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперед — все, что идет с недомолвками, в обход, в обман — приносило, приносит и принесет только вред.
Позвольте поздравить Вас, себя, тысячи оставшихся в живых и сотни тысяч умерших (если не миллионы), ведь они живут тоже с этой поистине удивительной повестью.
Позвольте и поделиться мыслями своими по поводу и повести, и лагерей.
Повесть очень хороша. Мне случалось слышать отзывы о ней — ее ведь ждала вся Москва. Даже позавчера, когда я взял одиннадцатый номер «Нового мира» и вышел с ним на площадь Пушкинскую, три или четыре человека за 20–30 минут спросили: «Это одиннадцатый номер?» — «Да, одиннадцатый». — «Это где повесть о лагерях?» — «Да, да!» — «А где Вы взяли, где купили?»
Я получил несколько писем (я это говорил Вам в «Новом мире»), где очень-очень эту повесть хвалили. Но только прочтя ее сам, я вижу, что похвалы преуменьшены неизмеримо. Дело, очевидно, в том, что материал этот такого рода, что люди, не знающие лагеря (счастливые люди, ибо лагерь — школа отрицательная — даже часа не надо быть человеку в лагере, минуты его не видеть), не смогут оценить эту повесть во всей ее глубине, тонкости, верности. Это и в рецензиях видно, и в симоновской, и в баклановской, и в ермиловской. Но о рецензиях я писать Вам не буду.
Повесть эта очень умна, очень талантлива. Это — лагерь с точки зрения лагерного «работяги» — который знает мастерство, умеет «заработать», работяги, не Цезаря Марковича и не кавторанга. Это — не «доплывающий» интеллигент, а испытанный великой пробой крестьянин, выдержавший эту пробу и рассказывающий теперь с юмором о прошлом.