. Пожалуйста, обязательно посмотрите этот фильм; нам очень важно Ваше мнение.
Дело в том, что через 2–3 дня после того, как я его (фильм) видела, я пришла к чувству внутренней необходимости написать рецензию, и так, чтобы ее напечатали. Та или иная форма равнодушия, дающая право (в смысле человеческой, гражданской преступности равнодушия), чтобы судьей, казалось бы, такого респектабельного человека стала какая-то странная, жестокая, может быть, изломанная личность (муж, высаженный из автомобиля).
Вместе с тем в этой теме равнодушия, сбережения самого себя (а есть ведь и другие факторы равнодушия) не все прямолинейно и просто — отношение к герою «простых людей», которых он лечил (это еще психологически проще), а вот — молодежь, которую он подвозит в своей машине, с заключительной сценой ночью у балкона — это уже милая, человеческая мордочка лихой девочки с трубкой и ее последние слова, обращенные к герою (видимо, независимо от внутреннего сдвига, происходящего в нем самом).
Ну, и ряд других столь тонких опосредствований темы, что они часто доходят лишь «на следующий день». Не знаю, может быть, я в чем-то не права, воспринимая и переворачивая уж очень по-своему, исходя из своих каких-то «установок».
Так или иначе, но я сегодня сказала Наташе[360], что мы с ней вместе должны написать рецензию, а пусть Лева Копелев со своими энергичными друзьями устроит, чтобы ее напечатали, если она выйдет так, что будет нам вполне нравиться.
Конкретного разговора на эту тему у нас с Наташей еще не было, я даже не высказала ей моих основных мыслей. Я не хотела это делать наспех. Но я хочу написать вместе с ней.
Давно кинематограф не занимал у меня столько времени, еще обязательно нужно посмотреть «Перед судом истории», где Шульгин[361] изображает сам себя и Нюрнбергский процесс.
Варлам Тихонович, хорошо бы на следующей неделе повидаться и безотносительно к «Земляничной поляне». На этой неделе (по вечерам) я занята в среду и субботу; оборот писем столь долгий, что, может быть, уж лучше Вы известите, какой вечер на следующей неделе Вам будет удобен, чтобы встретиться или у меня, или у Наташи.
С душевным приветом.
Ел. Лопатина.
Желаю Вам всего хорошего.
Москва, 17 декабря 1965 г.
Дорогая Елена Бруновна.
Благодарю за Ваше любезное письмо. Очень жалею, что не смог посмотреть «Земляничную поляну» вместе с Вами и Натальей Владимировной. Я видел этот фильм вчера. Это — отличная картина, хотя, разумеется, и Бергман не изменит моего мнения о сущности и границах кинематографа. Однако в эти туманные выси мы подниматься не будем, а о «Земляничной поляне» поговорим, как только Наталья Владимировна будет свободна — например во вторник, 21 декабря — в тот самый день, который писатель Леонов Леонид почтил сердечным почтением, не будучи ни шизофреником, ни психопатом в 1949 г., а только безграничным подхалимом и подлецом, предлагая начать летосчисление «Эры человечества».
Ваш В. Ш.
Этот день, вторник, дань и благодарность за миллионы убитых и замученных и будет возможным поводом.
Мой адрес А-284 (а не В-284).
Переписка с Н. Н. Гусевым
Москва, 27 марта 1966 г.
Глубокоуважаемый Николай Николаевич.
Я обращаюсь к Вам по указанию Натальи Ивановны Столяровой, дочери известной русской революционерки Натальи Сергеевны Климовой, чья судьба, чье «Письмо перед казнью» было толчком и ближайшим поводом для написания Львом Николаевичем «Не могу молчать». Обстоятельства, при которых Лев Николаевич ознакомился с «Письмом перед казнью» (как Вы лично рассказывали Н. И. Столяровой при встрече с ней), много отличаются от фактического «фона», изображенного в книге М. Осоргина о Н. С. Климовой. Дело, по Вашему слову, происходило гораздо суше, строже, сильнее, чем в романе Осоргина.
У меня просьба к Вам: не сочли бы Вы возможным повидаться с Н. И. Столяровой и со мной для того, чтобы освежить в памяти рассказанное когда-то Вами. Вы можете назначить свидание в любое удобное для Вас время.
Я пишу кое-что о Климовой, и сведения Ваши были бы неоценимы.
Я знаком с Вами и лично, Николай Николаевич. Мы встречались раза два лет тридцать назад в квартире И. К. Гудзя в Чистом переулке.
С сердечным уважением. В. Шаламов.
Мой адрес: Москва, А-284, Хорошевское ш., 10, кв. 2.
Переписка с И. П. Сиротинской
К сожалению не все письма В. Т. я сохранила. Когда я уезжала, он писал мне каждый день, считал, что только так и можно переписываться, чтобы тонкие сердечные, душевные связи не рвались и не охладевали за месяц-полтора разлуки.
Встречаясь со мной после такой разлуки, он тревожно вглядывался в мое лицо и потом облегченно говорил: «Ну, слава богу, все, как прежде».
Увы, я всех писем не могла сохранить — негде было. В доме — ни одного ящика, шкафа, куда шаловливые ручонки детишек не влезали бы, а еще — хомячки, морские свинки, птицы, кошки... Дети несли в дом больных кошек, голубей, как-то принесли ястреба, которого били вороны... Негде мне было хранить заветные письма. Я твердой рукой архивиста оставила интересные литературные и истребила более личные, сохранив все-таки два-три (его и свои), которые было очень жаль уничтожать. Писал он хорошо, и мне сообщал, что мои письма «на пять», и это мне не понравилось. Мои письма были непосредственны, и никаких литературных целей не преследовали. Они тоже не сохранились.
Только очень дорогие мне — по живой моей любви к Крыму — я оставила себе.
В 1976 году, уходя от него, я попросила отдать мне наши письма — как-то больно было, что они могут попасть в чужие руки. Оказалась я предусмотрительной: действительно, поздние письма мои попали в руки Л. В. Зайвой[363], о чем она мне и сказала, но я не стала вступать в переговоры, уж очень мне казалось недостойным всякое общение с ней.
Наша переписка с В. Т. велась в основном в летнее время, когда я уезжала с семьей в отпуск, да еще когда у меня была возможность получать письма, т. е. мы были в «недиком месте» и пасли детей по очереди с мужем — чтобы они провели у моря два месяца.
Потом мы переключились на байдарочные походы — Валдай, Волга, и уже никаких писем я получить не могла, иногда лишь бросала открыточку, когда мы проплывали село.
Мы познакомились 2 марта 1966 года, а летом я уехала, написала ему три письма о Крыме, а когда вернулась и пришла к нему, он распахнул дверь рывком, и я очутилась неожиданно в его страстных объятиях, даже растерялась несколько.
Так началась наша любовь. Уже в доме инвалидов он продиктовал мне стихи:
Пусть она не забудет меня,
Пусть хранит нашу общую тайну,
В наших днях, словно в срезе пня,
Закодирована не случайно.
Я долго колебалась — публиковать ли эти письма, а потом решилась. С одной стороны, слишком интимные письма («тайна») уничтожены, а то, что осталось, это такая существенная сторона и его, и моей жизни.
Я любила В. Т. — он додавал мне то духовное, высокое, чего не было в родственной, нежной любви мужа. Вспоминаю, как муж за несколько дней до смерти (26 октября 1995 г.) сказал мне, обнимая меня у плиты на кухне: «А знаешь, я теперь люблю тебя еще больше, чем в молодости». Так и было. Но ценила я эту преданную любовь недостаточно, слишком привыкнув к семейному амплуа «обожаемой жены и матери». Только лишившись этой ежедневной заботливой, родной, ежедневно обожающей любви, я поняла, как много она для меня значила.
А В. Т. напоминал мне пастернаковское — «Любимая, жуть, когда любит поэт...» Любовь В. Т. была как гроза, как землетрясение, его страсть, его мысль возносили меня на такую высоту!
И все равно — муж, дети, семья — это был родной и привычный мир. А В. Т. — как метеорит пролетел в моей жизни, изменив и осветив ее своим космическим светом.
В. Т. настаивал, чтобы встречались мы еженедельно, но вскоре сказал, что не может видеть меня так редко, а я не могла приезжать чаще. И тогда он раз в неделю стал приезжать к аптеке на ул. Куусинена, в двух остановках от моего дома. И минут 15–30 мы прогуливались по Всехсвятской, ныне Березовой роще.
Там он сказал мне: «Я люблю тебя» — с такой эмоциональной напряженностью, которую я и сейчас ощущаю, как электрический разряд.
Вскоре он меня вознес на пьедестал непомерный — и красавица, и разумница, и вообще лучше и нужнее всех на свете. Ко всему привыкаешь, и я на пьедестале стала чувствовать себя вполне комфортно.
Любовь не ищет равенства, но устанавливает его. И скоро я, смотревшая на него снизу вверх, освоилась с глубиной его личности, напряженной страстностью суждений. А он обсуждал со мной все — читал новые стихи и рассказы, письма, рассказывал о планах на будущее, прочитанных им книгах. Мы и читали по очереди все книжки.
«Ты — к счастью», — он был суеверен. Наше разногласие единственное — его письмо в «ЛГ» 15 февраля 1972 г. Я советовала не писать его, но он сказал, что должен спасти свою книжку «Московские облака». Правда, это разногласие, единственное и последнее, было началом спада наших отношений. Но это было после.
В. Т. жалел, что мы встретились поздно, что я крепко, нерушимо завязана в плотную жизнь большой своей семьи. Он хотел, чтобы я ее оставила, считал, что я растрачиваю на семью свою собственную одаренную натуру, а жертвовать своей судьбой, собой — грех.
Я же считала это обычной судьбой женщины и матери и не могла уйти к нему, оставив мужа, сыновей, родителей. Это ведь тоже была бы жертва своей жизнью.
Вот и сейчас, оглядываясь в прошлое всеми чувствами и мыслями, я понимаю все то же — я не могла пожертвовать своей семьей, избавить В. Т. от страшной, беззащитной старости.