— Госпожа Вигуру, эй, госпожа Вигуру! — заревела компания.
Она вошла, глупо ухмыляясь, чистенькая, приглаженная и до того жирная, что платье на ней чуть не лопалось. Мужчины любили щипать угольщицу: где ее ни ухвати — ни косточки не прощупаешь. Бош усадил ее рядом с собой и тотчас же сжал под столом ее коленку. Но г-жа Вигуру, привыкшая к таким шалостям, преспокойно потягивала вино и рассказывала, что соседи высовываются из окон, а жильцы в доме начинают сердиться.
— Ну, это уж наше дело, — сказала г-жа Бош. — Ведь мы с мужем привратники, мы отвечаем за порядок в доме… Пусть только пожалуются, мы сумеем их отвадить.
В задней комнатке Нана сцепилась с Огюстиной из-за гусятницы: обеим девочкам хотелось ее вылизать. Целых четверть часа гусятница грохотала по каменному полу как старая жестянка. Теперь Нана ухаживала за маленьким Виктором, который поперхнулся гусиной косточкой; она стукала его по спине и заставляла глотать сахар вместо лекарства. Но это не мешало ей наблюдать за взрослыми. Она то и дело подходила к матери и просила вина, хлеба или мяса для Этьена и Полины.
— Чтоб ты подавилась, — говорила Жервеза. — На, возьми и отвяжись от меня.
Детям уже кусок не лез в горло, но они продолжали жевать, отбивая такт вилками для возбуждения аппетита.
Среди оглушительного гама между дедушкой Брю и мамашей Купо завязался серьезный разговор. Старик, все такой же бледный, несмотря на обильное угощение, рассказывал о своих сыновьях, убитых в Крыму. Да, если бы его мальчики были живы, он не голодал бы на старости лет. А мамаша Купо, еле ворочая языком, шептала ему на ухо:
— Полноте, с детьми тоже немало горя хлебнешь! Вот я вроде бы и счастлива, да? А мне частенько приходится плакать… Право, не тужите, что у вас нет детей.
Старик Брю качал головой.
— Меня нигде не берут на работу, бормотал он. — Слишком я стар. Стоит мне войти в мастерскую, молодые начинают смеяться, спрашивают, уж не я ли чистил сапоги Генриху Четвертому… В прошлом году я еще красил мост и зарабатывал тридцать су в день. Приходилось лежать в сырости на спине. С тех пор я и кашляю… Теперь кончено, меня отовсюду гонят.
Он поглядел на свои старческие, скрюченные руки.
— Оно и понятно, ведь ни на что я больше не годен. Они правы, на их месте я поступил бы так же… Беда в том, что я никак не помру. Да, это моя вина. Если не можешь больше работать, ложись и подыхай.
— Просто не понимаю, — вмешался в разговор Лорийе, — почему правительство не оказывает помощи престарелым рабочим… На днях об этом даже писали в газете…
Но Пуассон решил, что он обязан вступиться за правительство.
Рабочие не солдаты, — заявил он. — Инвалидные дома существуют только для солдат… Нельзя требовать невозможного.
Подали десерт. Посреди стола стоял торт, изображавший храм с куполом в виде дыни; на куполе красовалась искусственная роза, а возле нее на проволоке покачивалась бабочка, вырезанная из серебряной бумаги. Две капли клея в венчике цветка должны были изображать капли росы. Налево от торта на блюде лежал кусок сыра, а направо в глубокой тарелке — мятая клубника. Однако еще не был съеден салат, политый прованским маслом.
— Прошу вас, госпожа Бош, — любезно предложила Жервеза, — возьмите еще салата. Это же ваша слабость, я знаю.
— Нет, нет, спасибо, я сыта по горло, ответила привратница.
Прачка повернулась к Виржини, но та сунула палец в рот, шутливо показывая, что пища готова пойти обратно.
— Право же, я полным-полна, — прошептала швея. — Ни кусочка больше не поместится.
— А вы постарайтесь, — продолжала Жервеза улыбаясь. — Местечко всегда найдется… Салат можно есть и на сытый желудок. Не пропадать же ему зря.
— Вы доедите его завтра, — сказала г-жа Лера. — Когда постоит, он еще вкуснее.
Дамы отдувались, с сожалением поглядывая на салатник. Клеманс рассказала, как однажды за завтраком она съела три огромных пучка кресс-салата. Г-жа Пютуа перещеголяла ее: она брала пучок латука и ела его без ничего, макая в соль. Все они готовы были питаться одним салатом, есть его с утра до ночи. И под этот разговор дамы опустошили салатник.
— Что до меня, то я могу встать на четвереньки и щипать салат прямо с грядки, — говорила привратница с набитым ртом.
Тут компания принялась шутить, поглядывая на десерт. Что ж, десерт в счет не идет. Не велика беда, что он немножко запоздал: честь ему все равно окажут. Пусть у них лопнут животы, но от клубники и торта грех отказываться. Да и спешить-то некуда, времени хоть отбавляй, впереди еще целая ночь. А пока что каждый накладывал себе на тарелку клубнику и сыр. Мужчины закурили; вино в запечатанных бутылках было уже выпито, и они снова взялись за разливное, пили его не торопясь, покуривая трубки. Наконец гости потребовали, чтобы Жервеза разрезала торт. Пуассон встал, снял с него розу и галантно преподнес ее хозяйке под аплодисменты всего стола. Жервеза приколола розу слева, поближе к сердцу. При каждом ее движении бабочка трепыхала крылышками.
— Послушайте! — вскричал Лорийе, сделавший неожиданное открытие. — А ведь едим-то мы за вашим гладильным столом!.. Ей-богу, никогда на нем так усердно не работали!
Эта злая шутка имела большой успех. Посыпались намеки, острые словечки. Отправляя в рот клубнику, Клеманс приговаривала, что она засыпает уголь в печку; г-жа Лера уверяла, будто сыр попахивает крахмалом; а г-жа Лорийе ворчала сквозь зубы: куда как умно проедать деньги за тем самым столом, где ты здорово попотел, чтобы их заработать. От хохота и криков звенело в ушах.
Вдруг зычный голос заставил всех замолчать. Бош встал и, приосанившись, затянул песню «Вулкан любви, или Неотразимый солдат»:
Кто я? Блавен, красоток соблазнитель…[1]
Буря аплодисментов встретила первый куплет. Да, да, надо попеть! Пусть каждый исполнит свой любимый номер. Веселее ничего не придумаешь. Одни облокотились на стол, другие откинулись на спинку стула, покачивая головой в наиболее забористых местах и опрокидывая стаканчик после припева. Пройдоха Бош был мастер исполнять комические песенки. Он и мертвого рассмешил бы: уж больно хорошо он изображал удалого солдата, растопырив пальцы и сдвинув шляпу на затылок. Тотчас же после «Вулкана любви» он запел «Баронессу де Фольбиш» — песенку, которая пользовалась неизменным успехом. Дойдя до третьего куплета, он промурлыкал, умильно поглядывая на Клеманс:
У баронессы на кушетке
Сидели сестры как-то раз:
Одна блондинка, три брюнетки, —
Четыре пары хитрых глаз.
И компания, воодушевившись, подхватила припев. Мужчины отбивали такт каблуками. Дамы схватили ножи и стучали ими о стаканы. Все горланили хором:
Черт подери! Кому платить
За эту поп… за эту поп…
Черт подери! Кому платить
За эту поп… за поп… попойку?
Стекла в комнате звенели, кисейные занавески колыхались от пения и криков. Виржини уже два раза куда-то исчезала, а потом оживленно шепталась с Жервезой. На третий раз она вернулась в разгар веселья и, наклонившись к подруге, сказала:
— Милая моя, он все еще у Франсуа, делает вид, будто читает газету… Наверно, готовит какую-нибудь каверзу.
Виржини говорила о Лантье. Это его она выслеживала. При каждом новом сообщении Жервеза становилась все озабоченнее.
— Он пьян? — спросила она.
— Нет, — ответила Виржини. — Похоже, что трезвый. Вот это и подозрительно. Ну, зачем ему сидеть в кабаке, коли он не пьян?.. Боже мой, боже мой! Только бы ничего не случилось!
Сильно встревоженная прачка попросила ее замолчать. Неожиданно воцарилась тишина. Г-жа Пютуа поднялась со своего места и запела «На абордаж!». Все смотрели на нее молча, сосредоточенно, Пуассон даже перестал курить и положил трубку на край стола. Напряженно вытянувшись, маленькая, сердитая, без кровинки в лице под черным чепчиком, она решительно молотила левым кулачком по воздуху и пела басом, совершенно неожиданным при ее тщедушной фигурке:
Гонитесь, флибустьеры,
За нашею галерой!
Мы всех вас победим,
Пощады не дадим!
Ребята, станьте к пушкам,
Разлейте ром по кружкам!
Пиратов петли ждут,
От казни не уйдут!
Да, уж это песня так песня. Черт возьми, как здорово все изображено! Пуассон, бывавший в плаванье, кивал в подтверждение головой. К тому же сразу чувствовалось, что песня затрагивает сокровенные струнки в душе г-жи Пютуа. Купо пригнулся к столу и рассказал вполголоса, что однажды вечером на улице Пуле г-жа Пютуа надавала пощечин четырем мужчинам, посягавшим на ее добродетель.
Между тем Жервеза с помощью мамаши Купо разливала кофе, хотя гости еще не успели расправиться с тортом. Сесть ей не позволили: все кричали, что теперь ее очередь что-нибудь спеть. Жервеза стала отказываться и при этом была так бледна и расстроена, что посыпались вопросы, уж не объелась ли она жареным гусем. Наконец она запела тихим, нежным голоском: «Ах, дайте мне уснуть!» Когда она доходила до припева, до пожелания уснуть и видеть сладкие сны, ее веки опускались, а затуманенный взор терялся в черноте улицы. Едва она кончила, встал Пуассон; он поклонился, резко наклонив голову, и запел застольную песню «Ви́на Франции». Но он скрипел как немазанная телега, и лишь последний, патриотический куплет имел успех, да и то потому, что, прославляя трехцветное знамя, полицейский высоко поднял стакан, взмахнул им и опорожнил в свой широко открытый рот. Затем перешли к романсам. В баркароле г-жи Бош говорилось о Венеции и гондольерах, в болеро г-жи Лорийе — о Севилье и андалузках, а г-н Лорийе воспел любовь танцовщицы Фатьмы и даже отдал дань благовониям Аравии. Над засаленной скатертью, в воздухе, отяжелевшем от винных паров, раздвигались золотые горизонты, и объевшимся гостям чудились лилейные шейки, черные как смоль косы, поцелуи при луне, под звон гитар, пляшущие баядерки, усыпанные жемчугами и бриллиантами; мужчины блаженно посасывали трубки, а на губах у дам блуждали томные улыбки: всем казалось, что они в