— Это мой друг. — И прибавил, обращаясь к жене. — А ну, пошевеливайся!.. Налей ему горячего кофейку.
Жервеза смотрела то на одного, то на другого кротко и недоуменно. Сперва, когда муж втолкнул в комнату ее бывшего любовника, она схватилась за голову, точно во время грозы, при сильном ударе грома. Ей казалось это невозможным: сейчас рухнут стены и раздавят всех присутствующих. Затем, когда мужчины сели рядом, а кисейные занавески и те не шелохнулись, Жервеза вдруг нашла все это вполне естественным. От гуся ей было не по себе; должно быть, она немного объелась, и это мешало ей соображать. Ею овладела блаженная истома, она сидела, облокотясь на стол, и хотела только одного — чтобы ее оставили в покое. Бог ты мой, зачем портить себе кровь, когда другие и ухом не ведут, да и неприятности улаживаются сами собой, ко всеобщему удовольствию. Она пошла посмотреть, не осталось ли еще кофе.
В задней комнате дети присмирели. Косоглазая Огюстина пугала их всякими ужасами, а сама потихоньку таскала у них клубнику. Теперь ее тошнило, она побелела как мел и сидела молча, скорчившись на скамеечке. Толстая Полина задремала на плече у Этьена, который спал крепким сном, уронив голову на стол. Нана примостилась на коврике возле кровати, крепко обхватив Виктора за шею, и повторяла сквозь сон жалобным голосом:
— Ой, мама, больно… Ой, мама, больно…
— Еще бы! — прошептала Огюстина, голова которой бессильно опустилась на грудь.
Все ребята налакались, да и орали они не хуже взрослых.
При виде Этьена Жервезу что-то кольнуло в сердце. Комок подступил к горлу, когда она подумала, что отец ребенка сидит в соседней комнате, спокойно ест торт и даже не подумал поцеловать сынишку. Она готова была разбудить Этьена и на руках принести его к отцу. Но потом решила, что все сложилось к лучшему. Право же, нехорошо беспокоить гостей, да еще под конец обеда. Она вернулась с кофейником и налила стакан кофе Лантье, который, казалось, не обращал на нее никакого внимания.
— Ну, теперь моя очередь, — пробормотал Купо заплетающимся языком. — Каково? Меня оставили на закуску… Ладно, спою вам «Экая свинья!».
— Да, да, просим! «Экая свинья!» — закричали все.
Вновь поднялся гвалт, Лантье был забыт. Дамы приготовили ножи и стаканы, чтобы стучать в такт припева. Все заранее смеялись, глядя на кровельщика, который стоял, молодцевато подбоченясь. Он запел хриплым старушечьим голосом:
От похмелья изнывая,
Утром в кабачок
Я внученка посылаю:
— Сбегай-ка, дружок!
Битый час прождав скотину,
Что же вижу я?
Шкалик пуст наполовину —
Экая свинья!
И дамы подхватили припев, стуча ножами среди громких раскатов смеха:
Шкалик пуст наполовину —
Экая свинья!
Теперь уже пела вся улица Гут-д’Ор. Весь квартал горланил «Экая свинья!». Напротив прачечной столпились мальчишки из бакалейной лавки, щупленький часовщик, торговка потрохами и зеленщица; все знали эту песню и, дойдя до припева, шутки ради подталкивали друг друга в бок. Право же, вся улица была пьяна, прохожие на тротуаре шатались только от того, что вдыхали спиртные пары, вырывавшиеся из прачечной. Там, надо сознаться, здорово накачались. После первого стаканчика, выпитого за супом, компания хмелела все больше и больше. Теперь она совсем распоясалась и, чуть не лопаясь от жратвы и питья, оглушительно горланила в мутно-рыжем свете двух коптящих ламп. Раскаты этого неистового веселья покрывали грохот запоздалых экипажей. Прибежали двое полицейских, решивших, что в городе начались беспорядки, но, заметив Пуассона, с понимающим видом кивнули ему и медленно удалились, шагая бок о бок вдоль черных домов.
А Купо перешел к новому куплету:
Мы у дядюшки Тинета,
У золотаря,
В воскресенье в Птит-Вийете
Были, и не зря;
Ищет косточек вишневых
В бочке, — вижу я, —
Не щадя штанишек новых,
Внучек мой — свинья!
Тут едва не рухнули стены — такой рев раздался в теплой ночной тишине, к тому же эти горлодеры сами себе захлопали — вопить громче было уже невозможно.
Никто из собутыльников не мог потом точно припомнить, чем кончилась пирушка: разошлись, должно быть, очень поздно, на улице уже не было ни души — вот все, что у них осталось в памяти. Кажется, взявшись за руки, еще плясали вокруг стола. Воспоминание об этом терялось в желтом тумане, из которого выплывали красные рожи с ухмылкой до ушей. Под конец выпили подогретого вина, но какой-то шутник, видно, подсыпал соли в стаканы. Дети, вероятно, разделись и легли сами. Наутро г-жа Бош хвастала, будто закатила две здоровенных оплеухи мужу, застав его с угольщицей в укромном уголке. Однако Бош ничего не помнил и божился, что это враки. Зато все в один голос уверяли, будто Клеманс вела себя непристойно, — эту девку решительно нельзя приглашать в дом: она выставила напоказ все свои прелести, а под конец ее вырвало прямо на кисейные занавески. Мужчины, те хоть выходили на улицу. Лорийе и Пуассон, чувствуя, что их мутит, мигом сбегали облегчиться у колбасной лавки. Воспитанного человека всегда узнаешь: например, когда г-же Пютуа, г-же Лера и Виржини стало дурно, они попросту вышли в соседнюю комнату и сняли корсеты, а Виржини даже прилегла на минутку, чтобы предупредить неприятные последствия. Затем компания понемногу растаяла, гости исчезали один за другим, кто-то кого-то провожал, и все тонули в густом мраке улицы, а вслед за ними летели последние отголоски пьяной гульбы: шум яростной ссоры четы Лорийе, назойливое, зловещее «тру ля-ля, тру ля-ля» дедушки Брю. Жервезе показалось, что, перед тем как уйти, Гуже разрыдался, Купо пел, не закрывая рта, Лантье же, видно, оставался до самого конца; она до сих пор чувствовала на своих волосах чье-то горячее дыхание, но не могла сказать, было ли это дыхание Лантье или порыв теплого ночного ветерка.
Госпожа Лера боялась возвращаться ночью в Батиньоль — пришлось снять с кровати тюфяк, отодвинуть стол и устроить ей постель в прачечной на полу. Там она и заснула среди объедков именинного обеда. И всю ночь напролет, пока охмелевшие Купо спали беспробудным сном, соседская кошка, забравшись в комнату через открытое окно, хрустела гусиными косточками, расправляясь с остатками птицы своими мелкими острыми зубами.
В субботу на следующей неделе Купо не явился домой к обеду, он вернулся только часов в десять вечера, да и то не один, а вместе с Лантье. Оказывается, они ели вместе бараньи ножки у Тома на Монмартре.
— Не бранись, хозяйка, — сказал кровельщик. — Видишь, мы в полном порядке… Да, с ним не загуляешь, он мигом тебя одернет.
И Купо рассказал, что они случайно встретились на улице Рошешуар. А после обеда Лантье отказался от выпивки в кафе «Черный шарик»: уж коли у приятеля такая славная, порядочная жена, заявил он, ему не пристало шляться по кабакам. Жервеза слушала мужа, принужденно улыбаясь. Да нет же, она и не думала браниться, она была слишком смущена. После пирушки она все ждала, что опять увидит своего бывшего любовника; но в такой поздний час, когда она уже собиралась ложиться, нежданный приход обоих мужчин застал ее врасплох, и Жервеза дрожащими руками подбирала рассыпавшиеся волосы.
— Ну вот что, — продолжал Купо, — раз он посовестился выпить со мной в кафе, тебе придется поднести нам по рюмочке… Ей-богу!
Работницы давно ушли. Мамаша Купо и Нана только что легли спать. Жервеза уже запирала ставни прачечной, но, увидев обоих мужчин, бросила все как есть и поставила на стол стаканчики и початую бутылку коньяка. Лантье даже не присел и, разговаривая, избегал прямо обращаться к Жервезе. Однако, когда она наливала ему коньяк, он воскликнул:
— Только одну каплю, сударыня, прошу вас!
Купо поглядел на них и решил объясниться начистоту. С чего это они дуются друг на друга как индюки? Что прошло, то и поминать грешно, разве не так? Если по десять лет помнить старые обиды, то расплюешься, пожалуй, с целым светом. Нет, сам он не таков, у него душа нараспашку. Главное, он знает, с кем имеет дело — с хорошей женщиной и с хорошим парнем, — словом, с друзьями. И он спокоен: такие не подведут.
— Ну, понятно, понятно… — повторяла Жервеза, потупившись и сама не зная, что говорит.
— Она для меня теперь все равно что сестра, только сестра! — в свою очередь пробормотал Лантье.
— Так подайте же друг другу руки, чтоб вам пусто было! — вскричал Купо. — И плевать нам на сплетни! Когда у человека есть башка на плечах, он смыслит в жизни побольше любого миллионера. Главное дело — дружба, потому что дружба — это дружба, и лучше ее ничего не может быть.
Он с такой силой бил себя в грудь и так расчувствовался, что пришлось его успокаивать. Все трое чокнулись и выпили по стаканчику, Жервеза могла теперь хорошенько разглядеть Лантье: в день пирушки она видела его как бы в тумане. Он располнел, отрастил себе брюшко, руки и ноги налились жиром и были толсты не по росту. Но черты лица оставались красивыми, хотя и обрюзгли от праздной жизни; он по-прежнему следил за собой, холил свои тонкие усики и потому казался не старше своих тридцати пяти лет. На нем были серые брюки, темно-синее пальто и круглая шляпа; он даже носил часы с серебряной цепочкой, на которой болталось колечко, — видно, чей-то подарок.
— Ну, мне пора, — сказал он, — ведь я живу у черта на куличках.
Он уже вышел на улицу, когда кровельщик окликнул его и взял обещание запросто приходить к ним на огонек. Между тем Жервеза незаметно вышла из комнаты и тут же вернулась, толкая перед собой заспанного Этьена в одной рубашке. Мальчик улыбался и тер глаза. Но, заметив Лантье, он растерянно остановился и, дрожа всем телом, стал тревожно поглядывать на мать и на Купо.
— Узнаешь, кто это? — спросил Купо.