И, заглянув в свои карты, он объявил тьерс от девятки и три дамы.
— У меня грошовый тьерс и три крали. Бабы так и липнут ко мне.
Еще раз опорожнили стаканы. Лантье принялся читать вслух:
— «Чудовищное преступление повергло в трепет всех жителей коммуны Гайон (департамент Сены-и-Марны). Сын убил заступом родного отца, чтобы украсть у него тридцать су…»
Приятели вскрикнули от ужаса. Такого подлеца надо тут же казнить, они с удовольствием поглядели бы, как ему отрубят голову! Нет, гильотины для него мало, его следует изрезать на мелкие кусочки. Сообщение о детоубийстве также привело их в негодование. Но шляпник заявил назидательно, что вся вина лежит не на матери, а на соблазнителе: если бы этот подлец не сделал несчастной женщине ребенка, ей не пришлось бы бросать младенца в отхожее место. Зато полный восторг вызвал подвиг маркиза де Т.: он возвращался после бала в два часа ночи, как вдруг на бульваре Инвалидов на него напали три проходимца; даже не сняв перчаток, маркиз расправился с двумя негодяями, ударив их головой в живот, а третьего отвел за ухо в полицию. Каково? Ну и молодчага! Жаль, право, что он из благородных.
— Послушайте теперь светскую хронику, — продолжал Лантье. — «Графиня де Бретиньи выдает старшую дочь за молодого барона де Валансе, адъютанта его величества. В качестве свадебного подарка он преподнес невесте больше чем на триста тысяч кружев…»
— А нам что за дело?! — перебил чтеца Биби Свиной Хрящ. — Мы не спрашиваем девок, какого цвета у них сорочка… Сколько бы кружев ни нацепили на эту крошку, лежать ей на спине, как и всем другим.
Видя, что Лантье собирается продолжать чтение, Ненасытная Утроба, он же Бездонная Бочка, вырвал у него газету и положил ее под себя.
— Ну нет, хватит!.. Пусть теперь погреется у меня под задницей… Бумага только на это и годится, — сказал он.
Но тут Бурдюк, заглянув в свои карты, победоносно ударил кулаком по столу. У него было девяносто три очка.
— У меня революция, — заявил он. — Мажорная квинта на крестях — крестей полон рот!.. Получается двадцать, так?.. Затем мажорный тьерс на бубнах — двадцать три; три короля — двадцать шесть; три валета — двадцать девять; да еще три туза — девяносто два… Да здравствует девяносто третий год — первый год Республики!
— Ты продулся в пух и прах, миляга! — закричали остальные, обращаясь к Купо.
Заказали еще два литра. Стаканы то и дело наполнялись, хмель все больше ударял в голову. К пяти часам собутыльники до того перепились, что Лантье, сидевший молча, стал подумывать о том, как бы дать тягу; он не любил, когда без толку драли глотку и лили вино на пол. Купо как раз встал, чтобы сотворить крестное знамение пьяниц. Он приложил два пальца ко лбу, потом к правому, к левому плечу и наконец к пупку, бормоча при этом: «Монпарнас, Менильмонтан, Куртиль, Баньоле», — и трижды ткнул себя под ложечку в честь Жареного кролика. Тут шляпник воспользовался оглушительным ревом, которым была встречена эта шутка, и незаметно улизнул из кабака. Товарищи даже не заметили, что он исчез. Лантье и сам хватил лишку. Но на улице он встряхнулся, обрел свою обычную самоуверенность и преспокойно вернулся в прачечную; дома он сообщил Жервезе, что Купо задержался с друзьями.
Прошло два дня. Кровельщик не появлялся. Он пропадал где-то поблизости, но где именно, никто хорошенько не знал. Его видели у мамаши Баке, в кабачках «Бабочка» и «Промочи глотку». Иные уверяли, что Купо был один, а другие видели его в компании семи или восьми таких же пропойц, как и он. Жервеза пожимала плечами, заранее покорившись судьбе. Бог ты мой, придется свыкнуться и с этим. Она не из тех женщин, которые бегают за мужьями; если она и замечала его в кабаке, то обходила заведение сторонкой, чтобы не сердить Купо, и поджидала его дома, прислушиваясь ночью, не храпит ли он под дверью. Случалось, он валился спьяна на скамейку, на кучу мусора, засыпал на пустыре или просто в канаве. Наутро, еще не протрезвившись, он бежал очертя голову в кабак, стучал в запертые ставни винных лавок, и начиналась та же свистопляска: за рюмками следовали стаканы, за стаканами бутылки; он терял и находил приятелей, скитался неизвестно где и, совершенно обалдев, видел, как все плясало у него перед глазами; ночь сменялась днем, снова наступала ночь, в голове же сверлила одна и та же мысль: пить, опохмеляться и снова пить до бесчувствия. А когда он запивал, с ним уже ничего нельзя было поделать. Однако на второй день Жервеза отправилась в «Западню» к папаше Коломбу, чтобы справиться о муже. Да, Купо заходил сюда раз пять, а где он сейчас, никто не знает. Ей пришлось вернуться домой, захватив мешок, оставленный Купо под скамейкой.
Вечером, видя, что Жервеза расстроена, Лантье пригласил ее в кафешантан, просто так, чтобы немного развлечься. Сперва она отказалась: ей было не до веселья. В другое время она, пожалуй, и приняла бы его приглашение: шляпник держался с таким достоинством, что нельзя было заподозрить никакого подвоха. Казалось, он сочувствует ее горю и относится к ней прямо-таки по-отечески. Никогда еще Купо не пропадал на двое суток. И Жервеза каждые десять минут выходила из прачечной и, не выпуская из рук горячего утюга, смотрела, не идет ли муж. Ей не работается, говорила она, так и подмывает выглянуть на улицу. Если Купо попал под экипаж, сломал себе ногу, а еще лучше шею, поделом ему: она будет рада избавиться от мужа — у нее не осталось никакого чувства к этому подлецу. И все же невыносимо было все время думать, вернется он или не вернется. Вот почему, когда на улице зажглись фонари, а Лантье снова заговорил о кафешантане, Жервеза согласилась. Слишком глупо, право, отказывать себе в удовольствии, да еще когда муж где-то куролесит. Раз его нет, она тоже не останется дома. Пусть все идет прахом, уж очень ей опротивела эта проклятая жизнь.
Пообедали наспех. В восемь часов вечера, уходя под руку с шляпником, Жервеза велела мамаше Купо и Нана поскорее ложиться спать. Прачечная была заперта. Жервеза вышла через черный ход и отдала ключ от квартиры г-же Бош, попросив ее уложить Купо, если этот идиот вернется домой. Шляпник ждал ее в подворотне, он принарядился и стоял, насвистывая какую-то песенку. На Жервезе было шелковое платье. Лантье и Жервеза медленно шли по улице, прижавшись друг к другу, и когда они проходили мимо освещенных витрин, было видно, что оба улыбаются, тихо беседуя между собой.
Кафешантан помещался на бульваре Рошешуар; это было старое маленькое кафе, которое расширили, пристроив к нему во дворе дощатый барак. Над входом висели стеклянные фонарики, освещая арку в виде портика. Деревянные щиты с огромными афишами стояли прямо на тротуаре возле сточной канавы.
— Вот мы и пришли, — сказал Лантье. — Сегодня впервые выступает жанровая певица мадемуазель Аманда.
Вдруг он заметил, что тут же стоит Биби Свиной Хрящ и читает афишу. Под глазом у Биби красовался здоровенный синяк, — верно, накануне кто-то угостил его кулаком.
— А где же Купо? — спросил шляпник, глядя по сторонам. — Неужто ты потерял Купо?
— Давным-давно потерял, еще со вчерашнего дня, — ответил тот. — Они затеяли драку, уходя от мамаши Баке… А я не люблю потасовок… Все вышло из-за официанта: он хотел дважды получить за одну и ту же бутылку… Тогда я удрал от них и завалился спать.
Он все еще позевывал, хотя и проспал десять часов подряд. Впрочем, Биби уже протрезвился, но вид он имел ошалелый, а его старая куртка была вся в пуху: видно, он бухнулся в постель не раздеваясь.
— Так вы не знаете, где мой муж? — спросила прачка.
— Нет, понятия не имею… Было пять часов, когда мы ушли от мамаши Баке. Так-то… Верно, он пошел вниз по улице. Да, помнится, он забрел в кабачок «Бабочка» с каким-то извозчиком… Экие мы все дураки! Убить нас и то мало!
Лантье и Жервеза очень приятно провели время в кафешантане. В одиннадцать часов, когда концерт окончился, они не торопясь отправились в обратный путь. На улице было свежо, люди расходились кучками; в темноте, под деревьями, визгливо смеялись девушки, — видно, парни слишком рьяно заигрывали с ними. Лантье напевал сквозь зубы песенку мадемуазель Аманды: «Как щекотно мне в носу!» Взволнованная, слегка опьяневшая Жервеза подхватывала припев. Ей было очень жарко. К тому же два стаканчика вина, которые она выпила в кафе, табачный дым и запах потных человеческих тел немного одурманили ее. Главное же, на нее произвела сильное впечатление мадемуазель Аманда. Никогда в жизни Жервеза не посмела бы так оголиться перед публикой. Но надо отдать ей справедливость, эта девица превосходно сложена, прямо завидки берут. И Жервеза с чувственным любопытством слушала Лантье, который рассказывал такие подробности о певице, будто он был с ней коротко знаком.
— Все уже спят, — проговорила Жервеза. Она позвонила три раза, однако у Бошей никто не шелохнулся.
Ворота открылись, но под аркой было темно. Когда же молодая женщина постучала в окно привратницкой и попросила свой ключ, г-жа Бош сонным голосом рассказала ей целую историю, в которой Жервеза сначала ничего не поняла. В конце концов она догадалась, что полицейский Пуассон привел Купо в неописуемом виде и что ключ, должно быть, торчит в замке.
— Ну и ну, — пробормотал Лантье, когда они вошли в комнату. — Что он тут натворил? Сущая зараза!
В самом деле, вонь стояла невообразимая. Жервеза, искавшая спички, шлепала по какой-то жидкой грязи. Наконец она зажгла свечу — хороша картина, нечего сказать! Кровельщика, как видно, вывернуло наизнанку: он заблевал всю комнату, изгадил постель, ковер, брызги долетели даже до комода. Сам Купо сполз с кровати, на которую его бросил Пуассон, и храпел на полу посреди собственной блевотины. Он вывалялся в ней, как боров, одна щека была сплошь измазана, из открытого рта вырывалось хриплое зловонное дыхание, седеющие волосы купались в широко растекшейся луже.
— Ну и свинья, экая свинья! — повторяла разгневанная, возмущенная Жервеза. — Все измарал… Да он хуже всякой собаки! Дохлый пес и то так не смердит.