аться этой тяжелой, черной работой в той самой лавке, где она когда-то царила в роли красивой белокурой хозяйки. То было последнее унижение, конец ее женской гордости.
Однажды ей пришлось особенно трудно. Три дня подряд лил дождь, и, казалось, покупатели принесли на подметках в лавку всю грязь, какая была на улице. Виржини, изящно причесанная, в темном платье с кружевным воротничком и манжетками, сидела за прилавком, разыгрывая из себя настоящую даму. Рядом с ней на узком диванчике, обитом красным молескином, по-хозяйски развалился Лантье; он небрежно запускал руку в банку с мятными лепешками и по привычке жевал их.
— Послушайте, госпожа Купо, — резко сказала Виржини, которая, поджав губы, следила за поломойкой. — Вы только грязь размазываете! Полюбуйтесь вон на тот угол. Вымойте-ка его еще раз!
Жервеза покорно вернулась обратно и вновь начала мыть тот же угол. Стоя на коленях в луже мутной воды, она так сильно согнулась, что казалась горбатой. Руки ее распухли и посинели, старая юбка намокла и прилипла к телу. Жервеза напоминала узел тряпья, брошенный на пол, волосы у нее были растрепаны, сквозь дырявую кофту виднелось голое тело, выпиравший отовсюду дряблый жир вздрагивал и трясся при резких толчках половой щетки, лицо покрылось крупными каплями пота.
— Не попотеешь, не заблестит, — наставительно сказал Лантье, набивая рот мятными лепешками.
Откинувшись на спинку стула с видом королевы, Виржини следила из-под полуопущенных век за работой поломойки и время от времени делала ей замечания:
— Немного правее, вот так. А теперь хорошенько протрите плинтус. Знаете, в прошлую субботу я была недовольна, пятна так и остались.
И оба они, шляпник и бакалейщица, все больше задирали нос, словно важные господа, тогда как Жервеза ползала в грязи у их ног. Виржини, как видно, наслаждалась, потому что в ее кошачьих глазах на мгновение вспыхнули желтые искры, и, насмешливо улыбнувшись, она переглянулась с Лантье. Наконец-то она была отомщена за давнюю порку в прачечной, которую все эти годы никак не могла забыть.
Между тем, когда Жервеза переставала тереть пол, из соседней комнаты доносился тихий звук пилки. В открытую дверь, на фоне тусклого окна, был виден силуэт Пуассона: на досуге полицейский занимался своим любимым делом и мастерил шкатулочки. Он сидел за столом и с необычайным усердием выпиливал замысловатый узор на дощечке от ящика из-под сигар.
— Послушайте, Баденге! — крикнул Лантье, который в знак дружеского расположения вновь стал звать его этим шутливым прозвищем. — Оставьте для меня эту шкатулку, я хочу подарить ее одной знакомой.
При этих словах Виржини ущипнула его, но шляпник, не переставая улыбаться, воздал ей добром за зло, галантно пощекотав под прилавком ее колено, и с самым непринужденным видом убрал руку, как только муж, оторвавшись от работы, обратил к любовникам свое землистое лицо, на котором топорщились рыжие усы и эспаньолка.
— Я как раз собирался преподнести ее вам, Огюст, — сказал полицейский. — В знак нашей дружбы.
— Ну, в таком случае я никому не отдам эту вещицу! — заметил Лантье смеясь. — Продену в нее ленточку и буду носить на шее.
Потом, как будто эти слова что-то ему напомнили, он воскликнул:
— Да, кстати, вчера вечером я встретил Нана!
Эта новость так поразила Жервезу, что она плюхнулась в лужу грязной воды и осталась сидеть на полу со щеткой в руке, вся в поту, с трудом переводя дух.
— О, — произнесла она чуть слышно и замолчала.
— Да, я шел по улице Мартир и обратил внимание на одну стрекозу: она так и егозила впереди меня об руку с каким-то стариком. Вроде бы знакомая цыпочка, подумал я и прибавил шагу, а потом, обернувшись, столкнулся нос к носу с этой плутовкой… Поверьте, жалеть ее нечего! Живется девчонке не плохо: хорошенькое шерстяное платье, на шее золотой крестик и вид такой задорный.
— О, — глухо повторила Жервеза.
Лантье покончил с мятными лепешками и взял из другой банки леденец.
— Ну и шельма! — продолжал он. — Представьте себе, кивнула, чтобы я шел следом за ней, да еще с каким шиком! Потом сплавила куда-то старика, кажется, в кафе… А старичок-то — выжатый лимон!.. И тут же подбежала ко мне: я ждал ее в подворотне. Хорошенькая такая. Настоящая змейка: так и вьется! А лижется, как котенок! Да, да, она поцеловала меня, расспросила обо всех… Словом, я был очень рад, что ее встретил.
— О, — в третий раз произнесла Жервеза.
Она совсем сникла, она все еще ждала. Неужели дочь ничего не просила ей передать? В наступившей тишине снова раздался звук пилки Пуассона. Лантье развеселился и, причмокивая, сосал леденец.
— Уж если я встречу ее, то тут же перейду на другую сторону, — заметила Виржини, еще яростнее ущипнув шляпника. — Я со стыда бы сгорела, если б одна из этих девок поклонилась мне на улице… Не в обиду вам будь сказано, госпожа Купо, ваша дочь настоящая дрянь. Пуассон каждый день подбирает на улице потаскух нисколько не хуже ее.
Жервеза сидела неподвижно, молча уставившись в одну точку. В конце концов она медленно покачала головой, как бы в ответ на свои мысли.
— Такой дряни всякий рад бы отведать, — сказал Лантье, и глазки его стали маслеными. — Нежна, как цыпленочек!..
Но бакалейщица взглянула на него так свирепо, что он предпочел замолчать и умилостивить ее любезностью. Он оглянулся и, убедившись, что полицейский вновь занялся своей шкатулкой, сунул леденец в рот Виржини. Она снисходительно усмехнулась. Зато весь ее гнев обрушился на поломойку.
— Поскорее, пожалуйста. Работа не сдвинется с места, если вы будете сидеть как квашня… Ну же, пошевеливайтесь, я не намерена до вечера торчать в грязи. — И прибавила тихо и злобно: — Не моя же вина, если ее дочь пустилась во все тяжкие!
Жервеза, видно, не расслышала этих слов. Она вновь принялась за мытье; пригнувшись к полу, почти распластавшись, она медленно ползала, точно подбитая лягушка. Вцепившись руками в щетку, она гнала перед собой мутную воду, и черные брызги покрывали даже ее волосы. Теперь оставалось собрать грязную жижу и вылить ее в сточную канаву, а затем ополоснуть пол чистой водой.
Лантье вскоре надоело молчать.
— Знаете, Баденге, — обратился он к Пуассону, повысив голос, — я видел вчера вашего патрона на улице Риволи. Он здорово поистаскался! Впрочем, это не мудрено при его разгульной жизни. Дай бог, чтобы он протянул еще полгода…
Лантье говорил об императоре. Полицейский ответил сухо, не отрывая глаз от работы:
— Будь вы во главе государства, пожалуй, так не разжирели бы.
— Ну, если бы я был на его месте, мой милый, поверьте, дела пошли бы куда лучше, — продолжал Лантье, который сразу принял серьезный вид. — Возьмем, к примеру, его внешнюю политику: она хоть кого выведет из терпения! Попадись мне какой-нибудь толковый журналист, я подсказал бы ему кое-какие мыслишки…
Лантье съел леденцы, выдвинул ящик с мармеладом и, поглощая его, все больше воодушевлялся.
— Все очень просто… — говорил он, размахивая руками, — прежде всего я восстановил бы Польшу и создал крупное скандинавское государство, чтобы держать в страхе северного медведя… Затем из всех мелких германских государств сделал бы одну республику… Что до Англии, то ее нечего бояться: пусть только пикнет, и можно тут же послать сто тысяч солдат в Индию… Дальше, под угрозой оружия, я отправил бы султана в Мекку, а папу в Иерусалим… Что вы на это скажете? Я живо навел бы порядок в Европе. Вот посмотрите, Баденге…
Он взял пять или шесть кусков мармелада.
— Я покончил бы со всеми политическими делами так же быстро, как вот с этим, — сказал он и побросал мармеладины одну за другой в рот.
— У императора иные планы, — заявил полицейский после долгого раздумья.
— Да бросьте вы, — резко прервал его шляпник. — Знаем мы его планы. Вся Европа смеется над нами… Каждый день придворные холуи вытаскивают вашего патрона пьяным из-под стола, где он валяется с великосветскими шлюхами.
Но Пуассон встал со своего места. Он подошел к Лантье и сказал, приложив руку к сердцу:
— Вы оскорбляете меня, Огюст. Спорьте, но не переходите на личности.
Тут в разговор вмешалась Виржини и попросила их замолчать. Все эти споры о Европе у нее в печенках сидят! Ведь надо же, живут приятели дружно, все делят пополам, а вечно грызутся из-за политики! Мужчины еще с минуту что-то недовольно бормотали. Затем полицейский решил показать, что он не сердится, и принес только что законченную крышку от шкатулки, на которой была тщательно вырезана надпись: «Огюсту, на добрую память от друга». Польщенный Лантье откинулся назад и так развалился на диванчике, что чуть не лег на колени Виржини. А муж бесстрастно смотрел на обоих: ничего нельзя было прочесть ни на его грязно-сером лице, ни в оловянных глазах; но время от времени его рыжие щетинистые усы как-то странно шевелились, и это могло бы внушить опасения всякому человеку, менее самоуверенному, чем Лантье.
Негодник Лантье обладал той спокойной наглостью, которая нравится женщинам. Как только Пуассон повернулся спиной, шляпнику пришла забавная мысль чмокнуть Виржини в левый глаз. Обычно он бывал более осторожен; но после споров с приятелем о политике готов был на любой риск, чтобы отыграться на его жене. Этими жадными поцелуями, нахально украденными под носом у Пуассона, он мстил ему за Империю, превратившую Францию в публичный дом. Но на этот раз он забыл о присутствии Жервезы. Она только что насухо вытерла пол и теперь стояла около прилавка в ожидании своих тридцати су. К поцелую Лантье она отнеслась с полным равнодушием, как к поступку вполне естественному и притом не имевшему к ней никакого отношения. Но Виржини, видно, стало неловко. Она с сердцем швырнула деньги на прилавок перед Жервезой. А та даже не протянула руки и продолжала ждать, дрожа от усталости, мокрая и безобразная, как собака, выбравшаяся из сточной канавы.
— Значит, она вам ничего не сказала? — спросила она наконец шляпника.
— Кто это? Ах да, Нана!.. Нет, ничего особенного. Ну и ротик же у плутовки, конфетка, да и только!