частен тем, что его казнили, как тем, что его ученики из его проповеди приготовили для нежно любимого им народа дурманный яд.
Как известно, он писал об этом книги.
В этих книгах острая критическая мысль, большая научная эрудиция соприкасаются с некритической художественной мечтой, с романом, выросшим в великодушном сердце поэта.
Вот тут-то и подстерегал Анри Барбюса хитроумный и речистый митрополит «живой церкви» господин Введенский.
Когда-то в пору моих ошибок, когда я, резко отрицая всякого бога, тем не менее пытался доказать, что марксизм, разрешая все «проклятые вопросы», становится на место религии и, не ища порядка в мире, творчески в него этот порядок вносит, — великий мой учитель Владимир Ильич Ленин сердито и насмешливо говорил мне: «Вы отмахиваетесь от попов, а они будут к вам липнуть, как мухи. Раз вы намазались медом всего этого кокетничания с позорной религиозной ерундой, вышли навстречу рою поповских мух, — так нечего руками махать: они рады будут союзничку»8.
Мне казалось тогда, что Владимир Ильич слишком жесток. Я с ним только наполовину соглашался, но поздней увидел, что он был бездонно прав.
Так было и с Барбюсом. Он ли не проклинал попов, начиная с апостолов, а вот архипоп и новоапостол, звонкоглагольный Введенский, поправляя крест на груди, вещал на диспуте: «Анри Барбюс, коммунист, материалист, разумеется, не в состоянии видеть своими пораженными бельмами очами истинную славу божию, однако же и он ищет прибежища во Христе, и в его заблудшем и ожесточенном сердце живет жажда броситься на колени перед кем-то великим и благостным и обливать слезами чью-то святую длань!»
Я, конечно, ругательски ругал архипастыря, цитировал Барбюса, указывал, какие кровавые раны наносит он всей церковщине. Но… от утверждений Введенского о каком-то инстинктивном христолюбии Барбюса некий запашок оставался.
Несколько позднее Барбюс эту же тенденцию постарался провести в очень интересной и своеобразно задуманной драме9. В ней история Христа в его понимании, Христа не только преследуемого, но и преданного ближайшими учениками, — перемежалась со сценами нынешних империалистических подлостей и зверств.
Это было хорошо сделано художественно. Сюда должна была быть введена музыка, очень много кино. Заманчиво для режиссера. Барбюс мечтал, что я переведу эту пьесу и отчасти, может быть, приспособлю ее к суровой требовательности нашего зрителя, а Мейерхольд ее поставит. Но суровость нашей партии в этом отношении непреклонна. Пьеса была талантлива, но это была мешанина. Христос хотя и никогда не существовал, но самая легендарная тень его справедливо числится у нас подозрительным субъектом, всякая симпатия к которому есть вещь компрометирующая.
Барбюс теперь уже преодолел тогдашний свой «уклончик» в сторону маленького, великодушного, теплого и все-таки неуместного романа с Иисусом из Назарета.
Но что никогда не забудется — это хорошие, положительные моменты в деятельности Барбюса.
Не забудется, например, знаменитая полемика его с Роменом Ролланом10. Хотя Ромен Роллан тогда очень талантливо защищал свои толстовские позиции, но я уверен, что уже во время этого спора позиции эти стали колебаться. Позднее Ромен Роллан достославно покрыл их. И недаром теперь великий автор «Жан-Кристофа» с такой горячей симпатией говорит о Барбюсе, недаром он так искренне приветствует его по поводу его юбилея11.
Не забудется то, как Барбюс, для всех, бесспорно, являясь представителем человеческой совести, ездил по застенкам буржуазного террора и как никакая сигуранца не смела его остановить в его исследованиях, о которых он потом звонил в большой колокол и трубил в большую трубу на весь белый свет12.
Не забудется его путешествие по СССР, его книга о Грузии13, его всегда искренний и блещущий жизнью восторг перед строительством в этом новом мире, его всегдашняя готовность яростно защищать наш коммунистический очаг и немолчно звать других на его защиту, разоблачая темные козни врагов.
Не забудется его инициатива по созыву недавнего антивоенного съезда14, не забудется то, что пока бьется горячее сердце в этой мужественной груди, — оно будет предано делу коммунизма.
Дорогой Анри Барбюс: как друг, как брат, шлю вам мой горячий поцелуй. Как писатель, как революционер — с восторгом кричу вам: слава тебе, прямому, смелому, великодушному художнику — воину обновляющего мир пролетариата!
Предисловие [К книге Б. Шоу «Чернокожая девушка в поисках бога»]*
С нашим большим и близким другом, великим писателем Бернардом Шоу, нам бывает иногда чистая беда.
Разве можем мы не оценивать высоко положительно, что этот, вероятно в настоящее время остроумнейший в Европе писатель, приехал отпраздновать в Москве свое семидесятипятилетие, чтобы тем засвидетельствовать свое великое уважение к происходящему в нашей стране строительству, и что он воспользовался этим своим посещением, чтобы и у нас и по возвращении на родину много раз самым резким революционным образом противопоставить новый ленинский мир старому, безнадежному?
Мы не можем не оценить его неуемную, колючую и ядовитую критику буржуазного порядка, его смелые, бичующие ответы буржуазной прессе, его неукротимую энергию, его искрящиеся веселостью и часто убийственные для людей мрака комедии.
Но Бернард Шоу обладает большой самостоятельностью. Он обо всем думает по-своему, а что думает, то и говорит. Именно независимость привела его в антибуржуазный лагерь, но она же мешает ему проникнуться более или менее строгой системой мышления, более или менее последовательными убеждениями, более или менее выдержанным миросозерцанием. Рядом с мыслями изумительной остроты попадаются у него довольно пустые парадоксы, рядом со смелыми полетами — внезапные падения. Благодаря этому — как он ни мил — за него трудно поручиться, за него трудно отвечать, и редко какое произведение, вышедшее из-под его пера, можно принять целиком и предложить читателям без ряда оговорок.
Во всем этом есть маленькое сходство с другим величайшим острословом — с Генрихом Гейне. Марксу и Энгельсу, которые любили его и восхищались им, приходилось очень часто покачивать над ним головами и в неприятном недоумении разводить руками.
Но они умели прощать ему даже такие выходки, каких, конечно, наш друг Бернард Шоу себе не позволил бы, и Маркс — человек строгий и требовательный — с несвойственным ему добродушием говаривал о том, что с поэтов нельзя спрашивать так, как с обыкновенных людей1.
Совсем еще недавно мне пришлось писать о последней комедии Бернарда Шоу «Слишком верно, чтобы быть красивым». Рядом со многими очень сильными сторонами этой пьесы я отметил и совершенно неуместную критику атеизма, — слабую критику, но тем не менее ослабляющую критику религиозности в той же пьесе; отметил и то, что, рисуя весь окружающий мир черными красками, Бернард Шоу не счел нужным ни единым словом упомянуть о том, что ему противостоит и что Шоу знает и ценит, — об СССР, Коммунистической партии, Коммунистическом Интернационале и их борьбе.
В некоторых передовых журналах Запада2 появились по поводу этой комедии даже сомнения: не отходит ли старый, но неугомонный ирландский комедиограф от своей симпатии к Октябрю?
Но вслед за этим появился превосходнейший манифест Бернарда Шоу3, еще раз со всей горячностью семидесятипятилетнего юноши подтвердившего свою веру в наше дело.
Да, мы знаем, что Бернард Шоу — наш верный союзник. Мы должны научиться брать его таким, как он есть. И мы делаем это с любовью и симпатией, но…
Но от нас никак нельзя требовать, чтобы мы, принимая с этой дружеской симпатией новые произведения Шоу и хваля в них то, что в них есть положительного, из дружбы и благодарности замалчивали в них то, что для нас по нашей марксистско-ленинской совести неприемлемо.
Мы знаем, что наш милый паладин бодрого и разящего смеха на нас за это ни в коем случае не обидится.
В настоящий момент мы рекомендуем нашему советскому читателю последний, в высшей степени живой и привлекательный памфлет Б. Шоу «Чернокожая девушка в поисках бога».
Можно сказать, что это произведение (в особенности если отвлечься от приложенного к нему довольно длинного послесловия) является чисто вольтерьянским.
Оно вольтерьянское по самой своей форме, по своей юркой и сверкающей веселости, по своей «кусательности», по своей неожиданности, по своей забавно гримасничающей грации.
Вольтер был великий мастер этого стиля.
Великий и непревзойденный.
И в искусстве владеть этим стилем, пожалуй, никто, ни из современников его, ни из последователей, рядом с ним не стоит.
Произведение Шоу, о котором мы говорим, могло бы с честью занять место в серии легких саркастических сатир великого фернейского патриарха.
Писать формально, как Вольтер, — это, во всяком случае, очень хорошо.
Но новый памфлет Бернарда Шоу и по содержанию своему — вольтерьянский.
Это тоже, в известном смысле, хорошо.
Сейчас над буржуазным миром сгущается тьма. Тяжело летают совы и нетопыри, «viri obscuri»[35], темные мужи, опять начинают гнусить в нос с мнимодраматическими жестами свои отвратительные проповеди. И сколько мы находим людей, которые, сами не занимаясь делом распространения тьмы, делом гасительства света, в достаточной степени потворствуют этому делу, принимают его всерьез, или — что почти так же худо — не принимают его всерьез, то есть проходят мимо него без возмущения и без борьбы.