Андрей. Здравствуй, душа моя. Что скажешь? Ферапонт. Председатель прислал книжку и бумагу какую-то... Вот... (Подает книгу и пакет.)
Андрей. Спасибо. Хорошо. Отчего я ты пришел так не рано? Ведь девятый часе.
Ферапонт. Чего?
Андрей (громкот). Я говорю, поздно пришел, уж девятый час. Ферапонт. Так точно. Я пришел к вам, еще светло было, да не пускали всё. Барин, говорят, занят. Ну, что ж. Занят, так занят. Спешить мне некуда. (Думая, что Андрей спросил его о чем-то.) Чего?
Андрей. Ничего. (Рассматривая книгу.) Завтра пятница, у нас нет присутствия, но я все равно приду... позаймусь. Дома скучно.
Пауза.
Милый дед, как странно меняет3, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу — старые университетские лекции, и мне стало смешно. Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь и самое большее, на что я могу надеяться,— это быть членом здешней[21] земской управы... Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор Московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!
Ф ерапонт. Не могу знать... Слышу-то плохо.
Андрей. Если бы ты слышал, как следует, то я, быть может, и не говорил бы с тобой. Мне нужно говорить с кем-нибудь, а жена меня не понимает, сестер я боюсь почему-то, боюсь, что они засмеют меня, застыдят. Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у Тестова, или в Большом Московском, голубчик мой!
Ферапонт. Ав Москве, в управе давеча рассказывал подрядчик, какие-то купцы ели блины, один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то 40, не то 50. Не упомню.
Андрей. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. Л здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и одинокий...
Ферапонт. Чего?
Пауза.
И тот же подрядчик сказывал — может, и врет — будто поперек всей Москвы канат протянут. Андрей. Для чего?
Ферапонт. Не могу знать. Подрядчик говорил.
Андрей. Чепуха. (Читая книгу.) Ты был когда-нибудь в Москве?
Ферапонт (после паузы). Не был. Не привел бог.
Пауза.
Мне идти?
Андрей. Можешь идти. Будь здоров.
Ферапонт уходит.
Будь здоров... (Читая.) ь Бее помню, ничего не забыл. Громадная у меня память, в с этакой памятью другой на моем месте давно бы протянулся поперек всей Москвы, как г канат... Поперек всей России... Я думаю, ничто не дает выше и слаже наслаждения, чем слава...
Звонок.
Да, дела... Мечтал когда-то о славе... да... (Потягивается.) И она была так возможна... (Не спеша уходит к себе.у-
За сценой поет нянька, укачивая ребенка. Входят Маша и Вершинин. Пока они беседуют, в зале горничная зажигает лампу и свечи.
Маша. Не знаю. е Конечно, много значит привычка. После смерти отца, например, мы долго не могли привыкнуть к тому, что у нас уже нет денщиков. Но и помимо привычки, мне кажется, говорит во мне просто справедливость. Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди — это военные.
В е р ш и н и н.а Я бы выпил чаю.
Маша (взглянув на часы). Скоро дадут. Меня выдали замуж, когда мне было семнадцать[22] лет, и я своего мужа боялась, потому что он был учителем,а я тогда едва кончила курс. Он казался мне тогда ужасно ученым, умным и важным. А теперь уже не то, к сожалению... Вершинин. Такв.
Маша. Про мужа я не говорю, к нему я привыкла, но между штатскими вообще так много людей грубых, не любезных, невоспитанных. Меня волнует, оскорбляет грубость г, страдаю, когда вижу, что человек недостаточно тонок, недостаточно мягок, любезен. Когда мне случается быть среди учителей, товарищей мужа, то я просто страдаю.
Вершинин. Ад мне кажется, все равное, что военный, что штатский ж, одинаково неинтересно, по крайней мере в этом городе. Надоели[23]. Если послушать здешнего интеллигента[24], то с женой он замучился, с имением замучился, с лошадьми замучился. Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему? Маша. Почему?
Вершинин. Почему? к Почему он с детьми замучился, с женой замучился? А почему жена и дети с ним замучились? Маша. Вы сегодня не в духе.
Вершинин. Может быть. Я сегодня тревожен л. У меня дочь больна немножко. Но дело не в болезни. Когда они, девочки, болеют м, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Олицетворенная пошлость!
Пауза.
Простите, что я начал об этом. Мне так сладко жаловаться вам! н Кроме вас одной, у меня нет никого, никого...
Пауза.
Маша. Какой шум в печке! У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот точно так.
Вершинин. Вы с предрассудками? Маша. Да.
Вершинин. Странно это. (Целует руку.) Какая чудная, великолепная женщина0. Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз... Маша (садится на другой стул). Здесь светлей. Вершинин (вполголоса). Я люблю, люблю, люблю вас"...
ПЕРВОЕ ОТДЕЛЬНОЕ ИЗДАНИЕ ПЬЕСЫ «ТРИ СЕСТРЫ» (СПб., 1901)
Обложка с портретами участников первого представления пьесы. Сверху (слева направо): М. Г. Савицкая — Ольга; О. Л. Книппер — Маша; М. Ф. Андреева — Ирина. Внизу: В. В. Лушский — Андрей Прозоров
М а ш-а (закрывает лицо руками). Не повторяйте... (Вполголоса.) Что делать? Я не знаю, не знаю, что мне делать теперь... Не повторяйте,
не надо. Сюда идута...
Ирина и Тузенбах входят через залу.
Тузенбах. У меня тройная фамилия. У меня фамилия [25] Тузенбах- Кроне-Альтшауер, но я русский, православный, как вы. Немецкого у .меня осталось мало, разве одна в только терпеливость, упрямство, с каким я дожидаюсь собственного счастья г. Вас я жду уже четыре года и готов ждать еще хоть десятьД.
И р и н а. Как я устала.
Тузенбах. И все десять лет я каждый день по вечераме буду приходить на телеграф и провожать вас домой!® (Увидав 3Машу и Вершинина,радостно.) Это вы? [Здравствуйте!
Ирина. Вот и я дома, наконец. (Маше.) Сейчас приходит одна дама, телеграфирует своему брату в Саратов, что у нее сегодня сын умер, и никак не может вспомнить адреса. Так и послала без адреса, просто в Саратов. Плачет. И я ей нагрубила ни с того ни с сего. «Мне, говорю, некогда!» Так глупо вышло. Сегодня у нас ряженые?
Маша. Да.
Ирина (садится в кресло). Отдохнуть... Устала[26]. Нет, не люблю я телеграфа, не люблю.
Маша. Ты как-то[27] похудела и посуровела®... (Посвистывает.) г
Ирин а. Надо поискать другую должность, а эта не по мне. Нет в ней именно того, чего я так хотела д... Труд без поэзии, без мыслей...
Стук в пол.
Доктор стучите. (Стучит в пол.)ш Сейчас придет... Надо бы принять какие- нибудь меры. Вчера доктор и наш Андрей были в клубе и опять проигрались. Говорят, Андрей 200 рублей проиграл.
Маша (равнодушно). Что ж теперь делать?
Ирина. Две недели назад проиграл, в декабре проиграл... Скорее бы все проиграл, быть может уехали бы из этого города. Не город, а жалкий городишка3... Господи боже мой, мне Москва снится каждую ночь, я как помешанная[28]... Мы переезжаем туда в июне, а до июня осталось еще февраль, март, апрель, май... почти полгода!
Маша. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше.
Ирина. Ей, я думаю, все равно.
Чебутыкин11 входит в залу и причесывает бороду, потом садится за стол и вынимает из кармана газету.
Маша. Вот, пришел. Он заплатил за квартиру?
Ирина (смеется). Нет... За 8 месяцев — ни копейки31.
Маша. Молодец докторм.
Ирина (Вершинину). Что вы молчите, Александр Игнатьевич?
Вершинин. Не знаю. Чаю хочется."
Чебутыкин. Ирина Сергеевна.
Ирина. Что вам?
Чебутыкин.0 Venez isi.
Ирина идет и еадится с ним рядом11.
Я без вас не могу.
Ирина раскладывает пасьянс.
Вершинин. Что жа. Давайте хоть пофилософствуем, Николай Львович б.
Тузенбах. Давайте. О чем?
Вершинин. О чем? Давайте помечтаем. Например, давайте поговорим® о той жизни, какая будет после нас, лет через 200—300.
Тузенбах г. После нас будут летать на воздушных шарах, изменится одеждад, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человеку будет так же тяжко жить, как теперье, и, вместе с тем, точно так же, как теперь, он будет болетьж и не хотеть смерти.
Вершинин. Не думаю. Всё, все должно измениться на земле[29]мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через 200—300, наконец тысячу лет,— дело не в сроке,— настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы живем теперь для нее