Письмо это было ответом на просьбу Чехова навести в канцелярии университета справку, числился ли там в последние годы студент-медик Грипевич (XIX, 251). Просьба эта была вызвана появлением в Ялте некоего Гриневича, который называл себя московским студентом и поведение которого дало повод подозревать его в шпионстве. Алтухов быстро и точно навел требуемую справку, о чем и сообщал Чехову в начале названного письма:
«Ваше поручение навести справки о существовании некоего студента пятого курса Гриневича исполнено в точности, похвальной даже с точки зрения полицейского сыска. В 1899—1900 г. имелся в Московском университете на четвертом курсе естественного факультета студент Гриневич Яков из потомственных почетных граждан Петербурга, окончивший Косперовскую гимназию. По окончании курса сей Гриневич получил место, на котором состоит и ныне. Что же касается медицинского факультета, то никакого Гриневича за последние десять лет на этом факультете не числилось. Администрация, или, вернее, инспекция, университета точно, однако, осведомлена, что на юге появился какой-то проходимец, ныне находящийся в Ялте, за которым числится уже много художеств, совершенных в других городах и весях России. Неизвестно, с какою целью эта личность выдает себя за студента пятого курса, и Гриневич ли он в действительности, сомнительно. Весьма возможно, что сей проходимец — служитель Синедриона, а посему опасаться его должно! По моему мнению, и студентов следует поставить в известность, какрго полета сия птица, не так ли?»
Последующие страницы этого большого письма почти полностью посвящены рассказу о революционных, в том числе о рабочих, выступлениях в Москве за истекший месяц, а также о событиях 9—10 февраля в университете:
«Теперь у всех на языке Москва, студенческие волнения, разграбление квартиры одного из приват-доцентов, учиненное якобы студентами, изгнание четырехсот двух студентов дедушкой Ванновским навсегда из университета, паломничество рабочих (по данным полиции, пятьдесят тысяч, для точности нужно разделить эту цифру на пять—шесть) к памятнику Александру II, возложение венков, кидание в воздух „чепчиков " (19 февраля), а затем забастовка студентов и, наконец, бунт рабочих на Даниловской мануфактуре Мещерякова (1 и 2 марта), где шесть тысяч рабочих разрушили все вдребезги, пряжу, ткани, материю и весь товар свезли на Москву-реку, где и свалили все это в прорубь. Странная российская логика — 19-го числа кричат „ура" и шапки бросают в воздух, а через полмесяца после того разрушить до основания фабрику и где?—■ в православной Москве! Студенты последнее время начали ходить на лекции и на практические занятия, так что, нужно думать, забастовка окончилась. Сильно поредели их ряды: все, что было лучшего и дельного,— забрано. В общем, считая арестованных на улицах, на квартирах, на сходке, забрано больше полутора тысяч, масса студентов взяли отпуски и поехали по домам. Словом — неблагополучно. Пятьсот восемнадцать человек, арестованные в актовом зале в ночь с 9 на 10 февраля (402 сту- дента-(-66 девиц-[-воспит^анники других высших учебных заведений), погибали было от голода и жажды, так как полиция никого не пропускала, даже из числа живущих, на улицу за хлебом и провизией. К счастью для них, актовый зал сообщался с моей квартирой, студенты прибегали ко мне, я отдал им все съестное до последней крошки, поставил около девяноста самоваров. В настоящее время некоторые из честных интеллигентов подают Ванновскому прошение о смягчении участи этих quasi-заговорщи- ков и, в противовес полицейским сведениям о разграблении квартиры Чистякова, указывают, с моего согласия, на то обстоятельство, что студенты у меня в квартире вели себя вполне корректно. Хорош тоже и Чистяков, заявивший, что после студентов у него пропала шуба, шитые серебром туфли и много белья, и получивший от университета в возмещение убытков и проторей семьдесят пять рублей. Когда студенты послали к нему делегатов, чтобы он подтвердил им факт разграбления квартиры студентами, сей франт все это свалил на полицию. Не думаю, чтобы ему все это даром прошло! Этак и я мог бы просить от университета пособия за то, что я уступил, конечно, даром студентам все съестное, весь обед и т. п. Нет спора, что Чистяков поступил гнусно, и теперь, понятное дело, он не знает, как вывернуться: полиции говорит одно, студентам — другое! Курьезнее всего то, что оставшиеся на сходке студенты решили ночевать в актовом зале и ждать наутро с фабрик рабочих, которые, по их соображениям, должны были бы освободить студентов и во главе с ними двинуться с манифестациями по улицам. Но надеждам студентов не дали осуществиться — ночью, в три часа, казаки с берданками и нагайками взломали двери, вошли в помещение, занимаемое студентами, и без всякого сопротивления их всех забрали. Никого не били, кроме лишь одного студента, который, пока их вели в манеж, зычно пел „дубинушку", „марсельезу", — его, правда, избили в кровь! Многое можно было бы еще написать, но... Эти знаки вам известны?»
К сожалению, в письме Алтухова, не только сочувствовавшего, ной помогавшего осажденным студентам, не были изложены требования, во имя которых собирались демонстрировать рука об руку с рабочими собравшиеся в актовом зале на сходку студенты. Эти требования были выражены в принятой на сходке резолюции: «Считая ненормальность существующего академического строя лишь отголоском общего русского бесправия, мы откладываем навсегда иллюзию академической борьбы и выставляем знамя общеполитических требований, глубоко убежденные, что для правильного хода общественной жизни необходимо пересоздание всего социального и политического строя на началах признания за личностью публичных прав. Мы уверены, что без этого русская жизнь не двинется ни на шаг вперед, что лучшие будут периодически вырываться из среды общества, что позорное топтание на одном месте не прекратится. Мы требуем: 1) неприкосновенности личности, 2) свободы печати, 3) свободы совести, 4) свободы собраний и организаций, 5) непосредственной ответственности административных лиц, 6) общедоступности образования, 7) допущения женщин в университет, 8) уравнения прав национальностей. Вместе с рабочими мы требуем: 9) восьмичасового рабочего дня и 10) права стачек.
Не признавая настоящее правительство способным к реорганизации общественного строя на этих началах, мы обращаемся ко всей мыслящей России, считающей себя политически зрелой, с указанием о своевременности созвания Учредительного собрания. Общеполитическая программа заставляет нас вынести наш протест на улицу, где мы вместе с кадрами рабочих обществ готовы силой поддерживать наши требования» («Красный архив», 1938, № 4-5, стр. 279).
Остается гадательным, узнал ли Чехов о содержании этих требований,— во всяком случае они могли дойти до него либо через Горького, либо через студентов, с которыми общался Чехов в Ялте и среди которых было немало причастных к «беспорядкам» и исключенных из университетов за это. И уже твердо можно сказать, что о судьбе арестованных студентов — содержание их в Бутырках, объявленная ими голодовка, последующий приговор (ссылка в Восточную Сибирь — для одних, тюрьма, с отправкой на крайний Север, в Архангельск,— для других)—обо всем этом он был достаточно осведомлен, причем на этот раз информация исходила из самих студенческих кругов или от лиц, к ним очень близких 17.
Почти одновременно с цитированным только что письмом Алтухова Чехов получил из Москвы письмо от студента четвертого курса естественного отделения физико- математического факультета Петра Андреевича Базилевича, который обратился к писателю от имени группы студентов, озабоченных оказанием помощи товарищам, отправляемым в ссылку и тюрьму. Вот текст этого примечательного письма:
«Москва, 5 марта 1902. Многоуважаемый Антон Павлович! Вам, вероятно, известно, что почти уже месяц в Московской Бутырской тюрьме сидят около восьмисот человек студентов и курсисток высших учебных заведений г. Москвы, до четырехсот человек сидит при частях и других тюрьмах нашей столицы. Четыреста два человека уже официально исключены из университета без права поступления в высшие учебные заведения, а также с воспрещением педагогической деятельности. Но этого мало! Очень п очень многим из исключенных предстоит ссылка в более или менее отдаленные места Азиатской или Европейской России. Официально это еще не известно, но в этом никто не сомневается.
Терпят сильный недостаток в деньгах уже теперь в тюрьме (говорят, у курсисток от дурной пищи появилась цинга), можете себе представить, в каком положении очутится большая часть арестованных, если их вышлют.
Нам, оставшимся на работе товарищам, удалось собрать небольшие средства для временной помощи пострадавшим, теперь же, ввиду возможной скорой высылки, хотелось бы дать беднейшей части арестованных хоть понемногу денег на первое время ссылки. Однако собранных сумм не хватает даже для помощи теперь, а о дальнейшей нельзя даже и думать. По возникшей среди нас мысли, мы решили обратиться к некоторым артистам и писателям, не найдут ли и они, с своей стороны, возможным помочь пострадавшим теми или иными находящимися в их распоряжении способами. Осмеливаюсь обратиться с таковой же просьбой и к вам, многоуважаемый Антон Павлович.
Предлагая вам мысль, мы будем одинаково благодарны, если вы захотите помочь и через другое лицо, более вам известное, чем пищущий эти строки. Студент Московского университета П. Базилевич. Адрес: Патриаршие пруды, дом Дедушкина, кв. 17, Петру Андреевичу Базилевичу, г. Москва».
Чехов не замедлил откликнуться на просьбу студентов. Его ответ Базилевичу не дошел до нас, но самый факт ответа и оказанной им помощи ссылаемым студентам подтверждается вторым письмом Базилевича: «Москва, 21 марта 1902. Многоуважаемый Антон Павлович! Спешу вамвыразить благодарность за ваш ответ на мое письмо и просьбу. Вчера я все получил, еще раз благодарю. Вчера же все передано по назначению, так как последняя партия в тридцать два человека отправлена в Иркутск сегодня рано утром. Искренне уважающий вас П. Базилевич».