Можно не сомневаться, что эта денежная помощь, оказанная Чеховым, была для него самого не простым актом благотворительности, а выражением глубокого сочувствия лучшей части русской демократической молодежи, выступившей на борьбу за свободу и ставшей жертвой самодержавного деспотизма. И студенты оценили и надолго запомнили благородный поступок писателя. Об этом, в частности, свидетельствует более позднее письмо московского студента Ярослава Владимировича Сорнева, который обратился к Чехову 26 февраля 1904 г. с аналогичной просьбой:
«Многоуважаемый Антон Павлович! В один из тяжких моментов, весною 1902 г.. мои товарищи — студенты Московского университета — обратились к вам за помощью, и вы тогда своим взносом поддержали очень многих, остававшихся без всяких средств. Тяжелое время переживается и теперь. Нуждаются весьма многие. Поэтому обращаюсь к вам с усиленной просьбой: помогите!
Личность моя может быть удостоверена кем-либо из ваших московских друзей. То же лицо получит сведения о распределении пожертвованных средств. Прошу адресовать: Москва, Долгоруковская, дом 16, кв. 15, Е. И. Орловой, для С. С уважением студент Ярослав Владимирович С о р н е в» 18.
Последнее из обнаруженных нами в архиве Чехова писем, связанных со студенческим движением, также содержит просьбу о помощи жертвам деспотизма. Но содержание этого письма в целом выходит далеко за пределы этой частной темы. Безвестная русская женщина, Ольга Николаевна Покотилова, взволнована до глубины души не только судьбой своего названного сына-студента, сосланного в Восточную Сибирь: сердце ее полно тревоги за всех юных и смелых, поднявшихся на борьбу за освобождение народа. Не юношеская запальчивость и безрассудство, а глубоко осознанное понимание невозможности дальнейшего рабского существования, неизбежности новых выступлений и новых схваток с дикой силой самодержавия отражается в ее письме. И если проект организации через ее посредство широкой общественной помощи ссыльным юношам и девушкам был, возможно, несколько утопичен, то самая идея такой помощи рисует автора письма человеком, у которого жизпенный опыт не отнял силы и смелости души, готовности идти на самопожертвование во имя благородной идеи помощи борцам за свободу. Приводим полный текст этого замечательного письма:
«27 марта. Москва, Малая Бронная, дом Гирш, № 84. Ольга Николаевна Покотилова [127].
Уважаемый Антон Павлович. М. М. (\у Дроздова была так добра, что взялась передать это письмо вам. Последние события, вероятно, не безызвестны (вам как писате-
ДАРСТВЕННАЯ НАДПИСЬ ЧЕХОВА НА СБОРНИКЕ «РАССКАЗЫ» (СПб., 1896):
«Александру Ивановичу Эртелю от автора. А. Чехов. 97 25/11»
Библиотека СССР им. В. И. Ленина, Москва
лю, следящему за жизнью своей родины, загнали моего сына, мальчика 22-х лет, в Восточную Сибирь на три года. Три жизни подрезаны — моего мальчика, моя и его невесты. Оставить его там одного, без помощи и любви я не могу. Угнали его (как и многих) без вещей и без свидания прощального с нами, так как я прав на него законных не имею, я не родная его мать, а только мать его невесты, которую любит он три года. Близких людей у него нет никого, кроме нас, есть отец, акцизный ревизор, человек совсем не подходящий к нему, и мачеха, которая, я думаю, рада от него избавиться, так как имеет своих детей и женщина дрянная и жестокая, так что оттуда помощи ему ждать нечего. Я имею маленькую землишку, которую хочу заложить за 2000 рублей. Об ней после. Надо сделать это скорей и ехать к нему. Живу я среди молодежи, знакомых у меня нет денежных — нет никого, кроме товарищей моего сына и дочерей, которые не могут помочь мне в этом деле. Буду ходить ко всем, про кого ходят слухи, что он добрый человек; но трудно верится, чтобы только добрый человек помог мне, для этого надо быть не только добрым, но и глубоко чувствующим и понимающим и жизнь, и последнее движение среди учащейся молодежи. Стоит помочь тем людям, что, не задумываясь ни на минуту, несут свои молодые, жаждущие жизни и счастья головы под пагайки и штыки казаков и жандармов. Стоит помочь детям, учащпм своих родителей- трусов, как надо бороться за жизнь и счастье униженных и угнетенных. Нам, старшим, стыдно смотреть на это воинство малолетних, лучших сил страны, не задающих себе даже вопроса: а ведь, может быть, если откажемся от того, что требовали, и будет облегчена участь. Из шестисот с лишком человек только двадцать три подали заявление, что они готовы дать показание. Остальные все поголовно отказались от допроса, и девяносто четыре пошли в Восточную Сибирь, а более пятисот в Архангельскую тюрьму. Как жили они в Бутырках, как морили себя голодом, желая ускорения приговора н протестуя против дурного обращения с девушками, к которым приставили часовых, подсматривающих, как они раздевались, и отпускали милые шуточки по этому поводу, вам, верно, уже известно. Я была в тюрьме раньше, когда не пошли страшные строгости, и видела моего мальчика, который после трех суток голодовки еле держался на ногах, а других многих водили под руки. Барышни выдержали шестисуточную голодовку. Не давши оправиться, детей отправили в Сибирь и многих без вещей. Там было наших очень много. Это дело для меня кровное, н я все знаю о пребывании их в тюрьме.
Он говорит (Горький): Важно стремление к истине, не надо останавливать их, не надо жалеть их, людей много. Я говорю: не надо останавливать их, важно их стремление, их любовь и жертвы, людей много, каждое такое движение поднимает дух, дает заглянуть на возможность лучшей жизни, но я, старая женщина, время гордых слов: не надо жалеть их,— для меня прошло, да я и ни одйой минуты не верила ему, человек, написавший первые страницы „Еще о чёрте", сам себя обманывает, говоря так. Тем- то он и хорош, Горький, что ни одной минуты не сомневаешься, что он может, жалея, погибнуть так, как эти дети гибнут. Если бы мне только увидеть его, рассказать ему, что мы все видели в Москве за это время! Только он, Горький, может это описать, так что камни отзовутся на его речь и заплачут от жалости к этим погибающим жизням. Что делается теперь в Горном институте в Питере, вы, верно, знаете, скажу коротко, что двести человек раскассированы по разным губерниям, кто на один, два года и т. д. Восемьдесят в Архангельскую тюрьму на шесть месяцев, двенадцать в Восточную Сибирь и трое на Сахалин. В демонстрацию 4 марта избивали (не до смерти, а калечили) сотни народа, что по рабочим (в Батуме) стреляли, по официальным сведениям тринадцать человек убито. Чего же еще больше? Что сказать вам еще, чтобы вы, все вы, наша соль земли, наша надежда и слава родины, поднялись, помогли? Руки связаны у вас, знаю я это. Беречь вас надо. Когда сидел Горький в Нижнем в тюрьме, больной, я все бы отдала, чтобы посадили меня за него, и не одна я, нас много. Слов я не умею говорить, что говорю, то и делаю. Пусть узнает он, что все те дети, потому что они дети по летам, которые без дум о себе и своей молодой жизни шли и подставляли свои головы, все читали его, у всех в душе был его образ, зовущий на борьбу и жертву. За эту огромную жертву в несколько тысяч жизней требую я помощи, жалости. Живите для громадного дела будущего, берегите себя, вы нужны и полезны как мстители за погибающих, но жалейте этих гибнущих, этого мы можем требовать от вас всячески: и материальной помощью, и защитой в печати.
Я не желаю пользоваться общественными средствами и могу этого не желать. Я имею землишку, 64 десятины, со стройкой, страхуемой в 1200 рублей. Я ни одной копейки не прошу даром, все окупится моей землей, но и для этого дела надо просить и • молить, надо мне скорей кончить, получить деньги и уехать. Сделайте мне это, и вы спасете не только меня и мою семью, но дадите помощь сибирякам. У меня в Сибири будет фонд, вся помощь, корреспонденция пойдет через мои руки. Только одна женщина едет в Сибирь со своим мужем и его братом, сосланными на четыре года, но она носит фамилию сосланного, и у нее руки связаны, на нее нельзя будет возложить помощь. Я ношу фамилию неприкосновенную к делу, и поэтому все для них могу и хочу сделать. Прочтите это письмо Горькому (я не знаю его адреса, да ведь это все равно, это письмо всем хорошим людям пишется) и Андрееву. Скажите Андрееву, что я хорошо знаю Водико- ва, его однокашника; думаю, что не может к нему относиться без уважения. Отвечайте мне скорей, скорей. Время дорого, наши едут на нужду и страдания, а меня нет с ними. Уважающая вас Ольга Покотилова.
P.S. Если бы я смела послать вам список лиц, пострадавших за 9 и 14 февраля, я бы послала вам, и если вам нужен он, я пришлю. Прошу вас передать это письмо Горькому и Андрееву, говорят, что они тоже в Ялте».
Фактическая достоверность и точность письма Покотиловой не подлежит сомнению: в неоднократно использованной уже нами публикации в «Красном архиве» напечатаны документы, подтверждающие сообщаемые ею факты о положении арестованных студентов в Бутырках, об объявленной ими голодовке и т. д. (1938, № 4-5, стр. 283—284). Таким образом, и с точки зрения информационной содержательности оно является одним из наиболее значительных в рассмотренной нами серии писем. В связи с этим представляется необходимым остановиться здесь на характеристике личности Покотиловой и коротко рассказать о ее дальнейшей судьбе.
О. Н. Покотилова по рождению принадлежала к одной из многочисленных ветвей рода Толстых; ее отец, Николай Николаевич Толстой, владел небольшим имением где- то за Волгой. Она, по-видимому, рано порвала с семьей и вообще с дворянским кругом. Выйдя замуж за некоего Покотилова, она вскоре разошлась с ним, как можно думать, на почве идейной розни. К началу 1900-х годов она жила в Москве, воспитывая трех дочерей. Она снимала довольно большую квартиру на Малой Бронной улице,— как известно, это был район старой Москвы, где селилась по преимуществу студенческая молодежь. Сама она с дочерьми занимала меньшую часть квартиры, а остальные комнаты сдавала студентам, что и давало ей средства к существованию. Среди ее молодых жильцов в 1900—1902 гг. находился и студент физико-математического, а затем историко-филологического факультета В. П. Волгин, ныне действительный член Академии наук СССР, который любезно поделился с автором настоящей статьи своими воспоминаниями об О. Н. Покотиловой.