Суть этого грибного дела заключалась в том, что сестра чуть свет потихоньку пошла в лес и будто бы все до единого гриба собрала, тем обездолив семью Чеховых. Но преступнее с ее стороны было еще то, что она провела даже собственного мужа, вместо себя положив на постель чучело.
До обеда наступала тишина в доме. Гостям предоставлялось занимать самих себя, и каждый мог делать, что ему вздумается.
Сестра, утомившись утренней прогулкой, спала. Я занесла кое-что в дневник, дети не дали мне покоя, потащили меня с ними гулять. В их болтовне третьим словом был Антон Павлович. Они мне рассказали, что недавно вечером он объявил детям, что завтра он именинник, очень серьезно добавив: «Прошу позаботиться о подарках». Сашу он почему-то называл «Василиса», а Сережу — «Финик». И вот весь дом поднялся на ноги, придумывая достойно его чину и званию подарки. Из всех проектов остановились на одном — подарить ему пуговицу для пьедесталов (брюк) будущего знаменитого писателя. Положили эту пуговицу в крошечную коробочку, эту в другую коробочку, эту другую коробочку в третью, десятую, сотую. Так дело дошло до ящика десятифунтовой посылки. Ящик в ящик, коробка в коробку,' последняя была спнчечпая коробка,
ТРЕПЛЕВ С ЧАЙКОЙ
Гравюра из американского издания пьес Чехова («The Plays ot Tchekhov»)
Нью-Йорк, 1935
в которую была положена пуговица, завернутая в розовый клякс- папир.
Делом этим занимались дети, взрослые, гости и прислуга. В назначенный день для именин ему торжественно поднесли этот ящик. Говорят, надо было видеть мимику Антона Павловича, когда он открывал эти коробки и пока не дошел до последней с подарком.
У детей был целый альбом, где Чехов посвящал детям юмористические стихи с рисунками. Это был шедевр остроумия. К сожалению, альбом этот не сохранился.
После обеда хозяин отправился с визитом к мадам «Храповицкой», попросту сказать — спать.
Сестра, отдохнувшая до обеда, предложила мне, Антону Павловичу, Левитану и Мапа отправиться гулять, чтобы показать мне достопримечательности Бабкина и его окрестностей.
Прежде всего мы отправились в лес через лавы, издали казавшиеся прелестным мостиком. Вблизи же полное разочарование; лавы ходят ходуном, трещат, щели в них в ладонь. Лгуну совсем опасно проходить по ним. Если бы мне не стыдно было обнаружить свое малодушие, я бы с удовольствием вернулась домой. Но делать было нечего, вздохнув, пошла, зажмуря глаза. .
Лес, правда, очень декоративен, очень таинственен. Усевшись на лужайке под высокими соснами, Антон Павлович дал волю своему красноречию, пришлось смеяться до слез. Меня немного коробили шутки по адресу Левитана, а тот, как говорится, и ухом не вел, точно и не про него говорили. Лежал на животе и объедался красной, сочной земляникой.
Все они привыкли прыгать по кочкам и корням, я же быстро устала. Пришлось сократить прогулку. На возвратном пути зашли в мастерскую Левитана, помещавшуюся в бывшей бане. Предбанник служил ему очень уютной и кокетливо убранной спальней, баня — мастерской.
Она имела три окна, около которых были сделаны широкие полки наравне с подоконниками, на них лежали груды этюдов, заваленные гипсовыми фигурами, руками, ногами, черепами. Стены сплошь увешаны видами Бабкина и красовалась сегодняшняя сценка на лавах в красках; так художественно воспроизведены, так похожи были действующие лица, что мы невольно ахнули от восторга.
Но тут же чуть не произошла катастрофа. Среди рисунков, красок и бумаг, валявшихся в беспорядке на полках, лежал и револьвер. Мария Павловна, которую немного поддразнивали неравнодушием к Левитану, увидев револьвер, вскрикнула: «Это еще что такое?» С этими словами порывисто взяла револьвер в руки. Раздался выстрел, и пуля пролетела мимо уха Левитана.
Оказалось, что курок был зачем-то поднят. Выстрел произошел мгновенно. Мария Павловна чуть не упала в обморок. Чехов напустился на сестру, а я с сестрой на Левитана, который стоял бледный, прижимая рукой вздувшееся ухо 7.
Сестра моя сейчас же повела Левитана в дом для подачи первой помощи, а Антон Павлович с сестрой, страшно взволнованные, отправились домой. День был испорчен.
После чаю сестра с «Вафлей» пошли ловить карасей. Я села на балкончик, чтобы еще раз полюбоваться чудным видом. На другой день я должна была уезжать. Совершенно неожиданно ко мне подошел Антон Павлович и сел рядом. Поговорив на злобу сегодняшнего дня о происшествиях в бане, мы совершенно незаметно перешли на литературу. Он жаловался, как трудно бывает добиться, чтобы его печатали, что свою профессию док- гора он не любит, не чувствует призвания, тогда как литература, музыка, пение и природа его захватывают. Тема для разговора была необъятная, и мы оба, сами не замечая, увлеклись ею. Но как-то совсем незаметно перешли на Бабкино и его обитателей.
Между прочим, Антон Павлович выразился так: «Бабкино — это золотые россыпи для писателя. Первое время мой Левитан чуть не сошел с ума от восторга от этого богатства материалов. Куда ни обратишь взгляд,— картина; что ни человек,— тип. Конечно,— вздохнул он,— не моему таланту охватить все, тут и Тургенева мало, сюда бы Толстого надо». И он стал перебирать всех обитателей Бабкина, начиная с Алексея Сергеевича.
Это такая цельная, русская, прекрасная натура,— сказал он про него,— его все существо ярко излучает всю его внутреннюю красоту. Что касается Марии Владимировны, я боюсь об ней распространяться, как бы не поняли меня иначе, скажу только, что я стою перед ней, как язычник пред кумиром, готов сжигать фимиам пред ее алтарем. У ней, что ни слово — бриллиант, что ни движение — штрих художника, а пение ее? — это я уж и определить не могу, тут восторга мало, тут нужны слезы.
Он встал, взволнованно прошелся, потом, остановясь против меня, продолжал тем же повышенным тоном.
Ну, а ваш родитель, Владимир Петрович?! Этот прямо с Олимпа пожаловал на землю; ему даны все качества олимпийских богов. Мы часто с ним беседуем. Придем в его храмину, соберемся все, сколько нас есть, сидим у его ног на полу, слушаем музыку его голоса...
Чехов опять вскочил, глаза его заблестели каким-то особенным огнем!— Нет, это такое понимание души человеческой, души художника, он насквозь ее видит всю, как есть в линиях и в красках. Это удивительно, для нас, смертных, он кажется чем-то сверхъестественным.
Заметя мою улыбку:— Что? Вы находите, что я преувеличиваю?
Нет, нет,— ответила я,— я просто вспомнила олимпийского бога вчера в мундире вашего брата.
Чехов так и покатился со смеху, а он очень редко смеялся.
А что вы скажете о «Вафле»? — решилась спросить я.
Тип, очень яркий тип! Девушка без роду, без племени, перезревшая в стенах института, да еще... Такое уродство! Несчастная! А как талантлива, как музыкальна! Вы знаете, надо войти в ее шкуру, чтобы понять драму жизни, ведь с таким лицом могли взять к себе в дом только Киселевы и так относиться к ней, как относятся они.
Значит ее ненависть к вам вас не беспокоит?
Ничуть. Все люди, — продолжал он,— как люди, а она урод страшный; как может она смотреть равнодушно на всех окружающих, может ли она верить той ласке, которую ей уделяют люди. Конечно, нет, но сама она горячо, безумно обожает Киселевых, сестру вашу и несчастного «Тышку»; ненавидит же всех тех, кто смеет питать хорошие чувства к этим лицам.
Знаете,— продолжал он,— скажу по секрету, я, грешный человек, иногда по утрам подсматриваю, когда Алексей Сергеевич — это человек- уникум,— сказал он как бы в скобках,— разбирает разные домашние дела. Для нашего брата это такой драгоценный материал — зарисовывать с натуры такие сценки. Например, начинается с того: утром хозяин встал, в халате прогулялся несколько раз по столовой, заварил кофе, полил цветы. Первая к нему является Лилиша: — вот тип, да какой драгоценный! Я уже набросал рассказ о Лилише, только еще вчерне.
Ну, что же дальше? — заинтересовалась я.— Знаете, Лилиша ведь еще пострашнее «Вафли»,— сказала я.
Чехов засмеялся.
Она мертвый череп на палке, на которую прицеплен кринолин.
Алеше было три года, когда она была его нянькой,— подсказала я,— и она до сих пор с ним не расставалась и ухаживает за ним, как за трехлетним. Называет его до сих пор «маленьким», а ему, слава богу, сорок лет.
Ну, да, слушайте дальше. Вот он наливает Чашку вроде купели и показывает ей место около себя, говорит: «Садись и пей!» Она захихикает, повертит руками перед ним, покачает головой, произнеся: «Ишь, маленький, маленький».
Это означает: «что с него взять, дурачек еще, сажает меня с собой рядом». Одна и та же история происходит каждый день. Она берет чашки и уходит в буфетную. Потом как-то вижу: стоит Киселев на крыльце, она несколькими ступенями ниже, треплет носовой платок в руках и кричит на него: «Бесстыдник, бессовестный эдакий». Оказывается, он вытер платком что-то не носовое. Его фигура походила на сильно провинившегося школьника второго класса. — «Вот подожди, я тебя!» — и с негодованием уходит. Она признает только его, на его добре лежит, как свирепый волкодав.
Марию Владимировну и детей она не замечает. Когда Алексея Сергеевича дома нет, она на стол не подает, что полагается, т. е. вино, водку, закуски.
И вот раз Мария Владимировна, чтоб показать мне весь этот курьез, оставила меня обедать. Сели за стол, на столе нет ни вина, ни водки, ни закуски; нет и самой Лилиши. Мария Владимировна нарочно мне громко говорит: «Будьте добры, Антон Павлович, позовите Лилишу, да скажите ей, что она забыла подать водку, вино и закуску».
Я пошел, смотрю, она сидит в буфетной, сидит подгорюнившись, на меня не смотрит. Я передал поручение, не двинулась, удивленно спросила только: «Чево?» — махнула рукой, произнеся: «Иди, батюшка, с чем пришел, потому у тебя кишка еще тонка». Так и не дала ничего.