Сама выпить любит. Хватит глоток — другой и уже готова. Идет, шатается и поет: «Моя русая коса — всему городу краса», а на голове ни одного волоса. Голова на шее, как на тонкой палке мотается. Кринолин как-то вбок торчит,— потеха!
Смеяться же над Лилишей никто не смеет: потому Алексей Сергеевич такую бучу поднимет. Как только услышит он «Моя русая коса...», сейчас летит к ней, возьмет ее тихонько за плечи, поведет ее и сам уложит.
Знаете, это прямо трогательно. А дальше? — спросила я.
Дальше?! Потеха! — Чехов махнул рукой.— Дверь с шумом открывается и влетает «Вафля», злая, красная, седые волосы клочьями висят. Алексей Сергеевич испуганно оглядывается, как бы ища, куда ему спрятаться. Она не говорит и не кричит, а визжит и ругательски ругает Алексея Сергеевича, называя его скверным хозяином, что кто-то что-то украл и ее любимой корове чего-то не додали.
Мерзавцы, воры, разбойники,— визжит она,— а вы, вы? Ну какой вы хозяин? Не можете приказать, чтобы моей чернавке давали бы отрубей...
Пирожного, мороженого прикажете,— живо перебивает ее хозяин, разозлясь окончательно.
Это преступно, это ужасно относиться так к скотине.
А к человеку можно?
Вы ничего не понимаете в хозяйстве, вам все смешно, потому что вы просто глупы!
При этих словах Киселев делает большие глаза, подбирает полы халата, произнося: «Ты ошалела, друг мой, поди выпей воды, а я пока...» — он быстро, выскакивает в коридор, захлопнув дверь за собой, точно кто-то
Гравюра из американского издания пьес Чехова («The Plays ol Tchekhov»)
Нью-Йорк, 1935
его ловит; потом, приоткрыв дверь, по-мальчишески весело говорит: «Пожалуйста, не ходите, куда я иду, мы можем там встретиться — это будет неприлично».
Не сразу поняв, в чем дело, она смолкает, потом, послав ему вслед дурака, начинает хохотать. Успокаивается и как ни в чем ни бывало идет заниматься.
Значит,— говорю я,— лейденская банка разрядилась.
Вот именно. Не наскандалив, не облая кого-нибудь, за дело она не может приняться. Если бы вы только знали, какие тут были стычки из-за «Тышки», на которого она, между прочим, молится.
В чем же дело, если она его так любит?
Очень просто, если у нее попросили денег для «Тышки», она бы дала, а то занял Алексей Сергеевич у кого-то, ну и скандал, кричит: «Киселев разоряется из-за „Тышки"». Тот в обиду!
А как же это потом все уладилось?
Алексей Сергеевич серьезно на нее рассердился и задал ей такого фефера, что она три дня к обеду не выходила. Собиралась уезжать, но через три дня стала шелковая... «Тышка» долго дулся, я трунил над ним, предлагал ему сделать ей предложение и жениться на ней, доказывая, что она бесится от любви к нему.
А я нахожу, что в конце концов это кончится не веселым водевильчиком.
У других кончилось бы тем, что кто-нибудь кого-нибудь повеспл, но у Киселевых все обойдется прекрасно. Все это происходит у нее от болезненного обожания Киселевых, обласкавших, приголубивших ее, ее, от которой невольно отворачивался каждый,
Сестра рассказывала, какие она злобные словечки изрыгает.
О, да. Настоящая ракета. Стоит только поднести спичку, взорвется, взлетит к небу и оттуда рассыпается самыми ядовитыми словами. Ведь она очень не глупая, дельная и музыкантша великолепная. Но — истеричка.
В это мгновение с хохотом и шумом подлетели к нам дети. Повисли на шее Антона Павловича и начали, перебивая друг друга, рассказывать про новую глупость любимца Антона Павловича, Ивана.
Чехов преобразился, слушая детей. Они рассказали, что задали Ивану такой вопрос: что такое звезды? При чем дети уморительно копировали заикающегося Ивана. На вопрос детей он ответил так:
Лес знаешь?..— «Знаешь»,— отвечал маленький Сережа.
Мох знаешь? — «Знаешь».
Светлячков знаешь?
Дети с хохотом ответили: «Знаем».
Во мху видал натыканных светлячков? Вот тебе и звезды.
Дети так и покатились со смеху.
Да, он у нас астроном,— сказал Чехов, причем схватил Сережу и начал подкидывать, как мячик.
Саша прыгала от восторга и визжала. Чехов бросился ловить ее. Дети умчались. Они прервали нашу беседу, и мы тоже пошли к дому. По дороге мы встретили «Вафлю» и сестру, очень довольных.
Чехов скорчил такую смешную физиономию, укоряя их, что они похитили его карасей. Это возмутительно, его ноги больше не будет на пруде.
День, как и вчера, кончился музыкой и пением..»
На другой день я уехала из Бабкина,
Глава 3
ВСТРЕЧА ВТОРАЯ
Вторая встреча с Антоном Павловичем произошла в 1893 году в Петербурге у меня на квартире, на Шпалерной улице. Чехов приехал по делам в Петербург. Заехал ко мне на минутку утром, говорил, что очень занят. Я пригласила его в тот же день обедать — долго колебался, но все-таки дал слово быть.
Боже, как изменился он за эти шесть лет!...— подумала я. Прежнего милого, веселого, шаловливого Чехова и помину не было. Одет он ■был корректно, по-столичному. Шапки вьющихся волос не стало; они не •были характерно взъерошены, как прежде, они были гладко зачесаны и только на лбу один непокорный завиток напоминал прежнее. Лоб стал больше. Глаза глубже и больше. Весь облик носил печать жизненных передряг. Так что первый визит произвел на меня очень грустное впечатление.
К обеду он, конечно, опоздал. К счастью, моего мужа, с которым он ■был знаком только понаслышке, не было дома: он был в командировке.
В гостиную Чехов взошел очень застенчиво, извиняясь, что опоздал. Он окинул гостиную быстрым взглядом; я поняла его взгляд и поспешила сообщить ему, что муж мой не будет с нами обедать, так как он в отъезде.
Чехов вдруг просветлел и брякнул по-прежнему:
Ах, как я рад! Знаете, Надежда Владимировна, ведь у меня таких хороших манер, как у вашего мужа, нет. Мой папаша и мамаша селедками торговали.
Обедали мы с ним вдвоем. За обедом Чехов старался держать себя по- столичному и был очень натянут, чем ставил меня в некоторое затруднение.
Я раньше много слыхала о его странностях и рассеянности, но тут, за обедом, я никак не ожидала их. И вдруг я вижу, что Чехов удивительно странно вертит салфетку, будто она его страшно раздражает, он ее мял, крутил, наконец положил за спину. Сидел как на иголках. Я не могла понять, что все это значит?
Вдруг он опять выпалил:
Извините, Надежда Владимировна, я не привык сидеть за обедом, я всегда ем на ходу.
Я не ожидала такого признания и сама почему-то сконфузилась.
Пожалуйста, не стесняйтесь, гуляйте, я забыла про эту вашу привычку,
Вас я не стесняюсь, а вот ваш лакей меня стесняет,— сказал он мне тихо.
Он сейчас уйдет.
Чехов стал ходить взад и вперед, подходил к столу, на минутку садился, как бы торопясь, ел и снова начинал ходить, произнося:
Ничего не поделаешь, привычка.
Я постаралась кончить поскорее обед и перейти в гостиную, где было очень уютно и пылал камин.
Видимо, Антон Павлович был очень утомлен, я усадила его в покойное кресло. Сев в него, он произнес своим прежним тоном:
Вот это я понимаю — хорошо! Люблю сидеть у огня. Вот бы еще сюда «Вафлю» за рояль.
Мы пили кофе, и разговор мало-помалу наладился на приятельский тон... Видимо, он отдохнул, был доволен, что никто не входил: камин так приятно разливал тепло. Мне очень хотелось спросить его, читал ли он мой рассказ и каково его мнение о нем...
Как же, читал и слышал много отзывов.
Верно ругали меня? — вырвалось у меня, и я страшно покраснела.
Зачем? За что вас ругать? Напротив, хвалили, это нашего брата, работающего из-за куска хлеба, поносят. Вы, ведь, пишете так, «пурсе- лепетан»[137].
Вы так думаете? — немного обиделась я.
Не думаю, а говорю так потому, что уверен. Вы и ваша сестра, вы обе брызжете талантами, но, простите, из вас никогда ничего не выйдет потому что вы сыты и не нуждаетесь. Вы никогда не переступали порога редакции, куда наш брат ходит, как на пытку, стоит, как нищий с протянутой рукой, держа плод своих мучительных трудов. Чаще всего в его руку кладут камень, а не деньги, из-за недостатка которых он корчится и крутится, как дождевой червяк.
Простите,— сказала я,— ведь так страдают бездарности, а не таланты же.
Таланты?! — Он горько усмехнулся и очень серьезно продолжал: — Для того, чтобы вас признали талантом, чтобы печатали и поставили на путь славы, случай играет гораздо большую роль, чем талант. Были писатели совершенно без таланта, которые сначала сумели попасть в тон, работая без устали, не смущаясь тем, что их произведения беспощадно им возвращали; упорным трудом научились писать по-литературному, и такие добивались цели и становились писателями не первоклассными, может быть, но заслуживающими внимания публики. С талантом без труда ничего сделать нельзя.
Почему же вы, как друг моей сестры, ничего не говорили ей, не удержали ее от выступлений на литературном поприще?
Как не говорил? Говорил, много, много раз говорил, ссорились. Она три дня не ловила карасей, чтобы не встретиться со мной. Я, правда, немножко пересолил, сказав, что она похожа на курицу, которая снесет яйцо и возвещает о своем произведении всему миру. Так, впрочем, делают и все женщины. Она ужасно рассердилась.
И я бы рассердилась,— ответила я...— Знаете, Антон Павлович, вы очень изменились, прямо до неузнаваемости.
Удивительного ничего нет. За эти шесть лет я постарел на двадцать лет.
Неужели писательство на вас так дурно повлияло?
Ах, знаете, давайте говорить лучше о чем-либо другом...— Он перевел разговор на Бабкино, куда он уже два года не ездил. Киселевых видел редко. С Марией Владимировной сначала переписывался очень часто, потом реже почему-то, сам не знаю, почему перестал писать. Думаю, что просто лень обуяла...
Он сказал: