Том 68. Чехов — страница 200 из 305

⁵⁶.

Эти последние годы мое положение как врача очень затруднилось. Мне приходилось бороться не только с бациллами, но и с Москвой, И силы были неравны.

Весной 1902 года Ольга Леонардовна из Петербурга, где гастроли­ровал Художественный театр, приехала в Ялту серьезно больной, и спустя несколько недель поехала долечиваться в Москву (...)⁵⁷. Она стала в это время очень нервной, болезненно подозрительной, ревно­вала Антона Павловича к его семье, особенно к сестре Марии Павловне. Все это, о чем тогда можно было частично догадываться, стало общеиз­вестным после обнародования переписки Антона Павловича с Ольгой Леонардовной. В 1922 году я, приехав в Берлин, застал там Художест­венный театр, часто виделся с Ольгой Леонардовной. И вот однажды она сообщила мне, что в издательстве «Слово» находятся в печати пись­ма к ней Антона Павловича, и дала мне для просмотра несколько при­сланных ей корректурных листов, прибавив: «Напрасно вам даю, вам будет неприятно кое-что читать». Познакомившись с содержанием, я ей советовал их пока не печатать, хотя бы потому, что многие из лиц, там поименованных, еще живы. Она ответила, что уже поздно, что она и деньги от издательства уже получила⁵⁸. Много позже, всего несколько лет тому назад эти письма вышли в Москве вместе с письмами к нему Ольги Леонардовны в прекрасном издании, под редакцией и с приме­чаниями Дермана,

Письма Чехова к жене стоят совершенно особняком в его богатом эпистолярном наследстве. Насколько вообще письма его исключитель­но интересны по содержанию, блещут умом, стилем, остроумием, на­столько эти бесцветны, и, за исключением всего, относящегося к театру и постановкам, серы и неинтересны и могут дать совершенно лож­ное представление об их авторе, значительно уступая в интересе пись­мам Ольги Леонардовны, дающим не только богатый материал по исто­рии Художественного театра первых лет его существования, но и каса­ющимся часто разных сторон московской и петербургской жизни. В одном из своих писем ей он замечает: «Жене своей пишу только о кастор­ке, пусть она простит своего старого мужа»⁵⁹. И это почти верно. Читая эти письма, я часто задавал себе вопрос, почему он в них так скучен, так неинтересен, явно и упорно избегая касаться вопросов общих, даже литературных. Это особенно непонятно потому, что его корреспондент­кой являлась женщина очень умная, с многообразными интересами, исключительно занимательная собеседница. И для меня так и осталось непонятным и неразрешенным, почему барьер как раз в этом случае оказался особенно высоким и непроницаемым.

Он много пишет об умывании, о чистке зубов, мытье головы, шеи, о перемене белья, чистке платья, и можно подумать, что это неопрятный замухрыжка, которого обучают хорошим манерам и приводят в благо­пристойный вид. Конечно, у него было, вероятно, не мало привычек старого холостяка, и Ольга Леонардовна, вероятно, вносила в обиход много своего, женского, но я знал его как щепетильно-опрятного, не­обыкновенно аккуратного даже в мелочах, и у него всегда во всем царил образцовый порядок. Я никогда не видел у него кабинет неубранным или разбросанные части туалета в спальне; и сам он был всегда просто, но аккуратно одет; ни утром, ни поздно вечером я никогда не заставал его по-домашнему, без воротничка, галстука. В этом сыне мелкого лавоч­ника, выросшем в крайней нужде, было много природного аристокра­тизма, не только душевного, но даже и внешнего, и от всей его фигуры веяло благородством и изяществом.

Ольга Леонардовна в своих письмах все время звала его в Москву. Я всячески старался этому противодействовать. Отсюда ее старания по возможности мое влияние устранить. И Антон Павлович в письмах старается ее в этом отношении успокоить, жертвуя часто правдой. Он скрывает мои посещения, пишет иногда, что я стал редко бывать, хотя за последние годы вряд ли проходило 2—3 дня без того, чтобы я не заехал к нему. Пишет, что я не лечу его, а приезжал так, посидеть. И часто себе в этом отношении противоречит. В другой раз пишет: «При­ходил А., требует от меня послушания; требует настойчиво и завтра явится выслушивать меня; опротивело мне все это»⁶⁰. Она отвечает: «Если тебе нужно, если тебе хорошо, умоляю, оставайся в Ялте; а что дальше будет, увидим»⁶¹. Он ей сообщает: «Кровохарканья здесь в Ялте не было ни разу, а в Любимовке (дача Алексеевых под Москвой, где они жили летом, и откуда он, чувствуя себя плохо, приехал один) оно было поч­ти каждый день»⁶². На это Ольга Леонардовна отвечает: «Оставайся в Ялте совсем, на всю осень; это тебе будет очень хорошо и А. будет до­волен. Напиши, что он тебе сказал»⁶³. «Третьего дня явился ко мне твой, как ты его называешь, враг А.». «Вчера А. был у меня и все под­дразнивал, и я подозреваю, что ты подкупила его, чтобы он подольше удерживал меня в Ялте»⁶⁴. Пишет, что я был, но выслушать он мне не поз­волил. Но я ведь вообще выслушивал его, только когда это требовалось. И Ольга Леонардовна это знала. В 1929 году она в статье «Последние дни Чехова» в «Литературной газете» пишет: «Антон Павлович обык­новенно тяготился визитами врачей настолько, что даже наш постоян­ный врач и друг И. Н. А. всегда старался, и это ему удавалось, маски­ровать свои врачебные визиты к Антону Павловичу» ®⁵.

Как я указал выше, во время и после своей болезни она в письмах, иногда в очень обидной форме, нападает и на Марию Павловну, единст­венную мою союзницу; негодует, почему только когда ее нет в Ялте, Антон Павлович лечится, чувствует себя хорошо, настроен хорошо; поче­му от Марии Павловны он принимает уход, заботы, а ее не допускает.

Отвечая в 1929 году на мой вопрос, читала ли она письма Чехова к Ольге Леонардовне (берлинское издание), Мария Павловна мне писа­ла: «Письма к Ольге Леонардовне я не читала и даже книги у меня нет. Это издание заграничное, и у нас в СССР его не имеется. Я думаю, это хороший такт со стороны Ольги не давать мне читать этих писем. Я боюсь их читать: тяжело».

Думаю, что в письмах и настроениях Ольги Леонардовны за это время играли роль не одна только болезнь и вызванная ею нервозность. Как женщина умная, она прекрасно понимала ненормальность соз­давшихся отношений. Ольга Леонардовна вышла из совсем другой сре­ды, из чопорной немецкой семьи, и она очень скоро и крепко вошла в чеховскую, слилась с ней, в частности полюбила и подружилась с Ма­рией Павловной. Еще в 1900 году она писала Чехову: «Я совсем отвыкла от своих; это ужасно, но это так» ^6в. И поэтому она особенно болезненно чувствовала и переживала сдержанность, замкнутость Чехова. Еще до их брака она ему пишет: «Поболтай со мной попроще, неоткровенней; пра­во, будет лучше, чем играть в молчанку»⁶⁷. И уж в 1902 г. опять: «Ты со мной ничем решительно не делишься, а еще называешь подругой». «Ты рассказал Маше о пьесе, которую задумал («Вишневыйсад"), а мне

даже не намекнул». «Отчего мы не встретились молодыми? иными? Эх, Антон, Антон!»⁸⁸. Под влиянием болезни и вынужденной невозможности совместной жизни, как ей хотелось, это только все обострилось. Дол­жен сказать, что все эти настроения оказались преходящими и были забыты, и дружба, связывавшая Марию Павловну с Ольгой Леонардов­ной, осталась такой же крепкой, и связь Ольги Леонардовны с семьей Антона Павловича после его смерти стала, пожалуй, еще крепче. На­сколько мне известно, вдова его брата Ивана после смерти мужа совсем

ЧЕХОВ СРЕДИ СВОИХ ЯЛТИНСКИХ ЗНАКОМЫХ

Стоят (слева направо): начальница женской гимназии В. К. Харкеевич и M. Н. Харкеевпч.

Сидят: Н. Ы. Белинская и В. H. Харкеевич

Фотография, 1899 г.

Литературный музей, Москва

переехала к ней ⁶". Точно так же и мои дружеские отношения с Ольгой Леонардовной ничем не нарушались за многие годы, прошедшие пос­ле смерти Антона Павловича. В свои частые, хотя бы и краткие, наез­ды в Москву я всегда старался повидать ее, у нее дома пли в Художест­венном театре, и потом за границей мы всегда встречались, как старые друзья. Только часто вспоминая в наших беседах Антона Павловича, мы как-то никогда не касались его болезни и лечения.

Летом 1903 года во время пребывания Чехова в Москве он показал­ся проф. Остроумову⁷⁰, в клинике которого лежал в 1897 году. И Ос­троумов, который, как известно было, не одобрял ялтинского кли­мата зимой, высказался за переезд его на зимние месяцы куда-нибудь в окрестности Москвы. Только строго запретил всякие заграничные поездки: «так как ты калека». Когда по возвращении в Ялту Чехов мне об этом рассказал, я всячески запротестовал, и он пишет Ольге Лео­нардовне: «Вчера А. долго говорил со мной о моей болезни и веем а

неодобрительно отзывался об Остроумове, который позволил мне жить зимой в Москве. Говорил, что Остроумов был выпивши»⁷¹. Последние слова Антон Павлович прибавил от себя, вероятно, для крепости, по­тому что, я уверен, сам понимал нецелесообразность этого совета, не только и не столько с точки зрения климатической, сколько принимая вэ внимание условия его московской жизни. Он писал тогда Вересаеву: «Не знаю, кого мне теперь слушать, что делать»⁷². Осенью 1903 года он не перестает лихорадить, один плеврит следует за другим, трудно под­дающиеся лечению расстройства кишечника. Онуже не скрывает своего пло­хого самочувствия. Впервые не избегает говорить о своей работе, как труд­но ему дописывать и переписывать пьесу «Вишневый сад». Он мог это делать только урывками. А Художественный театр, увлеченный свои­ми задачами, связанный планом, все торопит скорейшей присылкой пьесы. И Ольга Леонардовна почти в каждом письме пишет о том же. Он ей отвечает: «За пьесу не сердись; медленно переписываю, потому что не могу писать скорее»⁷³, и в другой раз: «Ты деваешь мне выговор за то, что у меня не готова еще пьеса. Моя лень тут ни причем. Если бы я был в силах, то написал бы не одну, а 25 пьес»