Том 68. Чехов — страница 201 из 305

⁷⁴.

И в отношениях Художественного театра к Чехову менее всего мож­но, конечно, допустить пренебрежительность, недостаточно внима­тельное отношение к его здоровью. Все участники труппы, начиная с главных персонажей, любовно относились к Чехову, который по их настоянию стал и пайщиком товарищества Художественного театра и которого они считали своим близким человеком. В надписи на фотогра­фии, подаренной мне в 1922 году в Берлине К. С. Станиславским, име­ются, между прочим, и следующие слова: «Мы вместе любили Чехова, радовались ему и оплакивали его», и это, несомненно, очень искрен­ние слова. Но увлеченные созданием нового, непохожего на другие, теат­ра, целиком отдавшиеся этой задаче, горевшие ею, они, считая новую пьесу чрезвычайно важною частью их намеченного плана, не замечали остального.

Повторяю, то, что случилось, при сложившихся обстоятельствах стало неизбежным, фатальным. Но, когда в одном из писем Чехова к жене мы читаем: «Реши ты (дело идет о его поездке в Москву), ибо ты человек занятой, рабочий, а я болтаюсь на этом свете, как фитюлька»⁷⁵, то мы, читатели и почитатели Чехова, согласиться с этим никак не мо­жем. И когда в другом письме, указывая на то, что во вновь снятой в Москве квартире на третьем этаже лестница высокая и лифта нету, и что ему трудно будет с его одышкой подниматься, он кончает словами: «Ну да ничего, как-нибудь взберусь»⁷⁶, то я, врач, не могу не думать о том, какое роковое влияние эта лестница должна была оказать на его и так уже ослабевшее сердце.

В конце 1903 года он везет, наконец, законченный и переписанный «Вишневый сад» в Москву ⁷⁷. Здесь по 3—4часа в день он, волнуясь,при­нимает живое участие во всех репетициях пьесы. Это как раз разгар сезона, и по вечерам он нередко опять в театре на спектаклях. Все же свободное от театра время толкутся посетители; совершаются про­гулки по Москве; был и в бане... 17 января, в день его рождения и име­нин, премьера «Вишневого сада» и чествование Чехова на открытой сце­не после третьего акта. «А он,— пишет в своих воспоминаниях К. С. Ста­ниславский,— мертвенно бледный и худой, стоя на авансцене, не мог унять кашля... Из зрительного зала ему крикнули, чтобы он сел» п прибавляет: «от юбилея отдавало похоронами»⁷⁸. И Ольга Леонардов­на в 1929 году, вспоминая этот день, пишет («Прожектор», № 28): «Было беспокойно, в воздухе висело что-то зловещее. Не было поры чистой радости в'этот вечер 17 января; это верно».

В начале февраля Ольга Леонардовна везет его в Царицыно под Мос­квой осматривать усадьбу. На обратном пути опоздали к поезду и верст 30 проехали на лошадях в довольно сильный мороз. И Ольга Леонардов­на, говоря об этой поездке в предисловии к переписке, отмечает: «Ан­тон Павлович наслаждался. Точно судьба решила его побаловать и дала «му в последний год жизни все те радости, которыми он дорожил: и Москву, и зиму, и постановку „Вишневого сада", и людей, которых он любил»⁷⁹. После вышеприведенных замечаний о чествовании эти слова являются несколько неожиданными.

В середине февраля Антон Павлович вернулся в Ялту в значитель­но худшем состоянии, чем уехал, но оживленно рассказывал про чест­вование, речи, показывал многочисленные поднесенные ему в этот вечер подарки и комически жаловался, что кто-то, должно быть, нарочно, что­бы досадить ему, распустил слух о том, что он любитель древностей, а он их терпеть не может. Среди подношений действительно были модель древнего русского городка, старинный ларчик и между прочим черниль­ница XVIII в. На мое замечание, что все это красиво и что, в частности, чернильница мне очень нравится, он ответил: «Да что вы, ведь теперь песочком не посыпают, есть пропускная бумага, и гусиных перьев тоже нет». Потом с милой улыбкой прибавил: «Ну вот, если очень нравится, я распоряжусь, чтобы в наказание вам эту чернильницу после моей смер­ти и вручили». Как он ни был плох, я тогда все-таки не мог предпола­гать, что чернильница уже через несколько месяцев действительно пе­рейдет ко мне. Он пробыл в Ялте до конца апреля; здоровье, если и стало чуть лучше, то во всяком случае внушало мало надежды. Време­нами он оживлялся, строил всякие планы на будущее, мечтал засесть за работу, говоря, что в голове многое уже созрело. Собирался, если поправится как следует, с наступлением тепла поехать на войну, из-за которой очень волновался, и поехать именно врачом, «так как врач мо­жет больше видеть»⁸⁰. Но чаще бывал молчалив, сосредоточенно задумчив, и он, никогда раньше не жаловавшийся на здоровье, говорил, что устал, что хочет по-настоящему отдохнуть, набраться сил. Все чаще заставал я его сидящим в кресле или в нише на диване без газеты, без книги в руках. О чем он думал? Я уверен, что не только о литературе и житейском.

В конце апреля в довольно скверном общем состоянии он, как и было условлено, уехал в Москву, куда должен был вернуться из Петербур­га и Художественный театр. В дороге простудился, получил резкое обострение, плеврит с необычно высокой для него температурой, и не­медленно по приезде слег и не вставал до самой поездки в Баденвейлер, куда направил пользовавший его в это время в Москве д-р Таубе, врач семьи Книппер. Ни один из знавших и лечивших его раньше врачей не был привлечен, ни д-р Щуровский, ни проф. Остроумов. Последний ведь еще раньше решительно высказался против всяких заграничных поездок ⁸¹.

Перед отъездом Антон Павлович уговаривал меня в начале моего отпуска в конце мая заехать в Москву, чтобы, шутя прибавил он, «спа­сти его от немцев». Но я в тот год не мог оставить Ялту раньше середи­ны июня, да и все равно считал свою поездку бесполезной. В последнем полученном мною от него из Москвы письме, от 26 мая, он пишет, что, как приехал в Москву, так ни разу еще не одевался, что 3 июня уезжает за границу, а в августе будет в Ялте. «Теперь лежу на диване и по целым дням от нечего делать все браню Остроумова и Щуровского. Большое удовольствие» ⁸². Ольга Леонардовна впоследствии с возмущением мне рассказывала, как в Берлине в Савой-отель к Чехову приехал приглашен­ный известный клиницист проф. Эвальд. Внимательно исследовав боль­ного, он развел руками и, ничего не сказав, вышел. Это, конечно, было жестоко, но развел он руками наверно в справедливом недоумении, зачем и куда такого больного везут.

Когда 3 июля в пасмурное дождливое утро на Рижском взморье мне подали телеграмму с извещением о смерти Антона Павловича, я не о том подумал, что Россия потеряла любимого своего писателя в самом рас­цвете его творческого дара, а остро й болезненно почувствовал, что ушел из жизни человек большой душевной красоты и исключительного обая­ния. Чуткий к чужой беде и чужому горю и всегда всем старавшийся помочь, он сам кротко, безропотно и молча переносил свои недуги и пе­чали. И больно угнетало сознание, что эта преждевременная смерть не была неизбежной, а в значительной мере явилась следствием неблаго­приятно сложившихся обстоятельств.

ПРИМЕЧАНИЯ

Напечатаны в журнале «Современные записки», Париж, 1930, XLI, под загла­вием: «О Чехове. Из воспоминаний».

М. П. Чехова написала эти слова в ответ на письмо Алишуллера от 19 июля 1929 г. (см. его текст выше, в предисловии к настоящей публикации).

Сергей Яковлевич Елпатъевский (1854—1933) — писатель, врач.

Чехов приехал в Ялту 18 сентября 1898 г.

Диагноз был поставлен в клинике проф. Остроумова, где Чехов лежал с 25 марта по 10 апреля 1897 г.

^в В Ницце Чехов прожил с 23 сентября 1897 г. по 12 апреля 1898 г.

Иван Иванович Орлов (1851—1917). Заведовал лечебницей Московского губерн­ского земства близ Подсолнечной (ныне г. Солнечногорск).

Чехов приступил к постройке дачи на приобретенном им участке в Аутке в сере­дине ноября 1898 г.

Чехов жил у Альтшуллера на даче Иванова две недели, в октябре 1898 г.

Об отношении Толстого к Чехову писал также JI. А. Сулержицкий (неиздан­ное письмо к Чехову из Лиона/январь 1901 г.): «Лев Николаевич...) очень хотел вас видеть и поджидал вас все время к себе; он говорит, что несколько раз собирался быть у вас, и зашел бы непременно, но его останавливало то, что ему показалось, когда он был у вас, что его посещение было вам как-то стеснительно. „Но непременно пере­дайте ему, что я его очень люблю и всегда был бы рад его видеть"».

А. П. Саломон, ездивший в 1898 г. на Сахалин, посетил Чехова в Ялте в 1899 г. О своей беседе с ним Саломон вспоминает в письме к Чехову в 1902 г.

¹³ См. письма Чехова Л. А. Авиловой от 26 февраля 1899 г. (XVIII, 94), А. М. Горькому от 3 января 1899 г. (XVIII, И), В. А. Поссе от 3 марта 1901 г. (XIX, 50).

Имеется в виду статья Н. К. Михайловского о сборнике рассказов Чехова «Хмурые люди», напечатанная впервые в «Русских ведомостях», 1890, № 104, от 18 ап­реля, в которой автор писал: «Чехову все едино — что человек, что его тень, что коло­кольчик, что самоубийца... Нет, не „хмурых людей" надо бы поставить в заглавие всего этого сборника, а вот разве „Холодная кровь* (заглавие одного из рассказов Чехова). Чехов с холодной кровью пописывает, а читатель с холодной кровью почитывает».

Вероятно, имеется в виду статья Н. К. Михайловского «Литература и жизнь. Кое-что о Чехове» в «Русском богатстве», 1900, № 4, стр. 119—140.

¹⁸ Это высокомерное суждение, повторяющее ранние высказывания Михайлов­ского, взято Альтшуллером из статьи Струве «Скорбь (Памяти А. П. Чехова)», напе­чатанной в эмигрантской газете «Россия и славянство» (Париж, 1929 г., № 33, от 13 июля).

¹⁸ Из письма Чехова к А. С. Суворину от 9 марта 1890 г. (XV, 28—31).

Всероссийская перепись населения состоялась в январе 1897 г.

Этот спектакль состоялся 11 января 1902 г.

Чеховым были получены две телеграммы: «Врачи товарищи, члены VIII Пиро­говского съезда русских врачей, присутствующие сегодня в Художественном театре на представлении „Дяди Вани", шлют горячо любимому автору, своему дорогому то­варищу выражение глубокого уважения и пожелание здоровья»; «Земские врачи глу­хих углов России, видевшие в исполнении художников произведение врача-художника, приветствуют товарища и навсегда сохранят память об 11 января».