Вдумчивый и проницательный исследователь творчества Чехова, Иван Странник (псевдоним талантливой русской женщины А. М. Аничковой) в первой, посвященной Чехову главе книги «Современная русская мысль» («La pensee russe contemporaine»), вышедшей в свет еще при жизни Чехова, в 1903 г., пишет: «Пессимизм Чехова освещен зыбким светом надежды^...} Да, ныне все погружено в печаль. Но в нем живет смутная вера, что в отдаленном будущем все же наступит спасение человечества. И этому гадательному идеалу приносит себя в жертву нынешнее поколение. К терпеливой и упорной деятельности на этом пути и зовет его Чехов, если не прямо, то косвенно (...) Писатель видит свою роль не в том, чтобы призывать массы к коллективному действию, он стремится пробудить добрую волю в каждом отдельном человеке. В любом из его произведений рассматриваются усилия человека на протяжении его жизни; и пусть эти усилия даже терпят неудачу, Чехов продолжает упорно верить в их плодотворность — если не для сегодняшнего дня, то для грядущих времен.
Итак, единственно возможное средство— личная анергия. Утверждение собственной личности необходимо не только для счастья, но и для достоинства человека, равно как и для прогресса».
Приведенное нами высказывание Ивана Странника вполне соответствует тому, что мы теперь знаем о самом Чехове. Непрестанные усилия, энергия, несравненное душевное мужество, ясное и трезвое приятие жизни — все это как нельзя лучше характеризует и облик писателя, и то, что можно было бы назвать его философией. Но большинство современных ему критиков не сумели разглядеть, какая глубина таится за простотой, за удивительной скромностью Чехова.
20 августа 1904 г., через полтора месяца после смерти Чехова, в распространенном еженедельнике «L'lllustration» появилась некрологическая заметка, автор которой писал: «Вместе с Горьким и Короленко недавно умерший Чехов был одним из самых славных представителей молодой школы в русской литературе; вместе с ними он служит решительным опровержением необоснованно распространившегося мнения, будто после Достоевского, Тургенева и Толстого русская литература оскудела талантами. Творчество Чехова богато и разнообразно. Он начал как автор юмористических рассказов,
веселых водевилей, грустных новелл и безнадежных драм. Наиболее известная из его книг носит название „Убийство"; это—жестокая картина жизни крестьян, поразительное по глубине исследование веры и психологии народа. Существует прекрасный перевод этой книги на французский язык. Он принадлежит Клэр Дюкрё и был опубликован издателями „Revue Blanche" с весьма любопытным предисловием Андре Бонье, в котором рассматривается творчество Чехова. Среди лучших новелл писателя следует назвать также „Учительницу" и „Студента"; эти новеллы представляют собой законченные произведения, проникнутые чисто русской печалью. У других писателей пессимизм отличался большей силой и ожесточением, у Чехова же он весь
«ТРИ СЕСТРЫ» НА ФРАНЦУЗСКОЙ СЦЕНЕ (КАРТИНА ИЗ 4-го АКТА) Постановка Саши Пнтоева в «Theatre de l'Oeuvre» (театре «Творчество»), Париж, 1954 г.
проникнут фатализмом. Именно это и придает такое своеобразие его произведениям; глубоко ошибались те, кто желал видеть в нем лишь подражателя нашему Мопассану».
Заметка эта подписана инициалами А. Б. Судя по ее содержанию и отдельным текстуальным совпадениям с предисловием к книге «Убийство», процитированным нами выше, она принадлежит перу Андре Бонье или же представляет собой изложение его предисловия.
В сентябрьской книжке журнала «Revue des Etudes franco-russes» за 1904 г. появилась статья о Чехове Дени Роша, одного из первых и лучших его переводчиков. Рассказывая о сильнейшем впечатлении, произведенном смертью Чехова в России, Рош писал: «Творчество Антона Павловича, так же, как и его нравственные качества (...) заслуживали той страстной любви, которую питала к нему русская публика (...) Чехов никогда не являлся неисправимым и закоренелым пессимистом. Он постоянно, вопреки всему сохранял своеобразие, добродушие, улыбку и верность далекому идеалу. Он исповедовал веру в лучшее будущее человечества: „Приложим наши силы в поисках добра, наши сыновья будут счастливей, чем мы"».
Дени Рош завершает статью выразительными воспоминаниями о своей единственной встрече с Чеховым. «Мы обменялись с Чеховым несколькими письмами, но никогда с ним не встречались: я жил в Париже, он -— в России. В прошлом году, приехав
в Москву, я узнал, что и он находится в атом городе, почти от всех скрываясь, отлучившись как всегда ненадолго из Ялты с тем, чтобы посмотреть в Художественном театре (иногда называемом театром Чехова) и свою жену, г-жу Книппер, и свои собственные пьесы, в которых она играла. Он был очень болен, но все же назначил мне свидание. Что за горестное свидание! Впалые щеки (...) от тела осталась одна оболочка (...) Он кашлял почти при каждой фразе. И несмотря на все это — как он был мил. Как невыразимо привлекателен (...) С какой добротой, с какой искренностью говорил он о своих новых произведениях, о том, что 0мне следовало бы прочесть", о том,что ему вообще следовало бы сделать и что он „не смог" сделать, как увлекательно говорил об интересовавшем меня русском искусстве, о своем друге Левитане, который работал почти бок о бок с ним и которого он весьма высоко ставил; как охотно дал он мне ряд превосходных указаний, всю ценность которых я осознал, когда воспользовался ими. С какой непосредственностью и любезностью готов он был помочь мне завязать нужные,но малодоступные знакомства, устроить мне возможность присутствовать на представлении одной из его пьес (...) Теперь меня изумляет то, как много им было мне сказано, а между тем я так недолго пробыл у него, какие-то краткие минуты, взволнованный состоянием, в котором его видел, терзаясь тем, что заставляю его тратить силы, опасаясь утомить его. Он был восхитителен в течение всей нашей встречи, незабываем... „ До свидания в Париже, весной, в нынешнем году", — сказал он, пожимая мне руку. В этом „До свидания, весной, в Париже" было огромное мужество, вера, надежда, радость, и г-жа Чехова, казалось, разделяла все эти чувства... Бедный Чехов» Б.
На редкость непроницательным критиком проявил себя автор объемистого тома «Психология русских романистов XIX века» брюссельский профессор литературы Осип Лурье. Он утверждал, что «Чехов видит лишь одну сторону русской жизни, он схватывает ее и воссоздает, ничем не расцвечивая и не одушевляя. Он зарисовывает, набрасывает карикатуры или просто делает мгновенные, беглые, но точные фотографии, причем почти всегда сумеречные. Здесь нет и следа искусства большого взлета (...) Муза Чехова тяжеловесна: у нее неловкие руки. Его творчество обильно, но однообразно, серо и хмуро. Его персонажи едва отличаются один от другого. Если вам знаком хоть один рассказ Чехова, вы уже знаете все остальные (...) Этого писателя отличает отсутствие глубины» («La psychologie des romanciers russes du XIX siecle». P., 1905).
Нам представляется бесполезным продолжать: непонимание нашего «психолога» просто поразительно. Его способность к критическому мышлению и эстетическое чувство были явно недостаточны для решения труднейшей задачи — глубокого анализа столь тонкого, сложного и совершенного творчества, как творчество Чехова.
В 1912 г. Серж Перский, получивший известность благодаря своим трудам о великих русских писателях, в частности о Льве Толстом, предпринял попытку углубленного изучения творчества Чехова: «Чехов,— пишет он,— словно берет читателя за руку и ведет его за собой туда, где он может показать ему людей и картины, характерные для жизни современного русского общества: он ведет его в деревню, на фабрику, в княжеский дом, на почту,на большую дорогу и т.д. ... Впрочем, он нигде долго не задерживается. Повсюду он остается лишь столько времени, сколько необходимо для того, чтобы описать в нескольких точных словах душевное состояние человека или объяснить какой-нибудь его поступок. Можно подумать, что он спешит показать всю жизнь целиком во всем многообразии ее отдельных проявлений. Вот почему его рассказы коротки; зачастую в них нет даже развязки, она только угадывается. И куда, в какие углы и закоулки славянской жизни ни заглянет читатель, следуя за этим проницательным чичероне, у него почти всегда остается после этого одно господствующее ощущение— ощущение горестного одиночества русского человека (...) В последних произведениях Чехова пессимистические настроения постепенно слабеют. Кажется, что писатель преодолел некий душевный кризис, порожденный конфликтом между владевшей им прежде безнадежностью и возникшими теперь надеждами. В ту пору и само русское общество начало освобождаться от апатии, и это пробуждение подействовало как освежающий поток на страдающую душу художника и одновременно открыло ему новые горизонты. Эта вторая сторона таланта Чехова нашла яркое проявление в его новелле „Студент" (...)
С иронией и своеобразными приемами, присущими только ему одному, Чехов описывает жизнь главным образом в ее пассивных или негативных проявлениях. И все же его нельзя назвать сатириком, особенно если иметь в виду общий характер его творчества, где так много человеческой нежности, что уже не чувствуется сатиры. Писатель не насмехается над своими персонажами, не пригвождает их к позорному столбу в порыве негодования. У него содержание естественно сочетается с формой; талант его отличается спокойствием, вдумчивостью, наблюдательностью, но иногда кажется, что это спокойствие, это мнимое безразличие писателя —лишь маска. Один критик, говоря о Чехове, заметил: „У него мягкий карандаш". Трудно было бы подобрать более удачное определение. Нежность тонов, расплывчатость контуров, законченность отдельных деталей, причудливая незавершенность других — все это характерные черты чеховского таланта».
Утверждая, что Чехов является «истинным порождением русской литературы, растением, выросшим на родной почве, вскормленным соками родной земли», что «у него чисто русский юмор» и что его творчество носит на себе печать «необыкновенно своеобразного таланта», Перский продолжает: