ческие даннде говорят больше, нежели иная социальная драма. По мнению Чехова, каждый сюжет уже несет в себе трагедию, „литература" тут не нужна (...)
Чехов считал, что занятия медициной играют для него роль регулирующего начала. Человеку, изучавшему физиологию, известно, в какой теснейшей связи находятся между собой все органы и какое страшное потрясение организма вызывает малейшее нарушение функций любого из них. Тому, кто постиг величие жизни, истинную цену страдания и суетноеть мелочных интересов, тому особенно очевидна красота душевного равновесия — доброты без гипертрофии жалости, милосердия без мании всепрощения, тому свойственно широкое понимание причин происходящего и меры ответственности. Вот почему Чехов, которого его соотечественники считают одним из самых русских среди русских писателей, кажется нам, французам, самым близким, самым западным из них. Чувство достоинства без тени высокомерия, мужественное приятие жизни без тени нигилизма, внутренняя дисциплина, которой Чехов обязан медицине,— все это пленяет нас в этом русском писателе, чей гений отмечен к тому же совершенным знанием человеческого сердца и поэтическим восприятием мира» (Henri-Bernard D u с- 1 о s. Anton Tchekhov, le medecin et ecrivain. P., 1927).
Исследования, посвященные Чехову, появляются в эти годы одно за другим. В своей работе о наиболее выдающихся европейских писателях А. Даниэль-Ропс посвящает целый раздел Чехову. Он неизменно опирается на нашумевшую в свое время статью Льву Шестова «Творчество из ничего», написанную в 1905 г. и вошедшую в его сборник «Начала и концы» (СПб., 1908). Статья эта, переведенная на французский язык Борисом Шлёцером, была позднее опубликована в сборнике избранных работ Шестова. Называя Чехова, вслед за Шестовым, «певцом безнадежности», «тревоги», находя в нем «безнадежность этическую, метафизическую, философскую», Ропс отмечает все же в своей статье: «Антона Чехова (и это применимо к большинству великих русских романистов) невозможно сразу постичь: для того, чтобы понять его и оценить скрытое богатство его творчества, нужно вжиться в мир, который он создал. Во Франции такой писатель, как Пруст, требует от своих читателей того же самого (...) Отдадим прежде всего должное строгости стиля Чехова, его непринужденной манере, точности его кисти — качествам, которые превращают писателя одновременно в одного из лучших пейзажистов и в одного из наиболее проницательных наблюдателей в русской литературе.
Чехов-пейзажист умеет в нескольких словах дать целую картину местности: ни один из русских писателей не способен лучше, чем он, передать настроение... Чехов- психолог нередко изображает явления в ракурсе, не превращая впрочем это в систему. В той сжатой манере, с которой он описывает персонажей, есть доля лукавства — ему одному присущий юмор, но нет жестокости: Чехов жалеет своих героев. Жалеет, но не умиляется(...) Он никогда не поступится тонкостью анализа, который придает такую глубину его искусству, позволяет ему при изображении внешиих проявлений чувств подкреплять это интуитивным проникновением в область подсознательного человеческой души; вот почему мы считаем Чехова одним из своих учителей, наряду с другими писателями, которые предпочитают ребяческим литературным забавам раскрытие человеческого сердца. Именно в силу этого Чехов так прочно сохраняет и поныне свою оригинальность, остается актуальным.
Чехов принадлежит к числу тех наиболее крупных писателей старой России, которых величайшие потрясения революции не отбросили в небытие (...) Глубоко русский, он в то же время и европеец в силу того нового, что он внес в изучение души, в силу того духовного сродства, которое сближает его с величайшими писателями; человек своего времени, он сумел выйти за его пределы и пойти навстречу нашему времени Л..; Можно без преувеличения сказать, что Чехов был пророком революции: он предвещал ее, пожалуй, не столько теоретическими положениями, почти полностью отсутствующими в его творчестве, сколько тем, что выражал наиболее сокровенные чаяния русского народа, который был так хорошо ему известен. Чехов знал, что Россия — это рождающийся мир, мир в становлении (...)
Творчество Чехова, сохраняя свою актуальность с европейской точки зрения и, можно сказать, с точки зрения исторической, не менее актуально и для России (...)
Если бы даже Чехов был совершенно лишен своего удивительного таланта рассказчика, который позволяет ему, взяв за основу какой-нибудь пустячный случай, а то н вовсе обходясь без него, ткать тончайшую ткань произведения, таланта, который
«ВИШНЕВЫЙ САД» НА ФРАНЦУЗСКОЙ СЦЕНЕ (КАРТИНА 113 2-го АКТА) Постановка Жана-Луи Барро в театре Marigny (Мариньи). Париж. 1954 г.
«ЧАЙКА» НА ФРАНЦУЗСКОЙ СЦЕНЕ (КАРТИНА ИЗ 2-го АКТА) Постановка Андре Барзака в «Thdtre de Г Atelier» (театре «Мастерство»), Парня;, 1955 г.
обеспечивает ему долгую славу, то и тогда он заслуженно сохранился бы в памяти людей как один из наиболее проницательных исследователей человеческого сердца. Мы обнаруживаем в нем чувство человечности, а без него, по нашему мнению, не может быть великого писателя. Он принадлежит к числу тех учителей, влиянпю которых мы охотно подчиняемся, которые способствуют углублению нашего „я", помогают нам лучше разобраться в душевных безднах, учат нас не верить обманчивой внешности. Все, что несет на себе хотя бы малейшие следы искусственности, Чехов безжалостно отбрасывает: он снимает все покровы» (II. Daniel-Rops. Carte d'Europe (Strindberg, Conrad, Tchekhov, Unamuno, Pirandello, Duhamel, Rilke). P., 1928).
Владимир Познер писал в том же 1928 г. в своей статье «Антон Чехов»: «Чехов не мог простить своей эпохе ее безнадежной пошлости. Это — царство тоски, где не встретишь значительного человека, где жизнь груба, уродлива, тривиальна (...) Для нас важнее всего установить, был ли Чехов летописцем своего поколения, описывал ли он несостоятельность современной ему интеллигенции или же он видел свою задачу в изображении человека вообще, точнее говоря — в изображении того, как жизнь засасывает человека.
В своих произведениях Чехов показывает различные этапы этого засасывающего влияния жизни. Особенно ясно отдаешь себе в этом отчет, читая „Ионыча" и пьесу „Три сестры", где внешние условия жизни героев остаются без изменения, между тем как сами герои неизбежно претерпевают изменения. Они мало-помалу окостеневают, становятся рабами собственных прихотей, привычек и прнчуд(...) Тургенев и Гончаров могли противопоставить своим образам „лишних людей" — Обломову, Шубину, Ру- дину— образы людей действия— Штольца, Инсарова, Базарова (...) У Чехова нет этого утешения. Его герои погрязают в житейской тине и ничего не добиваются, потому что в сущности в жизни нечего делать и невозможно ничего достичь. Сильные терпят неудачу так же быстро, как и слабые (Львов, фон Корен — добропорядочные ничтожества, чья деятельность оказывается бесполезной, а порою даже приносит вред). И в самом деле, можно добиться благосостояния, но не счастья, известности, но не бессмертия» (W. Р о z n е г. Anton Tchekhov.— «Revue Hebdomadaire», 1928, № 28).
46 Литературное наследство, т. 68
Доминик Фернандез, также не избежавший влияния Шестова, утверждает: «Два лучших исследования о Чехове, во всяком случае на французском языке, это — эссе Щестова в его работе „Начала и концы" (это наиболее систематическое, пожалуй, даже слишком систематическое исследование творчества Чехова) и замечательная статья Томаса Манна, опубликованная в „Table Ronde" в июне 1955 г.» («Nouvelle Revue Fran- faise», 1955, 1 ноября, стр. 975).
Напомним читателю, что писал в упоминаемой статье о Чехове Томас Манн: «Это поэтическое творчество околдовало меня: столько молчаливого скромного величия таится в иронии, с какой он относится к собственной славе, в его скептическом взгляде на смысл и значение собственной деятельности, в неверии в собственную значимость. „Недовольство собой,— сказал он однажды,— составляет важнейшую черту всякого подлинного таланта". Каждое слово в этой фразе пропитано настоящей скромностью. „Черпай удовлетворение в собственной неудовлетворенности,— говорил он,— она доказывает твое превосходство над теми, кто доволен собой, и служит, пожалуй, свидетельством твоего величия". Но при всей искренности своих сомнений, при всей своей неудовлетворенности, Чехов, вопреки всему, продолжает трудиться, самоотверженно, неутомимо трудиться, трудиться до конца, сознавая при этом, что ответить на „проклятые" вопросы все-таки невозможно и испытывая угрызения совести, чувствуя, что обманываешь ожидания читателя. Да, это так: можно забавлять различными историями мир заблудившихся людей, но нельзя направить их на стезю спасительной деятельности. На вопрос бедной Кати: „Что мне делать? ", можно ответить только одно: „ Клянусь честью и совестью, этого я не знаю!" И все же надо трудиться, рассказывать истории, облекать истину в доступные формы и доставлять этим радость миру обездоленных, сохраняя смутную надежду, почти веру в то, что истина, облеченная в жизнерадостную форму, оказывает, без сомнения, освобождающее влияние на человеческую душу и может подготовить мир к лучшей жизни, более прекрасной, более справедливой, более разумной» («Table Ronde», 1955, № 89) 12.
Все это уже весьма далеко от беспощадного пессимизма Шестова и его узкого, тенденциозного и лишенного художественного чутья подхода к творчеству Чехова.
Мы позволим себе привести теперь прекрасную страницу из статьи Пьера Сувчин- ского «Горизонт Чехова», которая может послужить лучшим ответом на утверждения Шестова: «Персонажи Чехова, особенно персонажи его своеобразных драм-комедий (даже сам автор затруднялся порою определить что это: драма или комедия, трагедия или фарс) не действуют, а подчиняются обстоятельствам, и в их подчинении столько целомудрия и печали, что оно внушает к себе уважение; это подчинение обладает также магической способностью видоизменяться и