Урок заключался, во-первых, в приобщении к новому автору. Благодаря Питоевым Чехов стал во Франции наиболее любимым и уважаемым из иностранных драматургов. Во-вторых, своим ясным взглядом на вещи, внутренней смелостью, мужественной, благородной нежностью и поэзией пьеса создавала новое настроение. И, в-третьих, это была дверь, открытая в новый мир, где мы увидели неизвестных нам людей, перед которыми, несмотря на их отдаленность от нас и на своеобразие некоторых форм их жизни, стоят те же проблемы, что и перед остальным человечеством.
Затем разразилась война. Мрачные военные годы принесли новые страдания, открыли неведомые до сих пор «бездны». Искалеченные, измученные, встревоженные всеми пережитыми ужасами, люди более чем когда-либо нуждались в ободрении, жаждали реабилитации человеческой личности. Кто лучше Чехова мог посочувствовать, понять и незаметно успокоить? Здесь я позволю себе привести выдержку из своей собственной книги:
«Тысячелетнее бессилие человечества обуздать живущего в нем зверя, извечное главенство низменного начала, животных инстинктов над разумом, постоянное торжество жестокости, глупости и порока — таков в глазах Чехова мрачный смысл человеческой комедии. Этой правде научило Чехова не только непосредственное соприкосновение с жизнью, но и его любимые писатели: Бальзак, Флобер, Золя, Мопассан. Безрадостные выводы, к которым приходит французский роман XIX века, не могли не оказать влияния на Чехова, так как до странности совпадали с его собственными наблюдениями, с его собственным опытом. Но не в характере писателя было примиряться, склонять голову. Здесь проявляется его глубокий, неистребимый оптимизм, его страстная любовь к жизни, к тому, что в ней есть или может быть положительного и прекрасного. Он не кричит, как Гоголь: „Соотечественники, страшно!", не сходит с ума, как Мопассан, не пытается потопить свою тоску в вине, как Глеб Успенский, не кончает жизнь самоубийством, как Гаршин. Прирожденная мудрость и уравновешенность подсказывают ему, что не бывает света без тени, что повсюду в мире жизнь — только чередование контрастов. Врачебный опыт, неподкупный взгляд беспристрастного наблюдателя, интуиция психолога учат его, что человек не только страдающее существо, то слабое и униженное, то грубое и жестокое, то жертва, то палач, но что есть в нем и область, недоступная холодному рассудку и подчиненная совершенно особой логике — логике сердца. На грани опыта, блужданий и сомнений Чехова живет последняя и успокоительная уверенность, что в глубине человеческого сердца кроется залог спасения, который он зовет „ талантом человечности ", подразумевая под этим дар деятельной любви — ту активную жалость, которая составляет цель и оправдание жизни. С этой точки зрения всякая надежда на личное счастье — лишь детская мечта ...
И он победил свое отвращение к человеку благодаря этому утонченному нравственному чувству, внушившему ему слова: „Доброму человеку бывает стыдно дая^ перед собакой" ХП, 218 или в другой раз: яМы все только говорим и читаем о любви, но сами мы мало любим!" там же, стр. 217. Таковы плоды размышлений Чехова над жизнью, такова главная его сила. Исключительно одаренный художник, человек с поразительно ясным и точным умом, Чехов не был крупным мыслителем. Из его произведений нельзя извлечь новых философских взглядов, цельной системы .. . Мы пе найдем в его творчестве ни метафизических откровений, ни новых блестящих идей, а лишь простую, бесхитростную, выстраданную мудрость, мудрость человека проницательного, глубокого, честного и бесконечно доброго. Мудрость повседневную, непосредственную, действенную, которую умеет высказать, а, в особенности, применить на деле с неизменной и безмятежной скромностью лишь писатель большой души. Совершенство художественной формы придает его простым наставлениям огромную убедительную силу и красоту. Творчество Чехова убаюкивает и утешает. Читая Чехова, выносишь впечатление, словно в этом мире что-то смягчено, сглажено, прощено» (Sophie Laffitte. Tch^khov par lui-meme. P., 1955, p. 150—154).
Последнее десятилетие принесло окончательное признание Чехову, который считается теперь во Франции (наряду с Достоевским) наиболее популярным из великих русских писателей.
■ Новое собрание сочинений Чехова выпускается издательствами Р1оп и Editeurs Franfais Reunis. Появляется ряд'книг и множество статей, посвященных Чехову. Театры ставят его пьесы, даже наименее известные.
С июля по декабрь 1952 г. «Дядя Ваня» шел с триумфом в «Theatre de Poche», где пьеса была поставлена и сыграна Сашей, Светланой и Кармен Питоевыми. В предыдущем году та же труппа с успехом сыграла «Дядю Ваню» в «Studio des Champs-Ely- sees». Усилия молодого поколения Питоевых достойны всяческих похвал: располагая весьма ограниченными средствами, недостаток которых они, по примеру родителей, восполняют талантом, любовью к театру и благородным бескорыстием, молодые Пи- тоевы лишний раз доказали, что деньги в искусстве — вещь второстепенная. Пьеса в их постановке жизненна, правдива, поэтична, трогательна. Париж не ошибся на этот счет, он горячо принял молодых исполнителей и тотчас же признал их. Вот несколько отзывов, появившихся в печати.
«В тот вечер, когда я смотрел „ Дядю Ваню", „Theatre de Poche" оказался слишком тесен, чтобы вместить всех поклонников Чехова и Питоевых,— писал Марсель Капрон.— Прием публики предвещает, что театр будет тесен и в дальнейшем, хотя театральный сезон подходит к концу. Такому успеху можно только порадоваться. Вот поистине благородный театр и с точки зрения выбора автора и с точки зрения игры актеров. И может ли быть более заслуженный, более ободряющий, успех, чем успех, основанный на чистой любви к искусству и на желании служить ему» («Combat», от 27 июля 1952).
«Я редко видел, чтобы публика следила с таким напряженным вниманием за игрой актеров, которые все до одного полны неподдельного воодушевления. Признаюсь, я был взволнован»,—писал Андре Давид в «L4nformation», от 23 августа 1952 г., называя «Дядю Ваню» «одним из подлинных шедевров русского репертуара».
В 1954 г., когда отмечалось пятидесятилетие со дня смерти Чехова, пьеса «Три сестры» в исполнении труппы Питоевых вызвала столь же безоговорочное признание:
«В искусстве есть такие жемчужины, что невольно испытываешь страх, как бы Неловкие руки не испортили их своим прикосновением,— писал Пак (Puck).— Мне кажется, что „Три сестры" принадлежат именно к разряду этих мировых шедевров, столь редких, столь совершенных, что я долго-долго колебался, прежде чем решился посмотреть пьесу в театре „ Oeuvre", где ее исполняли Саша ПЛ-оев и его труппа (...) Но вся постановка так совершенна и так глубоко волнует, что испытываешь чуть ли не угрызение совести, отделяя исполнителя от исполняемой роли, в которой никогда нет ни фальши, ни переигрываний. Каждое слово, каждое лицо, каждая сцена напоминают по своей прозрачности и по чистоте звука кристалл» («Aspects de la FrancS», от 25 февраля 1955).
В год пятидесятилетия со дня смерти писателя слава его во Франции достигла своего апогея.
Андре Вюрмсер в статье «Знаменитый писатель России», напечатанной в дни чеховских торжеств, писал: «Исполнилось ровно полстолетия со дня смерти одного из самых великих наших писателей, и мы, люди XX века, с ясным сознанием все вместе думаем о нем — будь то в Париже или Москве. Весь этот 1954 год —ибо это год Чехова, подобнр тому как 1952 год был годом Виктора Гюго,— мы перечитываем его, вспоминаем его, стараемся измерить его значимость. Прогрессивные еженедельники и журналы — ,,Lettres Frangaises" и „Europe"—посвящают Чехову специальные номера. Критики, педагоги, театральные деятели, драматурги, актеры славят в них его память (...) В отличие от своих современников-натуралистов Чехов изображает действительность в темных тонах не по личному вкусу и не потому, что таков его метод. Он окрашивает мир в цвет времени, в цвет скуки и горя. Но у Чехова есть и другой цвет. Мир произведений Чехова предсказывает будущий мир». Отмечая, что в Париже недавно вышел том полного собрания сочинений Чехова с его драматическими произведениями, «наконец переведенными языком, в котором звучит поэзия», Вюрмсер замечал: «...нельзя любить и почитать Антона Павловича Чехова, не понимая, что Россия, им описанная, что русские, несчастье которых он показал в своих произведениях, должны были превратиться в эту новую страну, в этих новых людей, которых мы видим сейчас» («Правда», от 16 июля 1954).
Андре Вюрмсеру принадлежит также статья о Чехове в специальном номере еженедельной газеты «Lettres Frangaises», выпущенном в свет к пятидесятилетию со дня смерти писателя. Статья посвящена только что вышедшему тогда (в издании Les Edi- teurs Frangais Reunis) тому собрания сочинений Чехова, содержащему драмы. Чехов,— говорит Вюрмсер,— считал свои пьесы водевилями и недоумевал, почему на представлении этих пьес зрители не смеются, а плачут. По мнению Вюрмсера, Чехов хотел сказать людям: « „ Посмотрите, как вы плохо живете " и, когда они поймут это, они, конечно, создадут для себя совсем другую, лучшую жизнь. Есть ли тут о чем плакать?» «Да,
ОБЛОЖКА ФРАНЦУЗСКОГО ИЗДАНИЯ РАССКАЗА «КАШТАНКА» Рисунок Натали Парэн Париж, 1934
разумеется,— пишет Вюрмсер,— быть обреченным, жить плохо в мире, в котором еще нельзя жить хорошо, об этом можно плакать, но вместе с тем это п пробуждает сознание». Чеховская драматургия, ставя вопрос, могут ли люди, которые живут сейчас плохо,— жить лучше, дает на это положительный ответ. И убедительность этого ответа достигается тем, что Чехов не вкладывает его в уста персопажей своих произведений, а дает его в подлинном реалистическом изображении действительности. Перед зрителем проходят живые люди во всей оригинальности их духовного облика, лишенные малейшей карикатурности, показанные в пх подлинной социальной среде, «такими, словом, какими их делает повседневная жизнь определенного класса, определенной страны в определенный исторический момент».