впоследствии переведший все пьесы Чехова заново гораздо лучше, чем Констанс Гарнетт: «„Вишневый сад", „Три сестры", „Иванов"—все пьесы Чехова вдруг ожили в моем сознании: мягкая, трепетная жизнь, линии, полные неопределенности, застенчивая улыбка, сквозящая через все трагические неурядицы человеческой патуры, изученные во всей их комичности и неизбежности» 38.
Профессор русской литературы в Калифорнийском университете Александр Каун тоже говорит о чеховской «улыбке» и оптимизме: «Мягкий, терпеливый, добродушный, снисходительный ,.)АнтонЧехов производил впечатление оптимиста(...)В „Дяде Ване", „Трех сестрах", как и во многих других его пьесах и рассказах, звучит чеховский мотив надежды на лучшее будущее» 3s. Civic Repertory Theatre (Городской Репертуарный театр) в Нью-Йорке осуществил первую американскую постановку на английском языке осенью 1926 г., поставив «Три сестры». Актерский состав спектакля был тщательно подобран, особое значение имело участие Ив Jle Гальенн (Eve Le Gallienne), которой впоследствии суждено было сделаться одной из ведущих актрис и режиссеров чеховских спектаклей в Америке. Спектакль был принят публикой хорошо 4о. Впрочем, по-настоящему театральная п литературная критика оживилась после постановки в том же театре «Вишневого сада» (через три года после «Трех сестер»). Постановка эта, осуществленная при участии Ив Ле Гальенн, вдохновила Джозефа Вуд Кратч написать статью «Величие Чехова»: «Суть его метода всегда сводилась к тому, чтобы избегать искусственной драматичности, и он мудро решил придерживаться этого метода и тогда,когда принялся писать драмы. Как и в рассказах его, фабула в „Вишневом саде" играет второстепенную роль; вместо того, чтобы нанизывать размышления и эмоции на сюжетный остов, он создает нужные ему настроения и высказывает свои мысли походя, как бы невзначай. Четкие характеристики, блестки юмора и неожиданно яркие мазки встречаются как бы случайно, и вместе с тем каким-то непонятным образом получается картина незабываемая. Конечно, все в этой мнимой безыскусственности пронизано искусством (...)
Нигде, ни у кого (...) проникновение не сочеталось с такой мягкостью. Проницательность его не щадит никого, а вместе с тем она никого и не ранит серьезно. Безжалостно разоблачая своих героев, он при этом находит жалость для каждого из них (...) смех и слезы, сатира и чувствительность—казалось бы, что может быть тошнотворней? Однако сочетание это называется „Чехов", а Чехов — велик» 41.
Театральный критик «New York Times» Брукс Аткпнсон писал о «Вишневом саде»: «Несмотря на печальный конец, Чехов был прав, утверждая, что написал комедию. Это, безусловно, апофеоз чеховской драматургии, она тоньше и глубже, чем „Три сестры" — в ней мириады оттенков света и теин человеческой сущности (...) Какая завершенность в этой постепенно замирающей конповке! В последней своей пьесе Чехов запечатлел целую эпоху» 42.
Критик Уайэт (V. R. Wyatt), сотрудничающий в католической прессе, писал с неменьшим энтузиазмом: «Если мы прежде недостаточно горячо относились к русской драме, то теперь мы спешим откровенно признаться, что „Вишневый сад" оказался одним из самых значительных событий нынешнего сезона (...)
Чеховский „Вишневый сад" — национальная комедия. Подобно тому как Синг в своем „Западном повесе" изобразил в драматической форме величие и глупость кельтского воображения, а Шекспир показал силу и слабость англосаксонского идеализма в „Гамлете", Чехов нарисовал фатализм, долготерпение н философский темперамент славянина» 43.
В конце следующего года американскими актерами впервые была представлена «Чайка»; Ив Jle Гальенн режиссировала спектакль, а также исполняла роль Маши. Эта постановка также была осуществлена в Городском Репертуарном театре, основанном Гальенн, которая пыталась, и, как оказалось, безуспешно, ввести репертуарную систему в американский театр 44. Если «Вишневый гад», поставленный Ив Ле Гальенн,
«ВИШНЕВЫЙ САД» НА АМЕРИКАНСКОЙ СЦЕНЕ (КАРТИНА ИЗ 4-го АКТА) Постановка Ив Ле Гальенн в «Amsterdam Theatre», Нью-Йорк, 1933 г.
вызвал дискуссии о пьесе и о Чехове вообще, то после ее постановки «Чайки» интерес к нему еще больше возрос. Брукс Аткинсон восторженно хвалил пьесу, называя ее «олицетворением красоты сострадания», «квинтэссенцией человеческой жизни», «этюдом игры на обертонах», «с приглушенными красками, но величественной»45. Обсуждая «Чайку», многие американские критики затрагивали проблему, вытекающую из противоречия между заявлением Чехова, утверждавшего, что он написал комедию, и мнением Станиславского, который настаивал на том, что пьеса заключает в себе все элементы подлинной трагедии. Так, рецензент «Nation» отмечал: «Обычно отправной точкой для Чехова является комизм гротескных несоответствий нелепого образа жизни. Если юмор этот и оказывается трагическим, то происходит это оттого, что острый глаз Чехова замечает не исключительное, но именно обыкновенное и заурядное. Чехов настаивал на том, что „Вишневый сад" является комедией. Станиславский, отвергнув авторскую трактовку пьесы, представил ее в виде трагедии. Кто же из них прав? Вероятно, оба (...) Чехов не несет какой-то особой идеи в мир, не преследует каких- нибудь определенных целей. Он показывает жизнь такой, какая она есть, во всей ее нелепости, и лишь изредка предлагает неизбежный вывод о том, что так жить невозможно и не должно» 48.
А Джозеф Вуд Кратч писал, что хотя в пьесе имеются все элементы трагедии, Чехов не навязывает зрителю традиционной трагической схемы, ибо считает, что определенные трагические схемы повторялись уже так часто и так бессмысленно (в том обществе, которое Чехов изображает в своей пьесе), что в конце концов сделались уже комичными ...) Героический жест утерял убедительность, самый героический мотив обветшал. Трагедия осталась, но сквозь нее просвечивают сомнение, скептицизм и бессилие, обращающие ее в комедию» 47.
Многие говорили о реализме этой чеховской пьесы. Старк Янг отмечал близость чеховского реализма к реализму, который можно найти в американской литературе, и называл чеховский мир «наиболее доступным для нас по существу». По его мнению, американским драматургам есть чему поучиться у Чехова, так как «что нам может дать Чехов — очевидно. Большая тонкость восприятия, большее переплетение тем, больше оттенков чувства, больше остроты, искренности и честности намерений. Для нынешнего драматурга Америки его влияние было бы неоценимо» 48.
По мере увеличения числа переводов чеховской прозы возросло и число критических отзывов о ней в Америке. Критики единодушно давали самую высокую оценку чеховским повестям и рассказам. Некоторые рецензенты терялись, не зная, к какому из многочисленных литературных направлений причислить Чехова. Его называли «натуралистом ...), у которого восприятие мира вызывает страдание, а соприкосновение с ним— боль» 49, его также называли и экспрессионистом 60. Однако чаще американские критики пытались определить своеобразие Чехова в сопоставлении его с американскими писателями.
Так, Уильям Лайон Фелпс сравнивал Чехова с О. Генри, так как имена обоих неразрывно связаны с жанром короткого рассказа, причем он основывал свое сравнение больше на сходстве биографических фактов, нежели на литературном родстве и. Роберт Литтел, сравнивая Чехова с современной школой американского реализма, обнаружил, что «лучшие произведения Шервуда Андерсона, Ринг Ларднера и Эрнеста Хемингуэя ближе по духу к Чехову, чем к О. Генри.
Но Чехов, подобно всем великим творцам, никогда не вызывает ощущения унылости, тоски и брюзгливости. Какой бы безнадежной и серой ни была описываемая им жизнь, реальность его героев, красота быстрых, уверенных ударов, выявляющих типическое и оставляющих тайное, неприкосновенное в человеческой личности в тени, волнуют и трогают чрезвычайно. „Беббит", „Главная улица" и в особенности „Эль- мер Гентри" производят гораздо более угнетающее впечатление, чем Чехов, ибо девяноста девяти процентов страниц этих книг не коснулась волшебная палочка жизни. Но все же тема этих произведений, так же как и тема большей части современной беллетристики, та же, что у Чехова: жизнь обыкновенных обывателей провинциальных городков, с которыми ничего не случается.Только у Чехова это „ничего" почему-то оказывается интересным, у нас же отчет об этом „ничего" становится вдвойне скучным от чрезмерной убежденности автора в том, что само изображаемое им явление неинтересно (...)
Если бы какой-нибудь архичеховец, хорошо владеющий литературным ремеслом, вздумал бы разложить перед собой с полдюжины знаменитых рассказов об обывателях русской провинции, заменить имена героев и американизировать диалог (он сильно англизирован в переводе Гарнетт), перенести место действия в какой-нибудь Ошкош, Спрингфилд, Фервю или Мейплхерст, оставив при всем этом нетронутой тонкую ткань рассказов, он мог бы без труда въехать в славу по чистым, но несколько узким каналам тонких журналов» 52.
Есть отзывы также и на записные книжки и письма Чехова, частично опубликованные в 1920-е годы. Уильям Лайон Фелпс отмечает «жизнерадостность и избыток энергии» и «игривый и ласковый юмор» Чехова, о которых дают представление его письма, а также воспоминания Горького, Куприна и Бунина 5а, в то время как Роберт Морзе Ловетт отмечает чувство реальности в письмах, которое роднит их с духом чеховской прозы 54.
В общем же, можно сказать, что хотя количество изданий чеховских произведений в эти годы резко увеличилось, а наиболее известные из его пьес шли на американской сцене впервые, серьезной критической оценки творчества Чехова американские критики тогда еще не дали. Чехов все еще представлял загадку для американской критики и значительно более сложную, нежели Толстой, Тургенев и Достоевский, с которыми американская читающая публика была гораздо лучше знакома. По этой-то причине многие критики ограничились попыткой объяснить Чехова путем сопоставлений.