Das ist der ewige Gesang[149].
Это тема, которая не может устареть.
Чехов — художник прощаний: прощаний с молодостью, с нашим прошлым, с надеждами, с любовью ...
И тем не менее, из этих воззрений на жизнь, которые можно было бы назвать «унынием», Чехов создает произведение искусства, которое волнует и возвышает нас, словно прекрасная музыка. Нет, не с чувством уныния выходим мы из театра после «Трех сестер». Как это верно, что хорошая пьеса должна звучать, как музыка! Логической согласованностью фактов она должна взывать к разуму, но на наши чувства она должна действовать, как поток музыки, не поддающейся анализу. И снова и снова переплетаются между собой два основных мотива: надежда для человечества в целом и отчаяние отдельного человека ...
Бывали драматурги, у которых диапазон был шире, а рука уверенней, чем у Чехова, но никто еще не подходил к оценке человеческого характера с таким тонким чувством справедливости.
«Tchehov».— «New Statesman», 1926, v. 26, № 671, p. 645—646.
Драма Чехова — это радуга во время дождя, это улыбка, сияющая сквозь слезы. В английских постановках его пьес слишком обильно лил дождь и слишком редко сияло солнце.
В драме Чехова — ив этом главный источник и ее прелестного юмора и ее горькой печали — впервые во всем своем значении прозвучала тема одиночества. Каждый из его героев живет в скорлупе своего эгоизма и только в редкие минуты они ломают эту скорлупу и выходят навстречу друг другу. Эта нота слышится уже в самом начале ньесы — в разговоре между Дуцяшей и Аней. Обе рады встрече, но каждая хочет говорить только о своем, а не слушать другую ...) Эта тема естественного всеобщего эгоизма — тема, по существу, комическая. Она отнимает у страдания его ореол возвышенности. Поэтому Чехов главным образом юморист, а не трагический художник. Но когда в то же время Чехов, как это умеет делать только он, отдает должное человеческому сердцу, то в результате перед нами предстает волнующая нас действительность — трагикомедия, а она-то, как бы там ни было, и является тем видом драматического произведения, который наиболее приемлем для современного человека.
«The Cherry Orchard».—«New Statesman and the Nation»,
1933, v. 6, № 139, p. 481—482.
ДЖОН БОЙНТОН ПРИСТЛИ
Романист, драматург и критик Джон Бойнтон Пристли (John Boynton Priestley, p. 1894) познакомился с произведениями Чехова в самом начале своей литературной деятельности — в 1920-х годах. В 1925 г. он выступил со статьей «Чехов как критик» («Chekhov as Critic». — «Saturday Review», 1925, Oct. 17, p. 446), в которой подчеркивал значение творчества Чехова для современной литературы, особенно для жанров рассказа и драмы.
В дальнейшем, будучи уже зрелым писателем, Пристли уделяет много внимания изучению драматургии Чехова.
Ниже приводится (с некоторыми сокращениями) статья «Чехов как критик», заметка о Чехове, присланная Пристли для газеты «Литература и искусство» в 1944 г., и отрывок из его книги «Искусство драматурга» (J. В. Р Tiestley. «The Art of the Dramatist». L., 1957).
Мысль — отобрать из обширной переписки Чехова письма, посвященные литературе и театру, и издать их отдельной книгой —• безусловно очень удачна. Влияние Чехова всегда было огромно, и оно отнюдь не кончилось. Лучшие из наших современных новеллистов охотно признают, что они многим обязаны Чехову — постоянно и с неизменным восторгом перечитывая его, они, с одной стороны, черпают вдохновение в его мастерстве, с другой, изучают его критические замечания об искусстве рассказа. В драме его роль до сих пор была менее значительной. Однако, я думаю, что именно в этом жанре его влияние со временем окажется даже большим, чем в рассказе,— хотя бы потому, что в «Трех сестрах» и «Вишневом саде» его достоинства еще более удивительны, чем в его лучших рассказах. В этом самом неподатливом из всех жанров искусства он, как мне кажется, совершил больше чудес, чем в жанре короткого рассказа. Возможно, что в рассказе он показал себя более совершенным художником, но как новатор, как писатель, оказывающий влияние, Чехов-драматург еще затмит Чехова- новеллиста. Если в пьесе такого драматурга, как Бернард Шоу, который значительно старше Чехова, намного опытнее его в театральном деле и гораздо более известен, ощущалось явное влияние Чехова (пьеса «Дом, где разбиваются сердца»), то можно с уверенностью сказать, что это влияние отнюдь не кончилось. Напротив, оно только еще начинается ...)
Безусловно, во всей книге самый ценный раздел тот, который озаглавлен: «Искусство рассказа» и в котором собраны различные письма Чехова к писателям. Всякому, кто когда-либо пытался писать рассказы, и просто читателю, который хочет научиться понимать современный рассказ, знать, как шло развитие этого жанра, необходимо познакомиться с этими письмами. В них все — хлеб.
Обратите хотя бы внимание на такое замечание: «Да! Как-то писал я вам, что надо быть равнодушным, когда пишешь жалостные рассказы. И вы меня не поняли. Над рассказами можно и плакать, и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление». Или на адресованное годом позже той же корреспондентке: «Бы делаете большие успехи, но позвольте мне повторить совет — писать холоднее. Чем чувствительнее положение, тем холоднее следует писать и тем чувствительнее выйдет». Для каждого пишущего это замечание — просто неисчерпаемый клад. Почему пафос, свойственный многим писателям, даже таким великим писателям, как Диккенс и Стерн, не только не трогает нас, но даже отталкивает? Да потому, что они так открыто дают волю собственным чувствам, так явно наслаждаются своей чувствительностью. Но когда автор не только не впадает в чувствительность, а, напротив, обращается со своим материалом с подчеркнутой холодностью, то именно вследствие этой его холодности наши чувства и доходят до высокого накала. Чехов догадался перенести этот прием на сцену. В пьесе нет рассказчика, который оставался бы подчеркнуто безучастным в наиболее патетических моментах. Зато тут сталкивается несколько героев. Предположим, что один из них охвачен каким-нибудь глубоким переживанием, целиком погружен в свои сокровенные мечты. И вот, если другой герой или герои, занятые собственными мыслями и делами, относятся к нему с невниманием и равнодушием, то на зрителей это произведет тот же эффект, что и видимое равнодушие автора в рассказе. Если на сцене никто не будет проявлять интерес, не будет растроган, то зрители проявят интерес, будут растроганы ...
В чем же суть совета, который Чехов так охотно дает своим товарищам по перу? Каков же его художественный метод? Коротко его можно было бы характеризовать как субъективное, превращенное в объективное. Чехов называл себя объективным писателем (он любил это слово), но это не совсем так.
Как человек своего времени, он стремится к субъективному, иначе говоря, его интересуют не поступки, а душевное состояние героя. Однако в отличие от многих современных нам писателей, он не считал нужным описывать душевные состояния. Описывает же он и притом предельно кратко (он всегда настаивает на краткости, на простой констатации фактов) внешние события, поступки и разговоры, благодаря которым мы и заключаем о чувствах его героев. «Когда я пишу,— заметил он однажды,— я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам». Таким образом, он очень далек от большинства наших модернистов, которые с первой и до последней главы копаются в душе своих героев. Метод Чехова несомненно и есть тот метод, которым создается подлинно художественная проза, рассказ, как таковой, и именно этот метод, или во всяком случае, близкий, будет применяться в лучших творениях художественной литературы ближайшего будущего. Джойсы нашей литературы не открывают новой эпохи, как это думают многие. Они замыкают собой старую эпоху. Они представляют собою бурное логическое завершение и последнее слово — «finis». Метод Чехова, где кажущаяся простая объективность положения служит тончайшей субъективности автора, дается нелегко. Под него нельзя подделаться. Тут нужен гений, подлинное воображение. Писатель должен весь проникнуться своей темой, жить ею всем своим существом так, чтобы, наконец, выделить в ней существенное, и тогда его изложение, которое будет казаться простой констатацией фактов, обретет могучую силу будить мысль и чувства ...
То, что этот метод прививается в современной литературе,— самое большое счастье для нее.
«Chekhov as Critic».—«Saturday Review», 1925, Oct. 17, p. 446.
«Мысль... издать их отдельной книгой...» Имеется в виду кн.: A. Chekhov. Letters on the Short Story, the Drama and other literary Topics selected and edited by Louis S. Friedland. L., 1924.
«Да! Как-то писал я вам...» Цитата ira письма Чехова к Л. А. Авиловой от 29 апреля 1892 г. (XV, 375).
«Вы делаете больгиие успехи...»—Цитата из письма Чехова к Л. А. Авиловой от 10 марта 1893 г. (XVI. 35).
«Когда я пишу...»—Цитата из письма Чехова к А. С. Суворину от 1 апреля 1890 г. (XV, 51).
Джойсы нашей литературы. — Имеются в виду Дж. Джойс, Д. Ричардсон, В. Вульф и другие писатели, принадлежавшие к школе неопсихологического романа.
В связи с сороковой годовщиной со дня смерти Чехова мне хочется вырази tl свое восхищение Чеховым как драматургом.
Чехов больше, чем любой другой современный драматург, имеет влияние на серьезный театр Англии. Я никогда не забуду первого впечатления от его пьес, которые я видел у нас на сцене лет двадцать назад.
В особенности меня поразил его шедевр «Вишневый сад». Для меня это было откровение. Меня очаровала новая тонкая техника, разнообразие настроений, яркая всесторонняя характеристика действующих лиц, естественное ритмичное течение действия, юмор и пафос, нежность и поэтичность. Все другие пьесы по сравнению с «Вишневым садом» казались деревянными, искусственными. Здесь на сцене была подлинная жизнь, дыхание жизни, страдания, надежды, смех и слезы.