Своим магическим даром Чехов освободил современного драматурга от цецей старых условностей. Более того, он принес в театр свое великое предвидение, горячую надежду на человечество, глубокое, неиссякаемое чувство сострадания.
Россия должна гордиться своим удивительно даровитым сыном, чьи замечательные пьесы и герои волнуют людей во всем мире.
И я верю, что Чехов сейчас глубоко гордился бы своей любимой Россией, стремящейся воплотить в жизнь все его надежды.
«Литература и искусство», 1944, № 27, от 1 июля.
Возьмем как пример натуралистической традиции в ее наивысшем развитии постановки пьес Чехова в Московском Художественном театре, в котором сам Чехов имел не последнее слово. Режиссеры этих ностановок, которые мне довелось видеть, положили немало труда, чтобы дать картину окружающего мира, находящегося за пределами сцены. Для этого они охотно прибегали к звуковым эффектам — пение и крик птиц, грохотание далекого поезда, музыка за сценой, стук топора по деревьям. Зачем все это понадобилось Чехову и Станиславскому? Только ли для того, чтобы быть реалистичными, чтобы спрятать театр за таким-то количеством видовых и звуковых эффектов? Можно ли считать, что перед нами простое стремление режиссера убедить зрителей, что перед нами вовсе не спектакль? По-моему, это не так. Цель Чехова (так как инициатива исходила от него) заключалась в том, чтобы расширить и, так сказать, оркестровать некоторые эффекты, которые были вполне реалистическими, но предназначались, главным образом, для создания атмосферы, для повышения эмоциональности действия. Когда, например, в четвертом акте «Трех сестер» мы слышим как где-то вдали играет полковой оркестр, то он играет здесь не потому, что полк обычно покидает город под звуки марша и что в этом заключается реализм — постепенно затихающая вдали музыка сразу же расширяет и углубляет пустоту и отчаяние, царящие в саду трех сестер.
J. В. Priestley. The Art of the Dramatist, p. 8—9. СОМЕРСЕТ МОЭМ
Известный беллетрист — романист, новеллист и драматург — Уильям Сомерсет Моэм (William Sommerset Maugham, p. 1874) изучил русский язык, чтобы читать в подлиннике произведения Тургенева, Достоевского, Толстого, Чехова и других русских писателей, с которыми он вначале знакомился по французским и английским переводам.
Считая, что писатель должен только развлекать и занимать своих читателей, Моэм выступил противником чеховской новеллы, впервые сформулировав свои возражения в книге «Подводя итоги» («The Summing up». L., 1938). С тех же позиций он характеризует новеллу Чехова в предисловии к составленному им сборнику «Величайшие рассказы всех времен» («Introduction to the Greatest Stories of all Times». Tellers of Tales. N. Y., 1947) и в книге «Записная книжка писателя» («А Writer's Notebook». L., 1949).
Высказывания Моэма о Чехове вызвали критические отклики как в Англии (см. ниже Бейтс), так и в Америке. (Caroline Gordon. Notes on Chekhov and Maugham.— «Sewanee Review». Tennessee, 1949, v. 55, № 3, p. 401—410).
Впоследствии Моэм изменил свое отношение к Чехову, о чем свидетельствуют его высказывания в книге «Точки зрения» («Points of View. Essays». L., 1958).
Ниже приводятся отрывки из книг: «Подводя итоги», «Величайшие рассказы всех времен», «Записная книжка писателя» и «Точки зрения». Отрывки из последней книги любезно предоставлены редакции «Лит. наследства» для опубликования Л. В. Никулиным и даются в его переводе.
Именно потому, что направлять интерес — нелегкая задача, особенно трудно писать то, что принято называть пьесами настроения. (Наиболее известны из них, разумеется, пьесы Чехова.) Поскольку интерес здесь сосредоточен не на двух или трех персонажам, а на целой группе и поскольку тема пьесы — их отношения друг с другом и с их средой, автору приходится все время бороться с естественной склонностью публики уделять все свое внимание одному или двум персонажам за счет остальных. При таком распылении интереса есть опасность, что ни одного из персонажей зритель не примет близко к сердцу, а поскольку автор должен постоянно остерегаться, как бы одна линия в пьесе не перевесила и не заслонила остальных, все эпизоды звучат приглушенно, в минорной тональности. Тут очень трудно не дать зрителям заскучать: и оттого, что ни один характер, ни один эпизод не оставил у них яркого впечатления, они зачастую уносят из театра чувство растерянности. Опыт показал, что такие пьесы можно смотреть только в безупречном исполнении.
«The Summing up.» Цит. по русск. изд.: В. Сомерсет М о э м. Подводя итоги. М., 1957, стр. 98.
Мне не повезло в том смысле, что я всерьез взялся за жанр рассказа в такое время, когда лучшие писатели Англии и Америки подпали под влияние Чехова ...) Сложилось мнение, что всякий одаренный человек, который хочет писать рассказы, должен писать так, как Чехов. Несколько писателей создали себе имя тем, что пересаживали русскую тоску, русский мистицизм, русскую никчемность, русское отчаяние, русскую беспомощность, русское безволие на почву Сарри или Мичигана, Бруклина или Кле- пэта. Нужно признать, что подражать Чехову нетрудно ... Чехов превосходно писал рассказы, но талант его не был универсален, и он благоразумно держался в пределах своих возможностей. Он не умел построить сжатую драматическую новеллу из тех, что можно с успехом рассказать за обедом, как «Ожерелье» или «Наследство» (Мопассана). Человек он был, видимо, бодрый и энергичный, но творчество его отмечено унынием и грустью, и ему, как писателю, претил насыщенный действием сюжет и всякое излишество. Его юмор, зачастую такой горестный,— это реакция болезненно чувствительного человека на непрестанное, мучительное раздражение. Он видел жизнь в одном цвете. Персонажи его не отличаются резко выраженной индивидуальностью. Как люди они его, видимо, не очень интересовали. Может быть, именно поэтому он способен создать впечатление, будто между ппми нет четких границ и все спи сливаются друг с другом как некие мутные пятна; способен внушить вам чувство, что жизнь непонятна и бессмысленна.. В этом и состоит его неповторимое достоинство. II этого-то как раз не уловили его подражатели.
Там же, стр. 156—157.
В Чехове Беннет нашел нечто такое, что его несомненно поразило. Будучи сам автором рассказов, он увидел в поразительных достижениях Чехова новую жизнь для этого истощившего себя жанра. С тех пор и поныне влияние русских писателей, в особенности Чехова, было огромно. Оно значительно изменило не только самое новеллу, но и понятие о новелле ...) Сегодня большинство молодых писателей, питающих честолюбивые помыслы, подражают Чехову, и даже выходят специальные журналы, чтобы знакомить читателей с их творчеством. Однако, когда я начинаю размышлять над рассказами Чехова (а это неизбежно, потому что они оказали самое большое влияние на современных авторов), чтобы точнее определить, в чем же именно состоят их достоинства, я оказываюсь в затруднении(...)У Чехова нет разнообразия характеров. Он беспрестанно описывает одни ц те же типы. Мне, право, кажется, что он питал слишком мало интереса к человеческой личности, как таковой, чтобы видеть ее со всей отчетливостью. Сам рассказ — я сейчас употребляю это слово в значении последова тельного хода событий — также не представляется значительным. Ему редко удавалось напасть на эпизод, который был бы сам по себе интересен. Он не обладал талантом излагать такого рода истории, которые можно бы пересказать за обедом, и мы знаем, что он и не стремился к этому. И тем не менее, лучшие его рассказы остаются в памяти дольше, чем многие из тех, в которых есть захватывающая фабула и ярко индивидуальные характеры. Почему? Затрудняюсь сказать.
Введение к кн.: «The Greatest Stories of all Times», p. XXII—XXIII.
То, что я открыл при чтении Чехова, мне пришлось по душе. Передо мною был настоящий писатель— не какая-то дикая сила, как Достоевский, который потрясает, изумляет, воспламеняет, ужасает и ошеломляет,—а писатель, с которым можно быть близким. Я чувствовал, что он, как никто другой, раскроет предо мной тайну России. Он обладал широким кругозором и непосредственным знанием жизни (...)
Когда читаешь Чехова, кажется, что это вовсе и не рассказы.
Они совершенно безыскусственны, и можно подумать, что их способен был бы написать любой, если бы не тот факт, что такие рассказы никому, кроме него, не удавались. У писателя возникло то или иное чувство, и он умеет так выразить его словами, что оно передается вам. Вы как бы становитесь его соавтором. К рассказам Чехова невозможно применить избитое выражение — кусочек жизни; кусочек жизни — это что-то отсеченное, а когда читаешь Чехова, то создается совсем другое впечатление; перед нами увиденная как бы сквозь сетку сценка, и хотя мы видим только часть, мы знаем, что действие будет еще продолжаться.
W. Sommerset Maugham. Л Writer's Notebook, р, 144.
Когда К. Гарнетт опубликовала тринадцать небольших книжек своих переводов Чехова, английские писатели заинтересовались им. С тех пор престиж русских писателей и особенно Чехова стал грандиозным. Его рассказы оказали огромное влияние на жанр рассказа и на оценку этого жанра вообще. Настроенные критически читатели с безразличием отвернулись от «хорошо сделанных» рассказов и по сей день остаются совершенно безразличны к творчеству авторов этих рассказов, рассчитанных на широкие круги читателей, не придавая им никакого значения (...).
Ранние рассказы Чехова были по большей части юмористическими. Он писал их легко, очень просто, как он говорил сам, писал, как поют птицы. Он стал смотреть серьезно на свой труд только после первой поездки в Петербург, когда обнаружил, что он— обещающий и талантливый автор (...) Он учился писать свои рассказы, добиваясь законченного мастерства. «Мужики» Чехова построены так же изысканно, как «Мадам Бовари» Флобера. Чехов учился писать просто, ясно, убедительно и достиг стиля высокой красоты.
Чехов был очень внимателен к технике рассказа, и он мог сказать о ней много интересного. Он требовал, чтобы в рассказе не было ничего лишнего. «Все, что не имеет никакого отношения к рассказу, должно быть выброшено»,—писал он,— «Если в первой главе вы говорите, что ружье висит на стене, во второй или третьей главе оно должно выстрелить». Это кажется достаточно убедительным; убедительными кажутся его требования, чтобы описания природы были краткими и точными. Он сам умел в двух-трех словах дать читателю яркое представление о летней ночи, когда поют соловьи, или о холодном сиянии беспредельных степей под зимним солнцем.