Вот, Феня, это отлЙчнй^ что вы принесли чай,— сказала Елена Ивановна, радуясь свету, от которого мгновенно стало светло и на душе.
Спит? — спросила Феня [, у которой твердо установился шаблон разговора с матерями].
Да, Феня, и давно уже, с половины второго,— ответила Елена Ивановна, принимаясь за кружку с молоком [.которую Феня поставила ей на грудь:];—я уж соскучилась даже.
Придеть время — и встанеть, — поддерживала разговор Феня.
Твоя-то хошь время знает,— заговорила жена портного, говорившая ты всем в палате, начиная с докторов и кончая полосатками,— а моей только и дела что [на сиське висеть] сосет... Что, Феня, матушка, чайку-то даешь?
Сию минутую.
Феня приняла кружку у Елены Ивановны и, налив ей ча[й]/о, ушла за ширмы.
П1то это дохтурши сегодня не было? — спросила у ней Тимофеева.
В пер ц ионной были, женщине одной там руку резали.
Ах ты, страсти! Уж операции эти — беда одна!
Так что же! Порежут это, а потом и заживеть,— объясняла Феня, воспитанная в духе уважения к хирургии.
Заживет! Моя знакомая одна от операции в сырую землю пошла. Не спите? — обратилась она к Елене Ивановне.
Нет, нет!
Елена Ивановна протянулась под полотняной свежей холодящей простыней и, сознавая снова всю полноту и ясность своего счастья, своего вновь пришедшего в равновесие настроения, приготовилась слушать рассказы Тимофеевой. Не все ли равно, что та станет говорить? Елена Ивановна будет слушать, изредка вставляя вопросы, будет смотреть на белый потолок, на ясный круг [на нем] от лампы, на маленькие кроватки под белыми пологами. Может быть, будет слушать, а, может быть, просто помечтает [под монотонные рассказы], и мечты эти будут неопределенные, глупые, детские, вроде того, что у девочки черные глазки [, и,верно, ей пойдет красный капор]...
А что же у вашей знакомой было? — спросила она.
Рак.
Отчего?
От неприятности. Немцы они; ну, конечно, и приехала к ней сестра гостить из-за границы. Он это и поиграй с ней Маленько, а она и увидай, в замочную скважину. От этого с ней и случилось. А стали резать и зарезали до смерти.
Еще станете? — спросила Феня.
Нет, видно убирай, больше не стану.
Феня унесла чайники.
Да, дохтора хоть кого так залечат,— продолжала Тимофеева, зевая.— А вот, кажется, и простое дело от пьянства вылечить, а ведь не могут! Вот и мой-то, как я замуж за ево вышла, два года пил.
Теперь бросил?
Бросил. Дохтора ничего ему помочь не могли; а приехал странник один, я и стала его просить, чтобы к нам пришел, уговорил бы е[в]го. Ну, он стал говорить: нехорошо, мол, Гриша, люди вы молодые и должны вы из-за этого друг друга потерять. Стал ему писание читать, в церковь его водить почаще. Говел с ним раза четыре. Ну, потом Гриша и бросил. [Почесть семь лет жил у нас странник этот, обували мы, одевали его на свой счет.]
Тимофеева опять зевнула и продолжала рассказывать о своем первом ребенке, который умер, о мастерской мужа, о том, как вступило... Елена Ивановна закрыла глаза и тотчас же задремала. Действительность смешалась со сном. Тимофеева еще говорила, а ей отвечал Сережа.
Тесно у нас,— говорит Тимофеева.— Тут и мастерская, тут и епальня, такое стесненье!
Нельзя стеснять свободы,— возражает Сережа.
Я и не буду стеснять,— говорит уже Елена Ивановна. —Но ведь она маленькая, как же ты ей объяснишь?
Теперь поздно говорить об этом,— говорит Сережа- Елена Ивановна не видит его лица, но чувствует, какое оно должно быть недовольное в эту минуту.
Спите?— раздается над ней молодой голос, который тотчас же покрывается тоненьким живым криком: «Ла-а! Ла-а!» Елена Ивановна просыпается всем существом, сон мгновенно отлетает. Над ней стоит стриженая молоденькая бледная девушка [162] в белом переднике [со смешно падающими как у мужика волосами]. В руках у нее маленький аккуратно сделанный сверточек, издающий крики.
Покормите-ка своего птенца,— важно говорит барышня, встряхивая короткими прямыми волосами.
Она следит за тем, как Елена Ивановна взяла девочку, как она, волнуясь, устраивала ее у груди, пока та сердито тыкалась в мягкую грудь, сопя носиком, и когда наконец нежная щечка стала мерно вздуваться и опускаться от сосанья, а Елена Ивановна подняла на дежурную свои сияющие глаза,— та невольно спросила ее:
Ну, что, хорошо?
Да.
А не скучно?
Нет, нисколько, — почти шепотом ответила ей Елена Ивановна, кося глаза на девочку.
А то попросили бы разрешение у доктора, я бы вам достала что-нибудь порядочное почитать — «Воскресение», например.
Елена Ивановна представила себе читанный ею роман, и он показался ей теперь таким невыносимо-трогательн[о]ьш прекрасным, что слезы сжали ей горло. Она отрицательно покачала головой: [и, сдержавшись, ответила:]
Нет, спасибо, мне право не скучно.
Я у вас нынче дежурю. Насытится, так позвоните меня.
И дежурная вышла в коридор.
Елена Ивановна осталась одна со своим счастьем. Если бы она не стеснялась выражать свою любовь, [она бы] то глядя на пушистое маленькое личико, с волосатым лобиком и приподнятыми вверх закрытыми глазками, такое нежное, крошечное [, что казалось невероятным то, что она может каждую минуту поцеловать его],—она бы тоже, как соседка, говорила [ей]: «Голубчик мой беленький, желанная моя! Скоро домой поедем, родная. Напа ванночку купит, колясочку!» Но вместо этого бесконечного ряда ласковых [имен] слов она только шепчет: «Дружочек мой...» и не может продолжать, потому что, скажи она еще одно слово — слезы хлынут у нее из глаз неудержимым потоком. Она замолкает, и только [сияющие] сияющие коричневые глаза говорят о всей ее любви и нежности. Елена Ивановна смотрит на плавно поднимающуюся и опускающуюся щечку, это мерное движение убаюкивает ее, и через несколько минут она дремлет, прислонясь щекой к маленькой черной головке. Одна рука ее обхватила маленькое тельце, другая лежит на одеяле. На белой подушке резко выделяются темные волнистые волосы, нежное лицо и темная тень ресниц. Лицо ее спокойно и счастливо, дыхание мерно и ровно.
Жизнь — несправедливая, беспощадная, платящая за месяцы счастья годами серых дней и не[сча]кастья,— забыта, и только прекрасное, как рассвет нового дня, настоящее грезится ей.
[Да и не в том ли счастье, чтобы обманываться и не знать будущего?..]
ЧЕХОВ В ПИСЬМАХ БРАТА МИХАИЛА ПАВЛОВИЧА
Сообщение Е. 3. Балабановича
В обширной эпистолярной части архива Чехова переписка членов его семьи занимает сравнительно небольшое место. Многие из писем родных Чехова давно утрачены. Между тем письма тех, кто жил рядом с великим писателем и повседневно общался с ним, представляют значительный интерес не только для исследователей, но и для читателей Чехова. В них запечатлены драгоценные для нас эпизоды жизни писателя и черты его личности.
К числу таких биографических документов относятся письма младшего брата писателя, Михаила Павловича (1865—1936), к двоюродному брату Георгию Митрофанови- чу Чехову. До 1942 г. эти письма бережно хранил Георгий Митрофанович, живший в Ростове-на-Дону. В 1942 г. он скончался. Рядом с ним, старым и больным человеком, не было никого из близких, и письмам, как и всему архиву Г. М. Чехова, в трудное время войныи гитлеровской оккупации,грозило уничтожение. Однако по счастливой случайности рукописные материалы уцелели. Когда окончилась война, документы были разысканы братом покойного Владимиром Митрофановичем, после смерти которого его вдовой, Софьей Михайловной Чеховой, они были переданы в Государственный Литературный музей, где и хранятся поныне.
Пятьдесят пять писем М. П. Чехова охватывают большой промежуток времени — с 1888 по 1936 г. Основная их часть относится к концу 1880-х — началу 1890-х годов, когда Михаил Павлович жил вместе с Чеховым сначала в Москве, потом на Украине и, наконец, в Мелихове.
Начиная с юношеских лет, Михаил Павлович помогает Чехову в литературной работе, являясь его своеобразным секретарем,— переписывает произведения, выполняет различные поручения по связям с редакциями. Младший Чехов—литератор, его произведения появились в печати еще в 1880-х годах. Он выступал как беллетрист, детский писатель, редактор журнала для детей. В 1907 г. второе издание его книги «Очерки и рассказы» получило пушкинскую премию Академии наук (почетный отзыв).
В большом по объему литературном наследии М. П. Чехова особое место занимают мемуары и работы биографического характера. В 1905—1910 гг. им были опубликованы воспоминания о Чехове, в 1912—1916 гг. — вступительные биографические очерки к шести томам писем Чехова под редакцией М. П. Чеховой. Написанные в основном на материале личных воспоминаний, эти вводные статьи давно вошли в число необходимых источников для изучения биографии Чехова.
Особенно широко развернулась работа мемуариста после Октябрьской революции. В 1923 г. появилась книга «Антон Чехов и его сюжеты», в 1924 г.— «Антон Чехов, театр, актеры и „Татьяна Репина"», в 1929 г. были опубликованы воспоминания «Антон Чехов на каникулах» (о летнем отдыхе писателя), в 1933 г. напечатана книга «Вокруг Чехова», явившаяся итогом многолетней работы мемуариста.
Воспоминания М. П. Чехова, написанные с большой правдивостью и теплотой, представляют значительную биографическую ценность. Они воссоздают многие черты жизни писателя и его семьи на протяжении нескольких десятилетий, рисуют людей, окружавших Чехова, описывают места, связанные с жизнью и творчеством писателя.
В последние годы жизни Михаил Павлович был научным сотрудником и консультантом Дома-музея Чехова в Ялте. Здесь, при участии Марии Павловны, им была написана книга «Дом-музей А. П. Чехова в Ялте» (каталог). Это не обычный сухой перечень музейных материалов. Здесь рассказана «биография» каждого экспоната, его происхождение, связь с событиями жизни Чехова.