И Саша не спал внизу, слышно было, как он кашлял. Это человек, думала Надя, с определенными убеждениями, с определенными правилами®, крепко уверенный в справедливости того, что он говорит; он повторяется и уже, по-видимому, стал прискучать, утомлять, и в то же время в словах его столько прекрасного1", что едва она только вот подумала о том, не поехать ли ей учиться, как все сердце, всю грудь обдало холодком, залило чувством радости, надежды.
Но лучше не думать, лучше не думать... — шептала она.— Не надо думать об этом.
Тик-ток,— стучал сторож где-то далеко,— тик-ток... тик-ток...
III
Саша как будто поздоровел и повеселел, но в середине июняд стал вдруг скучать и засобирался в Москву.
Не могу я жить в этом городе! —говорил он мрачно.— Ни водопровода, ни канализации. Я есть за обедом брезгаю, в кухне грязь невозможнейшая. А главное, надоело, работать надо!
Да погоди, блудный сын! — убеждала бабушка почему-то шепотом. — Седьмого числа свадьба!
Не желаю.
Хотел ведь у нас до сентября пожить!
А теперь вот не желаю. Мне работать нужно!
Лето выдалось сырое и холодное, деревья были мокрые, все в саду глядело неприветливо, уныло, хотелось в самом деле работать. В комнатах, внизу и наверху, слышались незнакомые женские голоса, стучала у бабушки швейная машина, то и дело приносили из магазинов картонки, ящики, узлы, и утомленная, встревоженная бабушка рассказывала всем, что она потеряла память; это спешили с приданым. Одних шуб за Надей давали шесть, и самая дешевая из них, по словам бабушки, стоила триста рублей! Суета раздражала Сашу, он сидел у себя в комнате и сердился, но все же его уговорили остаться и взяли с него слово, что уедет он не раньше первого июля.
Время шло быстро. На Петров день после обеда Андрей Андреич пошел с Надей на Московскую улицу, чтобы еще раз осмотреть дом, который наняли и давно уже приготовили для молодых. Дом двухэтажный, но убран был пока только верхний этаж. В зале блестящий пол, выкрашенный под паркет, венские стулья, рояль, пюпитр для скрипки... Пахло краской. На стене в золотой раме висела большая картина, написанная красками: нагая дама и около нее лиловая ваза с отбитой ручкой.
Чудесная картина, — проговорил Андрей Андреич и из уважения с минуту простоял перед нею молча.— Это художника Шишмачевского...
Дальше была гостиная с круглым столом, диваном и креслами, обитыми ярко-голубой материей. Над диваном большой фотографический портрет отца Андрея в камилавке и в орденах. Потом вошли в столовую
ИЛЛЮСТРАЦИЯ К РАССКАЗУ «НЕВЕСТА. Акварель Д. А. Дубинского, 1952—1953 гг. Дом-музей Чехова, Москва
с буфетом,потом в спальню;здесь в полумраке стояли рядом две кровати,рукомойник, большое зеркало в блестящей раме, и похоже было, что когда обставляли спальню, то имели в виду, что всегда тут будет очень хорошо и иначе быть не может. Андрей Андреич водил Надю по комнатам и все время держал ее за талию, а она чувствовала себя слабой, виноватой, ненавидела все эти комнаты, кровати, кресла, ее мутило от нагой дамы. Для нее уже ясно было, что она разлюбила Андрея Андреича или, быть может, не любила его никогда, но как это сказать, кому сказать и для чего, она не понимала и не могла понять, хотя думала об этом все дни, все ночи... Он держал ее за талию, говорил так ласково, скромно, так был счастлив, расхаживая по этой своей квартире, а она видела во всем одну только пошлость, глупую, наивную, невыносимую пошлость®. И каждую минуту она готова была убежать, зарыдать, броситься в окно. Андрей Андреич привел ее в ванную и здесь дотронулся до крана, вделанного в стену, и вдруг потекла вода.
Каково? — сказал он и засмеялся. — Я велел сделать на чердаке бак на сто ведер и вот мы с тобой теперь будем иметь воду.
Прошлись по двору, потом вышли на улицу, взяли извозчика. Пыль носилась густыми тучами и, казалось, вот-вот пойдет дождь.
Тебе не холодно? — спросил Андрей Андреич, щурясь от пыли. Она промолчала.
Вчера Саша, ты помнишь, упрекнул меня в том, что я ничего не делаю,— сказал он, помолчав немного.—.Не то, чтобы упрекал, а так, намекал. Что ж, он прав! Бесконечно прав! Я ничего не делаю и не могу делать. Дорогая моя, отчего это? Отчего мне так противна даже мысль о том, что я когда-нибудь нацеплю на лоб кокарду и пойду служить? Отчего мне так не по себе, когда я вижу адвоката, или учителя латинского языка, или члена управы? О матушка Русь, как еще много ты носишь на себе праздных и бесполезных, таких, как я, многострадальная!
И то, что он ничего не делал, он обобщал и видел в этом знамение времени.
Когда женимся, — продолжал он, — то пойдем вместе в деревню, дорогая моя, будем там работать! Мы купим себе небольшой клочок земли с садом, рекой, будем трудиться, наблюдать жизнь... О, как это будет хорошо!
Он снял шляпу и волосы развевались у него от ветра, а она слушала его и думала: «Боже, домой хочу! Боже!» Почти около самого дома они «богнали отца Андрея.
А вот и отец идет! — обрадовался Андрей Андреич и замахал шляпой.— Люблю я своего батьку, право, — сказал он, расплачиваясь с извозчиком. — Славный старик. Добрый старик6.
Вошла Надя в дом сердитая, нездоровая, думая о том, что весь вечер будут гости, что надо занимать ихв, улыбаться, слушать музыку, говорить только ог свадьбе. Бабушка важная, пышная в своем шелковом платье, надменная, какою она всегда казалась при гостях, сидела у самовара,и
Надя, взглянув на нее, почему-то только теперь сообразила, что дзыгой в доме называют именно ее, бабушку. Вошел отец Андрей со своей улыбкой.
Имею удовольствие и благодатное утешение видеть вас в добром здоровье, — сказал он бабушке, и трудно было понять, шутит это он или говорит серьезно.
IV
Ветер стучал в окна, в крышу, слышался свист, и что-то невидимое, суровое то жалобно напевало, то начинало рычать и бегать по саду. Был первый час ночи. В доме все уже легли, но никто не спал, и Наде все чуялось, что внизу играют на скрипке или смеется отец Андрей. Послышался стук, что-то упало на землю, и Наде показалось, что это сорвалась ставня. Через минуту послышались шаги, вошла Нина Ивановна в одной сорочке, со свечой.
Что это застучало, Надя? — спросила она.
Не знаю3.
Мать, с большими глазами, бледная, с волосами, заплетенными в одну косу, с робкой улыбкой, в эту бурную ночь казалась старше, некрасивее, меньше ростом. Наде вспомнилось, как еще недавно она считала свою мать необыкновенной и с гордостью слушала слова, какие она говорила, а теперь никак не могла вспомнить этих слов; все, что приходило на память, было так слабо, не нужно.
Надя села в постели и вдруг схватила себя крепко за волосы и зарыдала.
Мама, мама, — проговорила она, — родная моя!6 Прошу тебя, умоляю, позволь мне уехать! Умоляю!
Куда? —спросила Нина Ивановна, не понимая, и села на кровать.— Куда уехать?
Надя долго плакала и не могла выговорить ни слова.
Позволь мне уехать из города! —сказала она наконец. — Свадьбы не должно быть и не будет, пойми! Я не люблю этого человека... И говорить о нем не могу.
Нет, родная моя, нет, — заговорила Нина Ивановна быстро. — Ты успокойся, это у тебя от нерасположения духа. Это пройдет. Это бы- пает. Вероятно, ты повздорила с Андреем, но милые бранятся, только тешатся. Спи!
Ну, уйди, мама, уйди! — зарыдала Надяв.
Да,— сказала Нина Ивановна, помолчав.— Давно ли ты была ребенком, девочкой, а теперь уж невеста. В природе постоянный обмен веществ. И не заметишь, как сама станешь матерью и старухой, и будет у тебя такая же строптивая дочка, как у меня. Доживу ли я до того времени! Где там, едва ли! Ведь я умру от аневризмы.
Надя молчала, отвернувшись к стене. Нина Ивановна посидела немного и спросила:
Что же ты молчишь?
Она подождала еще немного1, и встала.
Что же? Ты не хочешь говорить с матерью? — сказала она обиженным тоном. — И не нужно, не говори. Послал бы мне бог поскорее смерть! И» для чего я живу! Для чего я живу!
Она всхлипнула3 и ушла к себе. Надя прислушалась, потом встала и пошла за ней. Казалось, что мать не расслышала или не поняла6, иначе бы помогла советом, лаской... Да так ли это? И буря шумела на дворе, мешала соображать. Нина Ивановна уже лежала в постели, укрывшись голубым одеялом, и держала в руках книгу.
— Мама, выслушай меня! —проговорила Надя. — Я тебе все объясню, только выслушай меня, бога ради!в Андрея Андреича я не люблю и не могу любить, не могу! Пойми, не могу! Раньше он нравился мне, пусть так, но теперь мне все ясно, я понимаю этого человека. Ведь он же не умен, мама! Господи боже мой! Пойми, мама, он глуп!
Нина Ивановна порывисто села и застучала босыми ногами о пол. —Тыи твоя бабка мучаете меня! —сказала она, вспыхнув. — Я житьхо- чу!Шить! —повторила она и раза два ударила кулачком по груди.—Дайте же мне свободу! Я еще молода, я жить хочу, а вы из меня старуху сделали!
Она горько заплакала, легла и свернулась под одеялом калачиком, и показалась такой маленькой, жалкой. Надя пошла к себе, оделась и, севши у окна, стала поджидать утра. А кто-то со двора все стучал в ставню и насвистывал...
гБабушка жаловалась, что в саду ночью ветром посбивало все яблоки и сломало одну старую сливу. Утро было серое, тусклое, безотрадное, хоть огонь зажигай, все жаловались на холод, и дождь стучал в окна. После чаю Надя вошла к Саше и, не сказав ни слова, стала на колени в углу у кресла и опустила на него голову. .
Что? — спросил Саша.
Не могу! — проговорила она и встряхнула головой. — Как я могла жить здесь раньше, не понимаю, не постигаю! —продолжала она, глядя на Сашу большими воспаленными глазами; лицо у нее было бледное, тощее.— О боже мой, еще немного и я, кажется, с ума сойду... я упаду!