И выздоровел.
Но еще впереди за многое предстояло мне ответить или еще многое принять и телом и душой, а для чего, не знаю.
И вовсе не по несуразности или от дури забирались у нас на вокзал за два часа до отхода поезда даже и тогда, когда ввели нумерованные места и плацкарты.
А все это от неуверенности и недоверия.
Здесь, за границей этого раньше не знали — до войны, сейчас другое дело, и нет ничего удивительного, если и тут спозаранку и загодя никогда не мешает.
Так же и с почтой.
Перед Пасхой я задумал нарисовать В. В. карточку поздравительную — с яйцами, все, как полагается.
И в Великую среду вместе с дальними письмами опустил и городское поздравительное.
И, как оказалось, перестарался.
Яйца пришли к В. В. в Великий четверг.
Среда-Четверг Страстной Седмицы.
Воистину Зеленые березки...
Поздравляю дорогих Алексея Михайловича и Серафиму Павловну с Тройцыным Днем!!!
В. Р.
1911.
На визитной карточке:
Василий Васильевич Розанов
Спб. «Новое Время», Москва «Русское Слово»
Спб. Звенигородская, д. 18 кв. 23.
В. В. Розанов по прежним годам знал, что когда лето приходит, начинаются у нас мытарства — куда деваться?
А познакомились мы о ту пору с Бородаевскими: Валерьян Валерьянович (поэт) и Маргарита Андреевна. И Розанов был с ними в дружбе. Вот к ним-то в Курскую губ. Розанов и предлагал ехать.
А нам дорога была — в Париж.
Tres cheris Алексей
Серафима!!
1) Прочтите внимательно письмо Бородаевского.
2) Конечно — согласитесь на его предложение.
3) Не позже среды уведомите меня о решении вашем
4) и, приложив обратно его письмо (и адрес) —
чтобы я мог ему сказать, конечно
да!
Хотелось бы вас повидать.
Ваш В. Розанов.
Звенигородская ул. д. 18 кв. 23. 1911.
ЗАВИТУШКА{*}
Русский человек должен говорить на двух языках:
на языке русском — языке Пушкина
и по-матерному.
В. В. Розанов говорил на русском языке.
С присюком — но не по природе, а по возрасту.
Матерную же речь, как и сквернословие, не употреблял, почитая за великий грех и преступление.
— И это такой же грех, — говорил он, — как всуе поминать имя Божие!
П. Е. Щеголев дал мне фотографические снимки с рукописи Кирши Данилова — те места, которые в печатном издании точками обозначены.
Днем зашел В. В.
Жили мы на Песках на 5-ой Рождественской. «Вопросы Жизни» закрылись и я был свободный. После холодной зимы — не столько зимы, сколько квартиры, в которой, по уверению старшего дворника, можно было без рубашки ходить! — с весной я ожил и понемногу писал.
В. В. был по соседству в Басковом переулке у Анны Павловны Философовой с визитом.
Он был праздничный такой, нарядный.
С. П. не было дома.
Я предложил ему кофею. Но кофей остыл, а В. В. любил горячий.
О кофее мы и разговорились —
что нужно горячий, а холодного и даром не надо.
— Ну, почитай что-нибудь.
Я прочитал крохотное начало из «Посолони» о монашке, который принес мне веточку — этот полусон-полуявь мою, от которой на сердце горел огонек.
— А ты про зверка еще!
Так называл В. В. «Калечину-Малечину», тоже из «Посолони».
Тут мне в глаза бросились снимки с рукописи.
— Давайте я вам лучше почитаю из Кирши Данилова. И стал читать, что точками-то обозначено —
Сергей хорош...
Конечно, я не мог читать так, как проговорил бы это какой-нибудь сказитель, Рябинин. Я понимаю, такое надо так — скороговоркой, надо — плясать словами.
В. В. очень не понравилось.
— Вот серость-то наша русская: наср... и пёр...! Как это все гадко. Только про это. Да еще — ... в рот! И больше ничего.
Успокоился же В. В. на рукописи:
какой замысловатый почерк, какая цветистость.
— Вот и подите!
Поздно вечером, как всегда, зашел к нам В. В. Розанов.
Это было зимою в М. Казачьем переулке, где жили мы соседями.
Я завел такой обычай «страха холерного», чтобы всякий, кто приходил к нам, сперва мыл руки, а потом здоровался. И одно время в моей комнате стоял таз и кувшин с водою.
В. В. вымыл руки, поздоровался и сел в уголку к столу под змею — такая страшная игрушка черная белым горошком, впоследствии я подарил ее людоедам из Новой Зеландии, представлявшим в Пассаже всякие дикие пляски.
Посидели молча, покурили.
На столе лежало письмо, из Киева от Льва Шестова.
— Шестов приезжает! — сказал я, — будем ходить стаей по Петербургу. В конке он за всех билеты возьмет, такой у него обычай. Пойдем к Филиппову пирожки есть с грибами. Потом к Доминику — —
— До добра это не доведет, — сказал В. В.
И умилительно вздохнул:
— Давай х. (хоботы) рисовать.
— Ничего не выйдет, Василий Васильевич. Не умею.
— Ну, вот еще не умею! А ты попробуй.
— Да я, Василий Васильевич —
Тут мне вспомнился вдруг Сапунов, его чудные цветы, они особенно тогда были у всех в примете.
— Я, Василий Васильевич, вроде как Сапунов, только лепесток могу.
— Так ты лепесток и нарисуй — такой самый.
Взяли мы по листу бумаги, карандаш — и за рисованье.
У меня как будто что-то выходить стало похожее.
— Дай посмотреть! — нетерпеливо сказал В. В.
У самого у него ничего не выходило — я заглянул — крючок какой-то да шарики.
— Так х. (хоботишко)! — сказал я, — это не настоящий.
И вдруг — ничего не понимаю — В. В. покраснел —
— Как... как ты смеешь так говорить! Ну, разве это не свинство сиволапое? — и передразнил: — х (хоботишко)! Да разве можно произносить такое имя?
— А как же?
В. В. поднялся и. вдохновенно и благоговейно, точно возглас какой, произнес имя первое — причинное и корневое:
— Х. (хобот).
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
— Повтори.
Я повторил — — и пропал.
— Ведь это только русские люди! — горячился В. В., — наше исконное свинство. Все огадить, охаять, оплевать —
И я уж молчком продолжал рисовать. Но не из природы анатомической, а из чувства воображения.
Успокоился же В. В. на рисунке:
верно, что-нибудь египетское у меня вышло — невообразимое.
— Чудесно! — сказал В. В., — это настоящее!
И простив мне мое русское произношение — мое невольное охуление вещей божественных, рисунок взял с собой на память.
В Пензе у бабушки Ивановой на Николу зимнего в именины ее внука такой бывал пирог именинный — за два с лишним ссыльных года переменил я в Пензе тринадцать комнат, а нигде такого пирога не пробовал.
Старухи Тяпкины, уж по этой-то части, кажется, первые, ну, а против бабушки Ивановой —
— Ирина Васильевна мастер!
И это не я говорю — мне что понимать! — говорит это Сергей Семенович Расадов, самый знаменитый и первейший актер-трагик не только в Пензе, а и во всей великой хлебной округе, для которого, кажется, на Клещевской и Алиповской мельнице сама мука мололась, сама крупчатка.
— Капуста любит сметану, а масла не спрашивает! — скажет так бабушка Иванова и все вот так, попробуй, узнай секрет.
У бабушки Ивановой на пироге был С. С. Расадов. Был и я — увы, это последний мой пирог:
у бабушки случилось несчастье, летом пропали серебряные ложки, и я был обвинен в пропаже этих ложек и уж ход к пирогу мне был закрыт.
За пирогом первый гость Расадов.
Ему и слово: похваливая пирог и умеючи его подъедая — всякое по-своему естся! — разъевшись, рассказывал он всякие кулинарные происшествия за свое долголетнее странствие по театрам.
Рассказал и о каком-то батюшке, который, потчуя гостей, говаривал:
«Пирог, извините, с яицами».
В самом начале нашего знакомства, еще на Шпалерной, я рассказал В. В. Розанову о бабушке Ивановой, о Расадове — а хорошая фамилия! — о пироге и об этом «извините».
И помню, это его страшно поразило.
— И до чего это верно, — повторял он, — так и вижу.
И на всю жизнь это ему осталось.
Бывало, в воскресенье придет к Розановым какой-нибудь батюшка и начинается разговор за чаем. И конечно, высоким слогом. А В. В. меня ногой под столом, шепчет:
— Извините, с яицами!
А сам покраснеет — губы кусает, чтобы не рассмеяться.
Все батюшки делились у В. В. на Чернышевских-Добролюбовых и на таких — «с яицами».
И «с яицами» ему были ближе.
— Проще и без лукавства.
ПОП ИВАН
В Москве на Воронцовом поле в нашей приходской церкви у Ильи Пророка было два священника:
старший — Димитрий Иванович Языков протоиерей, ученый, благочинный и сын у него знаменитый московский доктор: и младший — просто поп Иван, ни отчества, ни фамилии.
Языков — Кустодиеву рисовать: борода белая, в усах с зеленью, золотые очки. В проповедях про Льва Толстого и всегда Анна Каренина, как живая. А служил истово — всякое слово слышно. И с особенным распевом в возгласах — в возгласе на всенощной:
«Приидите поклонимся...»
и уж Сахаровские мальчишки такую паузу выдержат, дух захватит —
«Благослови душе моя, Господа...»
А в Великую субботу на «Погребении» сам читал над Плащаницей «Иезекиелево чтение». И тоже все нараспев особенно —
так в старину знаменную, когда знаменный распев — а идет он от буйвищ и жальников, от Корины и Усеня! — гремел и перекатывался в сорока сороках московских, читали так.