Приходилось мне и позже, и раньше видеть подобную «упрощенную» организацию библиотечного дела. Так работают почти все работники маленьких библиотечных «точек».
Когда несколько лет назад один из московских журналов хотел проверить популярность писателей по данным библиотек — вопреки официальной критике, — соображение о возможности организации дела, подобной рассказанной, сняло попытку журнала.
Библиотечная статистика — это не только вопрос культурности библиотекаря, но и его совести, его трудолюбия, его книголюбия.
В статистике моей библиотекарши с торфопредприятия самым питательным, самым популярным писателем был забытый мной автор документальной повести «Генерал Доватор». У книги был крепкий переплет, и библиотекарша энергично совала его каждому посетителю. Будучи лицом, «материально ответственным», библиотекарша предпочитала книги в надежных переплетах.
Цвейг называет книги «пестрым и опасным миром». В меткости определения Цвейгу нельзя отказать.
Но вместе с тем книги — это тот мир, который не изменяет нам. Возраст наш диктует нам наши вкусы и ограничивает, локализует восприятие. В разные годы жизни разное мы ищем и разное находим в одном и том же романе — я отчетливо знаю, чего я искал в мопассановском «Монт-Ориоле» в десять, в пятнадцать, в двадцать, в сорок, в пятьдесят лет.
Мы становимся взрослыми, признавая несравненное величие Пушкина. Подлинное небольшое место Золя и Бальзака определяется нами только в зрелые годы. Мы ошибаемся в книгах. Мы читаем тысячи печатных страниц, на которые не нужно было тратить время.
Книги — люди. Они могут нас разочаровать, увлечь. В жизни каждого грамотного человека есть книга, сыгравшая большое значение в его судьбе. Зачастую это вовсе не роман гения, это — рядовая книга скромного автора. Для двух поколений русских людей таковой книгой был «Овод» Войнич. Для меня такой книгой-судьбой был прочтенный мной в 1918 году роман В. Болтина «То, чего не было». И сейчас я помню наизусть, сам не знаю почему, многие, очень многие места из этой книги. Книги — это наше лучшее в жизни, наше бессмертие.
Мне жаль, что я никогда не имел своей библиотеки.
<Начало 1960-х гг.>
Вторжение писателя в жизнь
Мы все знаем, что писатель имеет право на домысел, на художественное преображение жизни, что писатель не несет ответственности историка в своей работе. Эстетические границы тут очень широки. Но существуют ли границы этические? И кто может запретить считаться с книгой — романом, повестью, рассказом — как материалом действительной жизни, внося вымысел снова в жизнь.
Левитан после «Попрыгуньи» много лет не разговаривал с Чеховым[1]. Прав ли был Левитан?
Есть примеры более серьезные, нежели репутация русского художника — писателя или живописца.
Есть книги-доносчицы. Неискушенные в тонкостях писательского ремесла следователи ставят знак равенства между вымыслом и действительностью, между художественным правдоподобием и жизнью. Удивительным образом за литературного героя отвечает не писатель, а сам герой — или прототип героя.
«Вторжение писателя в жизнь» осуществляется весьма своеобразно.
В 1914 году был повешен царем некий эсер Иванов. Престарелая мать Иванова получала от Советской власти пенсию за сына, погибшего в борьбе с самодержавием. Эту пенсию она получала до 1926 года. В 1926 году за границей вышла книга воспоминаний А. Спиридовича, жандармского генерала, начальника личной охраны Николая II в 1917 году. В этой книге (она была издана под названием «Записки жандарма» в 1926 году[2]) знаменитый жандармский генерал упоминает фамилию Иванова — якобы его, Спиридовича, осведомителя в партии эсеров. Как это проверить? Иванов давно на виселице. Все же словам жандарма была дана полная вера, и мать погибшего была лишена пенсии. В хлопотах она умерла.
Случай — пример использования мемуара для практических целей — вещь допустимая, конечно, хотя и смерть Иванова бесспорна и служба Спиридовича не подлежит сомнению. Во всяком случае старушка умерла.
Второй пример книги-доносчицы не мемуар, не «Записки жандарма», а русский «исторический» роман небезызвестного писателя Льва Никулина «Адъютанты господа бога»[3]. Этот вышедший в 1927 году сенсационный толстый роман на тему последних дней Романовых, изданный в ЗИФе[4], посвящен был в значительной своей части изображению жизни тогдашних хозяев России — митрополита Питирима, Распутина, Варнавы. Роман написан был по материалам, в нем было огромное количество действующих лиц. Несколько строк было отдано описанию секретаря митрополита Питирима, розового молодого человека Ивана Осипенко[5]. Через этого Осипенко и был связан Питирим с Распутиным.
Книга вышла в 1927 году. Тотчас она поступила в «разработку», в «проверку». Со времени распутинских кутежей прошло более 10 лет — часть действующих лиц романа бежала за границу, часть отдала душу богу.
Но не все бежали за границу и не все умерли.
Нашелся, в частности, секретарь митрополита Питирима — Иван Зиновьевич Осипенко. Он и не думал уезжать ни из Петрограда, ни из Ленинграда. Но будучи человеком и остроумным, и опытным, Осипенко решил, что прятаться надо в большом городе, в бывшей столице — там, где его меньше всего будут искать. Осипенко не менял имени, не менял документов — он, по его словам, не чувствовал себя «столпом самодержавия». После революции он все время работал и без большой беды перенес гражданскую войну, «разруху». Он работал и выбрал роль, заботясь о личной безопасности, старшего делопроизводителя Управления милиции города Ленинграда — ни много ни мало.
Все следствия по делу царских чиновников, министров и монахов давно закончились, закончились и дела сотрудников Временного правительства. Осипенко все работал аккуратно и исполнительно в Ленинградской милиции.
Он уже задумывал обзаводиться новой семьей и присматривал себе невесту — с молодых лет, с монашеских келий Иван Зиновьевич предпочитал телеса пышные. Таковые на примете были, должность у Ивана Зиновьевича была хорошая, надежная — и вдруг этот роман.
Романов советских авторов тогда было еще мало — товарищ Никулина — Валентин Катаев еще писал белогвардейские стихи для сменовеховской «России» и «Новой России» и к роману «Растратчики» не приступал. «Адъютанты господа бога» читались если не нарасхват, то охотно.
Вскоре после выхода книги арестовали Ивана Зиновьевича, который давно уже не был розовым молодым человеком, а был поседевшим, серебряноволосым, только голос — высокий тенор, которым так славно когда-то выводил он на клиросе «Исайия, ликуй», Иван Зиновьевич сохранил в полной мере. Запевая теперь с не меньшим воодушевлением «Мы кузнецы, и труд наш молод» — Иван Зиновьевич смело «ковал грядущего ключи».
От прежнего сохранил Иван Зиновьевич привычку при разговоре с начальством держаться обеими руками за пряжку ремня, перебирать пальцами, кланяться весьма пристойно, и равнодушным, безразличным голосом твердить в случае каких-либо служебных неприятностей: «Не губите, товарищ начальник» — и кланяться, и перебирать пальцами поясную пряжку, как четки: вместо больших бусин сигналом к поклонам «аминям» были углы матросской пряжки, четыре угла.
Верная служба митрополиту Питириму была приравнена к службе в царской охранке, и Иван Зиновьевич Осипенко получил срок. Пять лет концентрационных лагерей. Срок большой по тем временам — детству русских лагерей. Грамотность, покорность, исполнительность и каллиграфический почерк Ивана Зиновьевича обеспечили ему внимание начальства. Покорность, живость характера, уменье общаться с начальством любого масштаба — все это было в крови Ивана Зиновьевича. Ни о каких общих работах и разговору не было. Его прямо спросили — кем он хочет работать. Иван Зиновьевич намекнул о своем опыте по интендантской части, о способностях сервировать ужин или банкет. Иван Зиновьевич был проверен при проезде высокого лагерного начальника — и не ударил в грязь лицом. Его взяли на хозяйственную работу, и Иван Зиновьевич справился с этой работой и уже начал отращивать опавшее было брюшко и бриться каждый день. Однако его чрезмерное раболепство перед лагерным начальством и трусость привела к ряду печальных ошибок в работе Ивана Зиновьевича, и он исчез с хозяйственного горизонта. Впрочем, срок его уже кончался, здоровье в Иване Зиновьевиче было на десятерых, щеки блаженно розовели.
Иван Зиновьевич редко удостаивал соседей рассказами о Распутине и Питириме. Он застенчиво улыбался, шутил, переводил разговор на что-либо другое — следствие Иван Зиновьевич запомнил хорошо. Но на прямой вопрос:
— А как тебя, Иван Зиновьевич, поймали? — Поднял белесые брови — Иван Зиновьевич был «альбинос» — и высоким тенором ответил: — Да все этот подлец Никулин. «Адъютанты господа бога». С этого романа все и началось...
Иван Зиновьевич Осипенко — действующее лицо исторического романа — действительное лицо. Страницы беллетристического произведения привели к возобновлению интереса к делам и людям давно минувших дней. Для Осипенко роман «Адъютанты господа бога» оказался книгой-доносчицей. Право писателя на использование фактов жизни решительно оспаривалось Иваном Зиновьевичем Осипенко.
Судьба Ивана Зиновьевича — трагические последствия «вторжения» исторического романиста в жизнь. Литература знает примеры, когда отнюдь не исторический психологический роман был использован подобным же образом. Дело идет о произведении достаточно известном — о «Дне втором» Ильи Эренбурга.
В 1932 году Эренбург собирал материал для «Дня второго». Он был в Сибири, останавливался на несколько дней в Томске, встречался с томской молодежью того времени. В тридцатых годах на встрече рабочих авторов завода «Шарикоподшипник», посвященной как раз «Дню второму», Эренбург делился своими замыслами, своими новыми планами. «В “Дне втором”, — сказал Эренбург, — я показал человека, который мыслит книжно. В следующем своем романе я покажу рабочего, который мыслит газетно»