В ущелье день идет на убыль,
Весь мир — пока хватает глаз —
Таков, как будто новый Врубель
На вечер пишет под заказ.
Кипрей на скалах темно-серых
Как киноварь на полотне,
Ручей рубиновый в пещере
С камнями черными на дне.
Брусника здесь — почти черешня,
Она крупна и велика.
Расти бы ей — бруснике здешней
Там у подножья Машука...
1959
Море крыто теплой тучей,
Море мерзнет в сентябре,
Связки волн трещат, как сучья
На пылающем костре.
И в скафандре небосвода
Некий город-водолаз
Погрузится хочет в воду
В десяти шагах от нас.
Скалы, красные, как мясо,
Омываются волной,
Сто медуз из плексигласа
Проплывают предо мной...
Сосновый бор, зеленый бор,
Свисающий со склонов гор, —
Ты в голубой плывешь воде
Навстречу утренней звезде
Сосновой дружною семьей
С блестящей желтой чешуей.
Да, сосны вроде окуней
От кроны до кривых корней,
И ветки, будто плавники,
Трепещут на волне реки...
1959
Когда в ущелье на мгновенье
В глазах любой речной волны
Мелькнет обрыва отраженье —
Реки движенья стеснены.
И, потемнев как бы от гнева,
Она ломает берега,
Крушит направо и налево
И в камне чувствует врага.
Река выходит из ущелья
Уже не прежнею рекой.
Она хрипит от возмущенья,
Не веря в счастье и покой.
И все забыто понемногу,
Кругом так зелены луга,
Так утешительно пологи
Ее родные берега.
Но о скале воспоминанье
Рекой навек сохранено —
В любую непогодь волнами
Со дна выносится оно.
Елки ходят в платьях длинных,
Заплетаются в снегу,
Елки ходят в кринолинах,
Украшающих тайгу.
Задрожат у елки плечи,
Елка прячет след пилы.
Зашивать ей рану нечем —
Нет ни нитки, ни иглы.
Правда, хвойные иголки,
Снеговые нити есть,
Только слишком мало толку
От иголок этих здесь...
Те царапины на теле
Ей оставила пила,
Что в метель по снегу ели
Походила и ушла.
Лесорубы еле-еле
Убрались из лесу в дом
В остром свисте той метели
В диком вое ветровом.
Ветер елку спас от смерти
И кричит из-за куста:
— Ветру верьте, ветру верьте,
Ветер дует неспроста.
Он повязку снеговую
Наложил на елку сам —
Елка кровь хранит живую,
Чудодейственный бальзам.
Елки лечат эти раны
Только собственной смолой.
В ожидании бурана
Ветер вертится юлой.
Здесь курья — речная заводь,
Неподвижная вода.
Слишком мелко, чтобы плавать,
И река здесь, как слюда.
И, ступая осторожно
По сырому плитняку,
Босиком добраться можно
К обнаженному песку.
Это — раменье, оплечье
Пашен, пожен и долин,
Вбитый плотно в междуречье
Боровой зеленый клин.
Облака, как горы мела,
Тучи тяжче, чем свинец,
И орлы садятся смело
На малиновый орлец.
1959
Мне небом нынче велено
Питаться зельем зелени,
Вдыхать цветочный яд.
Путями незнакомыми
Скитаться в птичьем гомоне,
Пока глаза глядят.
Уж вечером намечено,
Что будет засекречено
В сегодняшнюю ночь.
Исчезнет конь игреневый,
Исчезнет куст сиреневый,
Уйдут дороги прочь.
Мне лезут в уши оводы,
Насвистывая доводы
Слабеющего дня, —
Как будто небо ясное,
Как будто солнце красное
Уже не для меня.
Как ни хорош
Пейзаж в изображенье,
Он — не похож,
Он — тело без движенья.
Бессилен гнев
Художника в азарте —
Земли рельеф
Не выразить на карте.
Нельзя пером
Одушевить природу:
Негромкий гром,
Рокочущую воду...
Для жизни гор
И надписи некстати:
«Сдано в набор»,
«Подписано к печати»...
Ложатся тяжелые тени
Подсвечников белой сирени.
Кусты в одеянье зеленом
Живут у меня под балконом.
Им ночь навалилась на плечи,
Бессвязны их темные речи.
Я днем занимаюсь разгадкой
Того, что услышал украдкой,
Чтоб вынести мненье растенья
На суд человечьего мненья.
1957
Какое-то апреля,
Полсотни лет назад —
На выставке в Брюсселе
Бесценный экспонат.
Необычайно важный
Научный экспонат —
Простой листок бумажный
Приковывает взгляд.
Незримого свечения
Отравленный поток;
Хранящий излучение
Тетрадочный листок...
Лежит листок полвека,
Зловещий, как анчар,
Он — гордость человека,
Разоблаченье чар.
Природы чар незримых,
Где предвосхищены
Пожары Хиросимы
И ядерной войны.
И ты — открытья жертва,
Склодовская-Кюри,
Листок — твое бессмертье,
Добейся и сгори.
И счетчик излученья
Трепещет у листка —
Всеобщее волненье,
Волненье и тоска.
Не жизни разве ради
Открыла нам она
Вот этот самый радий,
Которым сражена?
1959
И в грязи, и в пыли
Средь рассветного дыма,
Ты чернее земли
И легко различима.
Возле каменных труб,
На земле омертвелой,
Где зарыт этот труп,
Это черное тело.
Но заботиться мне
о могиле не надо —
У меня в той стране
нет ни дома, ни сада.
В перекрестке дорог
это тело зарою,
И оградою строк
от забвенья укрою.
Мучительна бумаги белизна,
Луна блестит на кончике пера,
Акация кричит мне из окна:
Пора, мой друг, пора.
А мне и времени не стало жаль,
И это слишком грозная примета,
Молчит земля, молчит морская даль,
Да я и не ищу у них ответа.
Офелия заплакала навзрыд —
Покоя нет, покоя нет в могилах,
Напрасно Гамлет с морем говорит,
Прибой перекричать не в силах.
У мертвых лица напряженные —
Ни равнодушья, ни покоя,
Вчерашней болью раздраженные
Или вчерашнею тоскою.
И после маски гиппократовой
Закон предсмертного обличия —
Как будто каждый был обрадован
Похожестью, а не отличием.
Не управляя вовсе нервами,
Они не просто умирают —
В минуты после смерти первые
Они особые бывают.
Как будто только в их присутствии,
Как бы казалось ни жестоко,
Как стихотворное напутствие
Читать четверостишье Блока.
Так умирали раньше римляне,
Под музыку вскрывая вены,
Привычки прошлого незыблемы —
Мы их забыли постепенно.
И победитель боли раковой
От нас отходит понемногу,
И нам показывает знаками
Свою последнюю дорогу.
У облака высокопарный вид,
Оно о многом нынче говорит.
Еще с утра ею предупрежден
Что в травах, пересыпанных дождем,
Поднимут голову сегодня над землей
И ландыши, кукушкин лен,
А в черных ямах, где была руда,
Взойдут опять бурьян и лебеда.
Известен способ исстари,
Надежный и нередкий,
Снимать с деревьев изморозь,
Чтоб не сломались ветки.
Чтоб не сломались косточки
Лубками ледяными,
Отростки, ветки, тросточки,
Попавшие под иней.
Садовники, цирюльники,
Земные костоправы,
Для них кусты багульника
Не травы для отравы.
Садовник возле яблони —
Как в операционной,