Я вспомнил бранные слова,
Какие слышал с неба,
Когда болела голова
И не хватало хлеба.
Я повторял всю эту брань,
Все эти ада бредни,
Когда с Юпитером на брань
Я вышел в час последний.
Сердясь, Юпитер отступил
К какой-то южной трассе.
Я поумерил его пыл,
Утихомирил страсти!
Нас водило перо Пастернака,
Но — в какой-то решительный миг
Обошлось без дорожного знака
Пастернаковских ранних книг.
Остановленное поминутно,
Закрепляя любой миллиметр,
Ощутило, хотя бы и смутно,
Но настойчивый блоковский ветр.
Укрепясь на позициях этих,
Мы опять зашагали вперед,
Подчиненные Блокову ветру,
Слову Блока: «Поэт и народ».
Нет, он сегодня не учитель,
Нет, он сегодня не поэт, —
Он скопидом и расточитель
Того, чего уж в мире нет.
Что называют откровеньем,
Что мы утратили давно,
То, что нам в детстве на мгновенье
Когда-то было вручено.
Что потеряли по дороге,
Едва вступив на крестный путь,
И что мы так просили бога
Нам обязательно вернуть.
И открываются шкатулки,
Грохочут крышки сундуков,
На площади и в переулки
Бросают вороха стихов.
Пока добычей святотатства
Не стало это колдовство,
Но меры нет его богатству
И не успеть раздать всего.
И на пол падают напрасно,
И вовсе некому поднять
Признаний исповедей страстных,
Его прозрений благодать.
И в слов бушующем потоке
Признанье искреннее есть.
Как мало жизнь вместила в строки,
Как много — не успело влезть.
В том, что бросают мимоходом,
Бывают лучшие слова,
И оттого-то с каждым годом
Густей седеет голова...
Торопливой толпы теснота
В новом городе, снова просторном,
Где блестящая зелень щита
Для дыханья его благотворна.
Мой рабочий ночной кабинет,
Это мир его — бренный и тленный,
Окончанья которому нет
В галактической дали Вселенной.
Раздвигающаяся твердь
Повтореньем ракетных аккордов,
Побеждающий самую твердь
Вездесущий, всезнающий город.
Мой рабочий ночной кабинет —
Плавка руд с содержанием грома,
Даже письменный стол, как макет,
Как макет твоего космодрома.
Ведь в этом беспокойном лете
Естественности нет.
Хотел бы верить я примете,
Но — нет примет.
Союз с бессмертием непрочен,
Роль нелегка.
Рука дрожит и шаг неточен,
Дрожит рука.
1960-е
Кто мы? Служители созвучья,
Бродячей рифмы пастухи?
Для нас и жизнь лишь только случай
Покрепче выстроить стихи.
Чтоб облако — овечье стадо —
Паслось покорно на глазах,
Чтоб не могло сломать ограду
И скрыться где-нибудь в лесах.
И что мне ветер? Что погода?
И то, что буря так близка,
Когда спустились с небосвода
Почти ручные облака.
Сгибающая стебель тяжесть,
Сгибающая шею тяжесть,
Клонящая цветок к земле.
Свинцовые крупинки снега,
Разгоряченные от бега,
Мечтающие о тепле.
Где юности твоей дороги,
Пути мечты,
Что лодку кинула в пороги,
Сожгла мосты?
И юности твоей обличья,
Где стон любой
В слова звериные и птичьи
Одет тобой?
Где юности твоей условья,
Те города,
Где пьют подряд твое здоровье
Всегда, всегда...
Где юности твоей границы,
Когда ж, когда
Заплещут крылья синей птицы
Над толщей льда?
Я поклонюсь на все четыре,
На все четыре стороны,
Не в первый раз в подлунном мире
Прощенья просят без вины.
Прощенье нужно для прощанья.
От века так заведено,
Чтобы сбывались обещанья
И превращалась кровь в вино.
И все решу я сам с собою
Навеки — в несколько минут.
Не рифма — сердца перебои
Мои признанья оборвут.
Твой дед и прадед — плугари.
И по своей природе
Ты пахарь, что ни говори,
В своем, конечно, роде.
И тихо ходит по листу
Твой плуг — перо из стали,
Чтоб люди старую мечту
Для почестей достали.
Как мы выросли здесь! Рвем орехи со старого кедра,
Наклоняясь, срываем зеленые листья берез,
Топчем гроздья рябины — кустов, опрокинутых ветром, —
И так близко до звезд...
Обещай мне, мой друг, что на этих полярных широтах,
Что бы там ни случилось с деревьями и людьми,
Ты останешься мальчиком, даже птенцом желторотым,
И да здравствует день, когда снова мы будем детьми!
Мне трудно, мне душно в часы листопада,
Колеса покрывшего до ступиц.
Не выбраться мне из шуршащего ада
Разметанных жарких страниц.
И нету проезда из желтого царства,
Из странного шороха листьев — туда,
Где все еще правит судьба и знахарство,
Колдуя над прорубью синего льда.
Хрустальные, холодные
Урочища бесплодные,
Безвыходные льды,
Где людям среди лиственниц
Не нужен поиск истины,
А поиски еды.
Где мимо голых лиственниц
Молиться Богу истово
Безбожники идут,
Больные, бестолковые
С лопатами совковыми
Шеренгами встают,
Рядясь в плащи немаркие,
С немецкими овчарками
Гуляют пастухи,
Кружится заметь вьюжная,
И кажутся ненужными
Стихи.
Затерянный в зеленом море,
Обняв сосновый ствол стою,
Как мачту корабля, который
Причалит, может быть, в раю.
И хвои шум, как шум прибоя,
И штормы прячутся в лесу,
И я земли моей с собою
На небеса не унесу...
Мы родине служим — по-своему каждый,
И долг этот наш так похож иногда
На странное чувство арктической жажды,
На сухость во рту среди снега и льда.
1955
Я четко усвоил, где «А» и «Б»,
И русской грамматикой скован.
Мне часто бывало не по себе
От робкой улыбки Рубцова.
За тот поразительный тотемский рай,
Отпущенный роком поэту,
За тот не вполне поэтический край,
В каком расположена Лета.
Поэты, купаясь в горниле столиц,
Испытываются без меры.
И нету предела — глубин и границ,
И нету химерней химеры.
Косноязычие богов —
Неясность таинства для смертных.
И ты, поэт, и ты — таков:
Открытое тебе — несметно.
И не вмещается в тюрьму,
Где снова жесткая решетка,
И ты отыскиваешь тщетно
Равновеликое ему.
Отощавшая скотина,
Блудословя и резвясь,
Опускается в долину,
Переплескивая грязь.
Небеса вгоняя в краску,
Обнажается земля,
Воскрешенные на Пасху,
Поднимаются поля.
Полусонная телега
Заскрипела, наконец.
Недососанного снега
На опушке леденец.
Как мало струн! И как невелика
Земная часть рояля или скрипки,
Но это то, что нас ведет века,
Что учит нас и гневу и улыбке.
Ведь сердце бесконечно, как клавир,
Тот самый строй, куда сумел вместиться
И прошлого и будущего мир,
Трепещущий, как пойманная птица.
И связь искусства с миром так тонка,
Тонка, и все же так неоспорима.
Прикосновенье легче мотылька,
И удаленье торопливей дыма.
Мой метод подсказан тайгою,
Написан тайгою глухою
Фармакологический свод.
Земная лесная малина
Заменит кусок аспирина
И тело мое разожжет.
Над раной колдую любою,
Колдую с пучком зверобоя
В умелых, надежных руках.
Как лучшее средство от страха —
С медведя сдираю рубаху,
И тем изгоняется страх.
А если особенно жарко,
Хлебая брусничной заварки,
Отлично сбивающей жар.
Гоню ревматизма ломоты,
Тружусь до целебного пота
И банный приветствую пар.
Я знаю попытки Галена
Бежать из таежного плена