— Через несколько дней, — рассказывает Всеволод Иванов, — в густой толпе среди Невского меня остановил низенький, большеголовый человек.
Это был В. Шкловский.
— Вы Всеволод Иванов? — спросил быстрый человек. И, не ожидая ответа, он передал мне связку, прикрытую газетной бумагой.
— Горький велел передать вам гонорар за «Партизан». Впервые гонорар получаете? Ничего, привыкнете. Вы знаете, что такое талант? Нет? Это — Горький. Он описал мне вас так, что я узнал вас на Невском по первому взгляду...
Он жал мне руку и куда-то спешил.
— Рекомендую на первый гонорар купить хлеба. На весь! Впоследствии это будет приятно написать в воспоминаниях. Кроме того, самый приятный запах в революции — запах пороха и хлеба. До свидания!
— Не для будущих воспоминаний, а потому, что мне хотелось есть, я купил на рынке на весь гонорар хлеба, — вспоминает Вс. Иванов. — Моя повесть весила две булки хлеба. Я был счастлив.
Первый номер «Красной нови» печатался в 16-й типографии ВСНХ (ныне 5-я типография Главиздата) и вышел тиражом 15000 экземпляров (со второго номера — 25000). На первой странице было напечатано: «Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Главполитпросвет. «Красная новь». Литературно-художественный и научно-публицистический журнал. Выходит один раз в два месяца».
Каким же было содержание первого номера?
В «Политико-экономическом отделе» редакция опубликовала статью В. И. Ленина «О продовольственном налоге. Значение новой политики и ее условия». Здесь же редакция напечатала статью Н. Крупской «Система Тэйлора и организация работы советских учреждений», а также работы других авторов. «Политико-экономический отдел» занял пять листов.
В «Литературно-художественном отделе» первого номера, кроме «Партизан» Вс. Иванова, опубликованы очерки С. Подъячева «Голодающие», стихи М. Пожаровой, Н. Колоколова, «Современные частушки» Д. Семеновского.
В отделе «Искусство и жизнь» печаталась статья А. Луначарского «Наши задачи в области художественной жизни» и В. Фриче — статья «Ромен Роллан». Затем расположились материалы отделов — «Научно-популярный», «Внутри советской России», «Иностранное обозрение», «Из прошлого», «В порядке дискуссии», «Из зарубежной прессы» и «Критика и библиография».
Таким был первый номер издававшейся до 1942 года «Красной нови» — журнала, который, как известно, сыграл немалую роль в истории советской литературы.
1958
Несколько замечаний к воспоминаниям Эренбурга о Пастернаке
Воспоминания И. Г. Эренбурга о Б. Л. Пастернаке («Новый мир», № 2, 1961 г.) можно оценить положительно, если все время держать в голове: «что-то опубликовано, что-то сказано — и это уже хорошо». Эренбург не один попытался дать портрет Пастернака. В № 12 журнала «Юность» за 1960 год напечатаны стихи Евтушенко «Ограда». Евтушенко положил первый камень того монумента, того памятника, который еще предстоит воздвигнуть нашей литературе. Кирпичи для этого памятника принес и Илья Эренбург. И это очень хорошо и очень важно.
Если же прочесть воспоминания Эренбурга построже, то можно только удивляться, как умный и тонкий человек дает вовсе неудовлетворительные объяснения, строит странные, явно неудачные догадки, простое делает сложным, а сложное пытается представить простым.
Удивительным выглядит утверждение Эренбурга о том, что ему, Эренбургу, «не удавалось убедить зарубежных ценителей поэзии в том, что Пастернак — большой поэт» (кроме Рильке). «Слава пришла к нему с другого хода». Надо ли понимать здесь славу среди «ценителей поэзии» или речь идет о газетной славе?
Двумя страницами раньше Эренбург пишет, что на Конгрессе защиты культуры в Париже в 1935 году Пастернака встретили всеобщей овацией. Это Эренбург объясняет «обликом Пастернака».
Позвольте напомнить эту, уже забытую, историю, этот «забавный эпизод».
На конгрессе выступали Шолохов, Виктор Финк. Шолохов произнес пространную речь о достижениях Паши Ангелиной, приводил цифры удоя, сбора свеклы. Братья Манны — они тогда были живы и вместе с Мальро принимали теснейшее участие в организации Конгресса — бросились к Эренбургу как к «офицеру связи» с советской литературой: «Что вы делаете? Ведь тут речь идет о “душе Запада” и о “душе Востока”. Мы просим вызвать Пастернака». Эренбург поспешил в посольство — Пастернак и Бабель выехали спешно в Париж. Когда Пастернак вошел в зал и поднялся на трибуну, чтобы приветствовать Конгресс, ему 15 минут аплодисменты не давали говорить. Весь Конгресс аплодировал ему стоя. Вот после этой-то овации и была произнесена речь о том, что поэзия — на земле, в траве, надо только потрудиться ее поднять[37].
Рильке в это время уже не было в живых, но и без Рильке Пастернака знали очень хорошо. В колледжах Америки и Англии читались доклады о его творчестве. Статья Цветаевой о Пастернаке «Эпос и лирика современной России», написанная в начале тридцатых годов, говорит о Пастернаке как поэте, хорошо известном западному миру.
В течение многих лет, задолго до Нобелевской премии, Пастернаку писали из всех стран мира. Какая-то аргентинская почитательница его прислала ему старинные четки. Каждому Пастернак отвечал на языке автора письма.
Пастернак был единственным нашим поэтом мирового значения, и не надо было Эренбургу кривить душой.
О Пастернаке написано множество статей. Ни в одной, насколько мне известно, не упомянуто его кровное родство с Иннокентием Анненским, русским поэтом, чья поэтическая работа имела очень большое значение для русской поэзии XX века.
Поэтические принципы Анненского, его работа над деталью, будничность его метафор — были развиты в высшей степени именно Пастернаком.
Блок и Анненский — вот два поэта, наиболее близкие Пастернаку, кроме Рильке.
«Рассказывали, что он отмахивался, когда с ним заговаривали о его прежних книгах, уверяя, что все написанное прежде было только школой, подготовкой к тому единственно стоящему, что он недавно написал — к роману “Доктор Живаго”» (Н. М., стр. 96).
В этих сведениях надо разобраться. Тут вместе с долей правды — много неверного, ложного, воображаемого.
Когда Паустовский в 1956 году вернулся из Праги, он привез Пастернаку письмо от чехословацких издателей, где они просили разрешения и авторского благословения на издание поэмы «Лейтенант Шмидт» и сборника «1905 год». Существует ответное письмо Пастернака. В решительной форме он возражает против переиздания этих сборников [выделено автором. — Ред.] и пишет, что он крайне заинтересован в публикации «Доктора Живаго», где отражены все его нынешние взгляды.
Речь шла здесь о двух сборниках, занимающих особое место в творчестве Пастернака — настолько особое, что Цветаева много лет назад, восхищаясь Пастернаком, преклоняясь перед его гением, указала, что она не может понять поэтической слабости именно этих сборников. Читая их, ей кажется, что первый ученик не приготовил урока и второпях «списывает у соседа». Кто мог быть этим соседом? Асеев? Маяковский? В сборниках много слабых стихов, но есть и вечные, вроде моря в «Морском мятеже». «Лаокоон» — тот самый Лаокоон, о котором написала Ахматова чудесное стихотворение — «за то, что дым сравнил с Лаокооном» — из 1905 г. Как бы то ни было, нетвердость, искусственность этих сборников Пастернак чувствовал и сам. Формулу: «И чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд» — он считал очень важной.
Это из «Февраля» («Февраль. Достать чернил и плакать...» — «Сестра моя — жизнь») — раннего стихотворения, которое Пастернак предполагал вместе с «Был утренник. Сводило челюсти» числить, так сказать, за собой во все времена.
Работа Пастернака с редактором Банниковым по подготовке однотомника известна. И хотя Пастернак (это и Банников, наверное, может рассказать), исправляя свои ранние стихи, нарушал «канонические» тексты, но эти исправления относятся к заведомо запутанным, нарочито усложненным метафорам первых его сборников.
Не представляю, что нужно менять в стихотворении «Волны». «О знал бы я, что так бывает», «Мне по душе строптивый норов» и многое, многое другое.
Неправда, что Пастернак отказывался от стихов. Он писал их до последнего дня.
Сравнительная оценка поэзии и прозы дана Пастернаком в «Спекторском»:
За что же пьют? За четырех хозяек,
За цвет их глаз, за встречи в мясоед,
За то, чтобы поэтом стал прозаик
И полубогом сделался поэт.
Эренбург в своих мемуарах настойчиво убеждает читателей, что он, Эренбург, — поэт. «Цитату» из Спекторского он, конечно, помнит. Но это — между прочим. Эренбург и есть поэт. В сборниках его несколько превосходных стихотворений.
Пастернак считал, что не все можно выразить стихами, не весь мир поэта может быть выражен стихами, что нельзя понять полностью Пушкина без его прозы, понять Лермонтова без «Героя нашего времени». Чтобы полностью почувствовать французских поэтов, у которых нет прозы, надо звать на помощь современную французскую живопись, и это обогащает понимание, ощущение поэзии.
Работа над прозой всегда была желанным, даже необходимым делом.
В 1932 году Пастернак читал «Второе рождение» в клубе 1-го МГУ, бывшей церкви[38]. В конце вечера, отвечая на одну из записок, он говорил решительно, что хочет и будет заниматься прозой, что это необходимо.
Мы знаем замечательную насыщенную прозу «Детства Люверс», емкость и тревожность «Охранной грамоты» и, наконец, удивительные страницы «Доктора Живаго». Оценка «Доктора Живаго», данная Эренбургом, кажется мне неверной, досадно неверной.
Это — роман проблемный. Многочисленные высказывания героев и самого автора столь свежи и глубоки, что именно эта часть привлекает больше внимания, чем замечательно написанные пейзажи и разговоры о любви — принадлежащие к лучшим страницам русской прозы, «поразительные», по выражению Эренбурга. Композиция романа несколько рыхла — но это рыхлость «Войны и мира». В «Докторе Живаго» много суждений об искусстве, о жизни, о времени, суждений глубоких, оригинальных, интересных и важных.