Дело в том (и это главное), что существует, реально существует некий идеал, вяжущийся с душой, творчеством и жизнью поэта.
Он может проявляться в идеях, вкусах, склонностях, в персонификации любви и ненависти и т. п. И каждый своей, своеобразной дорогой движется к этому идеалу. Он может подойти к нему из обобщенного опыта человеческой жизни — из гордого и опасного мира книг, выбирая (и этот процесс интуитивен) то, что отвечает этому идеалу, с которым он рожден на свет.
Он может подойти и в личном опыте, вся житейская незавидность которого оказывается в этом случае освещенной блеском драгоценных камней, и понимаешь до перехвата дыхания, как все это жизненно нужно, как все единственно. И этот идеал реально существует, воплощается в реально существующей женщине. Это чрезвычайно важно. Эта женщина принадлежит к той редчайшей породе, которая и делает из поэта — поэта, из художника — художника. Она — закваска тех пяти хлебов, которыми кормят пять тысяч человек. Эта живая женщина и есть свидетельство верности пути.
Я, по понятным причинам, отказываюсь от попытки даже частичной характеристики этого реально существующего идеала, хотя и могу это сделать.
Именно это олицетворение, именно это воплощение и есть доказательство правоты. Это лишний раз убеждающая проба подлинности поэтического металла, всей совершенности его при строжайшей требовательности чувств. (Это — о стихах и идеале Б. Л.)[57]
Я по-новому перечел ряд стихов Б. Л. и с новой силой почувствовал то, что он говорил мне когда-то о честности поэтического чувства. За этот фантастический узор, который жизнь вышила на моей судьбе 14 апреля, я бесконечно ей благодарен. Бесконечно. Я рад также и тому, что она подняла на новую высоту человека, жизнь, идеи и творчество которого столько лет мне дороги.
Вот это и есть, вероятно, мой ответ на то, что Б. Л. просил тебя мне передать при нашей с тобой встрече, этот ответ о моем отношении к нему, больше чем уважение, больше чем симпатия. Это — утверждение жизни, формула ее.
29-го я приеду и доскажу недописанное
В.
Шатура, 12 июня 1956 г.
Люся, хорошая, дорогая моя, — ни черта у меня не выходит — машины нет до сих пор, я вторые сутки торчу в какой-то дурацкой гостинице и, конечно, завтра не уеду и не смогу тебя повидать в среду в Москве.
То, что чуть не заставило меня разреветься на асфальтовой дорожке в Переделкине, становится с каждым часом все неотложней и острей. И Шатура мне не в Шатуру, и Туркмен не в Туркмен.
Для Ирининой[58] библиотеки купил я сегодня однотомник Багрицкого (есть, кажется, все, кроме пресловутых троцкистских стихов «о поэте и романтике»). Привезу в субботу (или в воскресенье). Стихов Мартынова и «Кон-Тики» здесь нет. Диалог при покупке Багрицкого в книжном магазине:
Я: Снимите, пожалуйста, с полки вот эту книжку серенькую. Да-да, Багрицкого... Сколько она стоит?
Продавщица: Семь шестьдесят.
Я: Деньги платить вам или в кассу?
Продавщица (деликатно): Только, товарищ, это ведь стихи...
Я: Ну, ничего, пусть стихи.
В номере со мной живут два молоденьких студента-электрика (на практике) — оба маленькие, худенькие, оба в очках, оба привязывают к кровати гимнастические пружины, оба жмут в карманах резиновые мячи — копят силу, подражая юности Теодора Рузвельта, кто, как известно, сделал из себя, щупленького, подслеповатого юноши, — знаменитого охотника на львов. О Рузвельте я еще с ними побеседую. Четвертая койка была свободна с вечера, но в середине ночи на нее рухнуло какое-то тяжелое тело, зазвенели пружины, и «номерная» девушка, увидев, что я открыл глаза, попросила прочесть ей вслух (она — неграмотная) документы нового соседа: главный инженер котлонадзора по Московской области. Утром он исчез, и я так и не мог рассмотреть эту пьяную рожу при дневном свете.
Люся, милая, думай обо мне побольше. Крепко тебя целую, желаю счастья, здоровья, покоя.
В.
Передай сердечный мой привет, особенно добрый и теплый Ольге Сергеевне[59]. Пусть она поймет меня хорошо и увидит мою глубочайшую привязанность, уважение и доверие, которые прочно утвердились во мне, несмотря на краткое наше знакомство. Евгении Николаевне[60], которая очень, очень, очень мне понравилась, лучшие приветы. Ее любезной запиской я, конечно, не могу воспользоваться — я просто не читал тогда текста, да и не об этом просил. Ну, объясню при личной встрече. К тому же и в четверг, по-видимому, я не смогу быть в Москве.
Нине не забудь передать мои приветы, особым образом для меня важные.
Всем твоим — всегдашние лучшие пожелания. Я приеду в Измалково[61] или в субботу вечером или в воскресенье утром (при любой погоде).
Еще раз — целую.
В.
На поезд я успел попасть — минут за 10 приехал. С заездом в Потаповский.
Самое главное: Если Б. Л. захочет меня видеть, то все перестроить применительно к времени, назначенному им. Если 22-го он видеть меня не сможет, то расширить время моей работы (если Женя не возражает, я хотел бы именно у нее). Пора уже всем этим начать заниматься, «откинув незабудки, здесь помещенные для шутки».
Всем привет.
В.
Видала ли Алигер[62]? Ей можно просто выбрать десятка два из более «нейтральных».
В.
Туркмен, 3 июля 1956 г.
Дорогая Люся.
Счел я за благо в Измалково больше не ездить...<...>[63]
Переписка с О. С. Неклюдовой[64]
Туркмен, 24 июля 1956 г.
Оля, милая, доехал я хорошо и жалею только, что ты так бездарно просидела последние часы пред моим отъездом. Только дома увидел, как я устал — спал полдня и вечер понедельника, ночь и сейчас во вторничное утро безбожно дремлю. Записку эту пишу я напрасно — почтовое ведомство доставит ее, наверное, после моего приезда. Приеду я в субботу вечером, по всей вероятности. Целую.
<В. Ш.>
2/VIII <1956>
От тебя не было ни одного письма, и я написала тебе два. Мне почему-то кажется, что ты ко мне переменился. Что тому причиной — не знаю. Мне кажется все случившееся невероятным, и невероятен благополучный конец. Люди встанут между нами, женщины, которые все, не исключая и Люськи[65], обозлены. Они мелочны и сварливы, любопытны и подлы, суетны и завистливы. Они разлучат нас вот теперь же, в этот твой приезд — я в этом почти уверена. Женя[66] со своей стороны очень об этом постарается — она не потеряла надежду на то, что ты ею увлечешься, и все будет делать для того, чтобы посеять меж нами вражду. <...> У меня скверные предчувствия — мы непременно из-за баб поссоримся. Сейчас я не чувствую, что ты около меня, что ты любишь. Да ведь ты и говорил мне, что ты еще не любишь. Сейчас ты от меня так далеко, что я почти не верю, что ты был. И, действительно, был ли ты? Или это все-таки мое воображение.
7/VIII <1956>
Дорогой мой!
Очень скучаю и все время мысленно с тобой разговариваю. О всякой мелочи хочется рассказать тебе.
Вспомнила, что как-то весной, незадолго до встречи с тобой, а может быть, и после первого знакомства видела странный сон: будто бы в моей комнате за столом, напротив меня, сидит князь Мышкин («Идиот»). Нас разделяет только стол. Я удивилась и спросила его, как это могло случиться, что мы встретились, ведь мы не современники. Он сказал что-то невнятное о времени, которого уже не существует, и добавил: «Нас роднит трагическое несоответствие с действительностью». Что-то в этом роде, обо мне (т. е. об Аде), ты сказал очень хорошо в письме по поводу «Ветра»[67].
Теперь мне кажется, что сон этот был пророческим. Он меня тогда очень удивил: я «Идиота» давно не перечитывала. И о князе Мышкине не думала, хотя вообще люблю его более всех героев Достоевского и всегда думала, что он мне сродни.
Снова сегодня совершила я необдуманный поступок сгоряча, под влиянием вчерашнего охватившего меня чувства любви ко всем почти, кто меня окружает. Я тебе сегодня только отправила письмо, в котором пишу, что с Женей был хороший разговор и что, кажется, мы окончательно помирились. Утром я проснулась с радостью, что так случилось, с большим к ней расположением и написала ей об этом со свойственной мне в иные минуты и смешной, должно быть, экзальтацией. <...> Она меня поблагодарила очень сердечными словами, но тон и взгляд были все те же. Как мне было неприятно, тяжело и досадно. Нет, я теперь убедилась, она мне тебя никогда не простит. Собственно, с этого она и начала вчерашний разговор — я бы не подняла его сама, — а потом внезапно он принял другой оборот. Вначале она мне даже сказала, что это лето многое решило, изменило многие судьбы и отношения, что я потеряла не только ее, но и Люську. <...>
Явно хочет она отнять у меня Люську, настроить ее против меня. Она сказала: «Теперь тебе Люська и я не нужны. У тебя есть Варлам». Как глупо!
Надоело мне все это вранье и притворство, все эти шепоты и науськивания за моей спиной и благодушные мины, которые она делает неизвестно зачем: не можешь примириться, так порви всякие отношения. Я бы сделала так.
13/VIII