<1956>
Дорогой Варлам!
Сейчас уже около 3-х часов, а я только кончила возиться с обедом, работать не начинала. В воздухе висит какая-то мгла, и от этого тревожно. Должно быть, будет гроза. Воздух будто расслоился: то теплый и душный, то откуда-то явственно потянет холодом. Тревожат меня и мешают сосредоточиться на своей книге периодические появления моих приятельниц. Вникнуть в их настроение я не могу, но чувствую то враждебную отчужденность, то как будто искреннее расположение. Люська явно встревожена историей с романом Б. Л.[68], боится последствий, но мне не говорит ничего. Я тоже боюсь этих последствий. Тревожит меня и наше с тобой будущее, хотя сейчас меньше, чем прежде. Действительно, в случае если твое переселение в Москву произойдет не так скоро, как нам бы хотелось, я могу на неделе ездить к тебе. Ваш разговор с Женей оставил неприятный осадок (ей я ничего не говорила и держусь, как прежде. Мне не хочется доказывать ей, что ты меня любишь. Пусть думает, что хочет. Доказывать — значит принимать всерьез ее болтовню, верить, что она продиктована заботой обо мне — а ведь это не так). <...> Мне обидно, что они — кажется, и Люся, под влиянием Жени — не верят твоему чувству, хотя это против всякой логики: ни ты, ни я не ищем благополучия в том смысле, как они это понимают. А если бы ты искал благополучия внешнего, зачем тебе было расходиться с женой? И наконец, как показала жизнь, ты женщинам нравишься, и у тебя был выбор. Можно было найти и более «удобную» жену, чем я. И богаче меня, и с квартирой. Кажется, я не та женщина, на которой выгодно жениться — это всякому ясно. Даже Д. С.[69] не того во мне искал. Я стою на шатком мостике, который рухнуть может в любую минуту под напором любого бедствия. Какой все это мерзкий вздор, и, наверное, глупо, что я тебе об этом пишу. Ведь я же верю в твою любовь, и нет у меня оснований сомневаться в ней.
<Приписка по краю письма:> Не сердись на мое письмо, целую тебя, приезжай скорее. Оля.
<адрес на конверте:> Белорусская ж. д. Ст. Баковка, дер. Измалково, д. 10.
Волковой для Ольги Сергеевны Неклюдовой
Туркмен, 14 августа 1956
Оля, дорогая, — это письмо зряшнее — я увижу тебя раньше, чем ты его получишь, но мне все же приятно думать, что ты его прочтешь, хотя ничего нового из него не узнаешь. Я получил все три письма твоих вчера сразу — и нет меры радости моей, милая моя, хорошая. Все понемногу встает на свои места. Получил я письмо от сестры с приглашением нас в Сухум — так что начинай помаленьку собираться, — отпуск я возьму, по-видимому, в половине сентября — раньше, чем «отгуляет» мой начальник. Подумай, что туда нужно тебе брать из вещей и т. п.
Я привезу с собой (завтра я еду в Воскресенск снова) все свои документы, о которых мы говорили. Посмотришь.
Опять не имел времени заняться перепиской стихов для Севера — хотя и письмо и примерный перечень стихотворений мной подготовлен, — в понедельник целый день спал, а вторник (т. е. сегодня) пришлось вертеться в конторе, заполняя всякие документы для поездок.
Завидую тебе, что ты столь энергично продвигаешь вперед «Ветер». Я больше думаю сейчас о тебе, чем о моих стихах или о начатой прозе. Причем и думаю-то как-то тупо: просто тянет к тебе, хочется, чтобы ты была рядом, хочется тебя слушать, что-то тебе говорить.
Письма эти твои были большим облегчением для моих нынешних туркменских дней.
Ну, до завтрашнего вечера я как-нибудь доживу — с ними, с этими письмами, а вечером я тебя увижу.
Крепко целую,
В.
Привет Серёже[70].
<адрес на конверте:> Белорусская ж. д. Ст. Баковка, дер. Измалково, д. 10.
Волковой для Ольги Сергеевны Неклюдовой
Туркмен, 29 августа 1956 г.
Дорогая Оля.
25–26 августа для меня как-то больше, свежее и глубже Измалковских встреч. Может быть потому, что здесь уже не было этих подземных фонтанов, взрывавшихся с завидной регулярностью возле нас. Дай бог, чтобы их не было вовсе и в будущем.
Все с большей и большей неохотой надеваю я на себя свое туркменское ярмо — поистине терпение есть высшее достоинство человека.
1/52 — вот коэффициент нашего теперешнего года[71]. Невысок, невысок.
Начала ли работать над «Ветром»?
При всех наших планах нужно будет танцевать от этой печки — 4-х стодневных «ветряных» часов. В очередной мой приезд потолкуем об этом подробнее.
Написал письмо <жене> и отправил.
Мой начальник еще не приезжал и приедет, говорят, не раньше 1-го числа, что очень огорчительно, конечно, что тем самым оттягивается отпуск.
Ботинок в Калинине не нашел — (нет 45 р<азмера> нигде). Достал только гвозди.
Целую, В.
Привет Серёже.
<на почтовой карточке; адрес:> Ялта, ул. Кирова, 9. Дом творчества писателей им. Чехова «Ялта».
Неклюдовой Ольге Сергеевне. В. Т. Шаламов. Москва, Хорошевское шоссе, д. 10, к. 2
29-X-<19>58. Москва.
Дорогая, родная моя. Все еще я домой не попал, иду с Курского вокзала пешком.
Сейчас — на почтамте.
Желаю тебе хорошо, хорошо отдохнуть, успокоиться — все будет хорошо, все образуется.
Крепко тебя целую, приветствую в Ялте.
В.
<адрес на конверте:> Ялта, ул. Кирова, 9. Дом творчества писателей им. Чехова «Ялта».
Неклюдовой Ольге Сергеевне
1 ноября 1958 г. Москва.
Милая моя, крошечка, больнушечка. Как-то ты отдыхаешь там, родная моя? Дни без тебя какие-то чужие. Сережа послезавтра едет на Игореву работу для окончательных переговоров — он решил остановиться на этом варианте и, когда все будет выяснено, тебе подробно напишет. Панова в «Новом мире» закончила свой «Сентиментальный роман» (получен № 11) — пустячок, конечно, но написан с теплотой. Заходил вчера в «Москву», и если буду чувствовать себя лучше, то возьму заметочку и буду делать. Думаю, что в первую очередь следует постараться для Кондратовича[72]? В том же номере «Н<ового> м<ира>» — весьма странный критический опус Дементьева о «Братьях Ершовых»[73]. Дескать, это очернительный роман, оставляющий гнетущее впечатление своим черным фоном и т. д. (?)
Ну чёрт с ними обоими, и с критиком, и с автором. Писем твоих еще нет. Как ты устроилась? Как погода? Здесь холодные дожди. Купалась ли? Читаешь ли что? Все описывай подробно и помни: как бы мы ни ссорились, но друг в друга мы вложили оба свое самое хорошее, самое лучшее, что у нас было.
Крепко тебя целую. Желаю покоя, душевного мира.
Твой В.
<записка>
Москва, 25 мая 1962 г.
Дорогая Олечка.
Ничего нового нет, кроме того, что отдали котенка одного и Серёжа уехал на дачу: жду тебя с нетерпением. Крепко целую.
Галина Александровна так и не зашла, принесла только письма.
В.
<надпись на конверте:> О. С. Неклюдовой
<далее другими чернилами:> от В. Т. Шаламова.
<На обороте листа с письмом надпись:> О. С.
Олечка, так хочется тебя видеть, так я соскучился, что не могу даже сосредоточиться, чтобы рассказать тебе хоть самое важное, самое нужное. Солженицын еще не приезжал, Варпаховский[74] также о себе не дает знать.
Послал письма к знакомым о справках для стажа. Рындича[75] нашел и видел.
Ремонт вступает в самую грозную фазу — штукатурку.
Но, слава богу, эта работа (она продлится неделю) уже началась. Я бы приехал (пока Сережа будет здесь), но ведь холод такой страшенный. Уж когда потеплеет.
Крепко тебя целую.
Приписка: Очень скучаю по тебе. Великолепная твоя книжка[76] имеет большой читательский успех — в магазине <№> 100 ее уже нет в продаже. Никто — ни из поэтов, ни из прозаиков не дает о себе знать. Целую. В.
(без даты)
<На обороте листа надпись:> О. С. Неклюдовой
Оля, милая, пусть Серёжа поправляется скорей, приезжай.
Ремонт еще идет, и я, к сожалению, ошибся в подсчете кусков обоев, и мою комнату пришлось оклеивать казенными.
Идет вроде ничего дело, но до конца еще далеко, не меньше недели-двух (без линолеума).
Поля мне очень понравилась, вот пусть она и приезжает на той неделе — постараемся ее известить, если в понедельник кто-нибудь будет (Серёжа или ты).
Крепко целую.
Никаких новостей нет, простыня моя не нашлась.
В.
<записка>
6 IV <19>64
Дорогая Оля.
Что ты совсем забыла меня. Хоть бы строчку прислала с Серёжей.
Очень огорчен твоей болезнью.
Может быть, лучше переехать в Москву и в тепле вылечиться.
В.
Москва, 8 апреля 1964 г.
Дорогая Оля.
Варпаховский был, приехал поездом (?! Говорит, что ты ему так посоветовала добираться). Меня он помнит лучше даже, чем я его. Помнит даже место в Магадане, где я сидел во время этапа. Помнит и разговор через два года в комнате старика-художника — словом, все помнит отлично. Взял он ту книжку рассказов, которая лежит в «Советском писателе»[77], обещал через месяц дать ответ.
Я предупредил его, что вряд ли что пойдет так для театра.