[93].
Москва, 28 апреля 1966 г.
Илья Григорьевич!
От всей души благодарю Вас за выступление в библиотеке 9 апреля[94]. Только сегодня мне удалось просмотреть запись Ваших ответов на вопросы (а о самом вечере я и не знал).
Я совершенно согласен с главной мыслью — о необходимости реабилитации совести, о нравственных требованиях, которые предъявляет к человеку подлинное искусство. Ответ — в искусстве, а не в спутниках, не в лунах. Полеты в космос не сделают человека ни хуже, ни лучше, ибо по Вольтеру: «Геометрия оставляет разум таким же, каким она его находит».
Верно и то, что не в Сталине дело. Сталин даже не символ. Дело гораздо, гораздо серьезней, как ни кровавы тени тридцать седьмого года. Вы отвели «неограниченное количество часов» для человека, который может ответить на этот вопрос. Ответ существует, только он ищется десятилетиями, а выговаривается годами.
О письме, адресованном Вам[95]. Эрнст Генри — не из тех людей, которые имели бы право делать Вам замечания, наскоро сколачивая себе «прогрессивный» капитал. Я отказался читать эту рукопись именно по этой причине.
Очень, очень рад, что Вы без обиняков заговорили об отношении к Вашей книге в «Новом мире». Это — журнал конъюнктурный, фальшивый, враждебно относящийся к интеллигенции[96]. Хрущёва они чернят с 18 октября 1964 г., начиная с очерка Троепольского о реках и кончая последними стихами Твардовского о деревне[97].
Рад, что восстановлена глава о Фадееве, зачеркнутая Твардовским. Рад, что воскресло имя Бухарина. Рад, что Вы расширите Тынянова, что Вам обещают 8 и 9 том собрания сочинений[98].
О молодежи. Это очень важно, это страшная вещь: о сорока библейских годах, о погибших поколениях, отравленных этим ядом. Мне скоро шестьдесят лет, и я хотел жить лучше других. Я отвечаю на вопрос о молодежи иначе, чем Вы, но хотел бы жить Вашей верой![99]
М. б., Вы и правы.
Желаю Вам здоровья, сил духовных и физических, необходимых в Вашей огромной работе, за которой я много-много лет слежу с самым теплым чувством.
Ваш В. Шаламов.
Дорогому Илье Григорьевичу Эренбургу, поэту и политику, с глубочайшим уважением и симпатией. Москва, сентябрь 1966. В. Шаламов[100].
Москва, 28 XII <19>66
Дорогой Илья Григорьевич,
От всей души поздравляю Вас с Новым годом, желаю здоровья, силы, долгих лет.
«ЛГЖ» вышли крайне своевременно. Измените Ваше решение — введите в «ЛГЖ» еще лет тридцать[101] — скажем с 1953 по 1983 год. Это и есть мое новогоднее пожелание.
С любовью и уважением
В. Шаламов.
Москва, 25 июня 1967 г.
Дорогой Илья Григорьевич, посылаю Вам свою новую книгу «Дорога и судьба» на Ваш суд.
Это стихи десяти-двадцатилетней давности, обломки Колымских тетрадей.
Прошу принять «Дорогу и судьбу» — с добрым сердцем.
Ваш В. Шаламов[102].
Переписка с К. И. Чуковским
Москва, 8 января 1965 г.
Многоуважаемый Корней Иванович.
В Вашей отличной книжке «Высокое искусство» на странице 280[103] сообщено:
«Трудно было бы назвать сколько-нибудь выдающийся труд, посвященный Шекспиру, которого не прочитал бы Борис Пастернак, принимаясь за перевод. “Отелло” и “Гамлет”. Немецкая шекспириана, равно как и французская, не говоря уже об английской и русской, была им изучена досконально».
Все это правильно, но вот какая есть подробность немаловажная. Пастернак об этой работе (действительно им проделанной) говорил так (в начале 1954 г.):
«Все это оказалось бесполезным (изучение чужих переводов) и только мешало работе. Приступая к переводу “Фауста”, я не повторил этой ошибки. Перед своей новой работой я не прочел ни одного перевода “Фауста” — ни Фета, ни Холодковского... — поступил прямо противоположно тому, как поступал я при работе над Шекспиром». Это замечание Вас должно заинтересовать[104].
Переписка с Л. Н. Карликом
24 мая 1965 г.
Дорогой Лев Наумович!
Позвольте отблагодарить Вас за столь неожиданный — и не заслуженный мной — подарок, книжку о Клоде Бернаре. Я очень, очень рад, что Вам понравились мои стихи и мои прозаические опыты (их лишь приближенно можно назвать рассказами). Верно и замечание Ваше о «медицинской деятельности, которая не может не оставить следа...». Хотя писательские наблюдения по своей психологической природе не похожи на ту медицину наблюдения, о которой писал Клод Бернар, тем не менее формула точных знаний входит важным элементом в принципы работы над рассказом. Не та, сознательная организация рассказа в виде монтажа разного рода «документов», вкрапление в текст газетных заголовков и т. п. — а основанная на точном знании, уверенно и ясно произносимая фраза. Я думаю, что усвоенное мной на фельдшерских курсах имело большее значение (в смысле не только литературных находок, но и писательского лица), чем образование, полученное на юридическом факультете. Кроме того, фельдшерские курсы дали мне независимость — непременное условие всякой писательской деятельности.
И еще: по моему глубокому убеждению писатель не должен иметь литературного образования. Литературное образование может только изуродовать мир, испортить почерк, заглушить собственный голос. Нужные литературные знания должны приобретаться «самотеком».
Наконец, третье. У меня много писательских писем, вернее, писем писателей. И всякий раз я читаю похвалы профессионалов как профессиональные похвалы. Всегда думаешь — что стоит за строчками? Не продиктовано ли письмо каким-нибудь желанием, далеким от искусства? Не хвалят ли петуха затем, чтобы он похвалил кукушку? Не слышится ли в письме голос футбольного болельщика? Нынче любой мемуар служит этой недостойной цели. Тут дело не в том, что Толстой ругал Шекспира и хвалил Семёнова, а в неискренней оценке, продиктованной желанием «привлечь», «завербовать» и т. д.
Ни в одном писательском письме я не нашел нелицеприятной критики (кроме писем одного ныне умершего поэта, которому я не успел показать свою прозу).
Вот видите, как глубоки пласты, тронутые Вашим письмом.
Я очень благодарен Я. Д. Гродзенскому (это мой старый товарищ еще доуниверситетских времен, человек, которого я бесконечно уважаю) за то, что он познакомил Вас с моей скромной работой.
С сердечным уважением В. Шаламов.
Переписка с Н. В. Кинд
Москва, 23 июля 1965 г.
Дорогая Наталья Владимировна.
Спешу ответить на Ваше милое письмо. Нет, никакого «осадка» от разговора не осталось — это могло бы случиться, если бы я покривил душой в разговоре с Вами, в Вашем доме. Благодарю Вас за Вашу деликатность — главную причину Вашего письма ко мне. Приятельницу Вашу я не могу называть Лелей[105]? Вы должны были в тексте исправить эту ошибку — единственную в столь чутком и тонком письме. Прошу как можно скорее сообщить мне, как имя и отчество Лели. Мы с ней говорили о судьбах, страданиях и долге русской интеллигенции — это самый главный вопрос нашей жизни. Передавайте приятельнице Вашей самый мой сердечный привет.
Благодарю Вас за приглашение. Непременно им воспользуюсь и буду у Вас бывать. Да, Вы угадали, мне хотелось, чтобы вы прочли мои рассказы — в них есть кое-что новое для литературы. И чувство это новое лучше воспринимать неутомленным глазом, чувством и сердцем, не налаженными на литературный «вид с высоты». Что касается поездки в Верею[106], то мы обязательно-обязательно туда поедем...
Сердечный привет И. Д.[107] и Вашей знакомой. Покажите ей рассказы. Пусть тоже поставит баллы — без всякой игры, по «гамбургскому счету».
С глубоким уважением и симпатией В. Шаламов.
Москва, 22 октября 1965 г.
Дорогая Наталья Владимировна.
Письмо Ваше неотправленное прочел с большим волнением. Жалею, что письмо не было брошено в почтовый ящик, и радуюсь, что все-таки оказалось у меня. Бесконечно Вас благодарю за тот свет и тепло, которые Вы внесли в мою жизнь.
После вчерашнего вечера столько захотелось сказать Вам, столько спросить у Вас. Все сдвинулось необыкновенно быстро. Я очень волнуюсь, когда читаю собственные вещи — до слепоты, что Вы, наверное, давно заметили — с первого вечера, когда я был у Вас.
Мне очень понравилась Марина Казимировна[108]. Не знаю, понравился ли я ей. Увлечение Сэлинджером[109] — это не беда, этот писатель не хуже любого своего живого современника. В литературных пристрастиях М. К. есть внутренняя правда и глубокий подтекст с оправданием и обоснованием религии живых будд (в Тибете, да и не только в Тибете). Не правда ли? Писатель умерший интересует М. К. меньше, как бы уступает живым. Или я ошибаюсь и все это выдумал?