идеться с Вами в любой удобный Вам день и час, лучше всего у Вас. Но можно и у меня. Соседям, если меня не будет дома, передайте, чтоб я позвонил Вам. А можно и письмом, как раньше. Жму руку и еще раз прошу прощения за неразборчивый почерк.
Ваш В. Шаламов.
Переписка с О. Н. Михайловым
<1966>
Дорогой Олег Николаевич.
Спасибо за Ваши заботы[154]. Приезжайте с Чалмаевым (или как Вам будет удобно) в любой день утром (до 12), и я дам для «Нашего современника» рукопись «Очерков преступного мира». И стихи.
С уважением В. Шаламов.
Несмотря на мою глухоту, я думаю, что, если мне удастся разобрать, кто говорит, мы сумеем сговориться о свидании.
22 декабря 1967 г.
Дорогой Олег Николаевич.
Сердечно Вас благодарю за Вашу книгу[155]. Книга разумна, полезна и серьезна. Несколько универсальна, пожалуй. О стихах написано необычайно мало. Асеев, Маяковский писали ведь вовсе не о стихах. Благодарю за страницы 25, 55, 74. Особенно тронут упоминанием «Очерков преступного мира». А как мне получить копию Вашей рецензии на «Дорогу и судьбу»? Нельзя ли ее столкнуть в бурные волны самотека?
От всей души благодарю Вас за рецензию Адамовича[156].
Ваш В. Шаламов.
<1968 г.>
<Фрагмент письма О. Н. Михайлову, не содержавшийся в черновом варианте. (Ср. в т. VI наст. изд.)>
...Дважды уничтожали мои архивы. Утрачено несколько сот стихотворений, тексты давно мной забыты. Некоторые присылают мне только теперь. Утрачено и несколько десятков рассказов, а напечатано в тридцатые годы лишь четыре. Сохранилась лишь часть (большая) колымских стихов — в свое время вывезенных на самолете и врученных мне в 1953 году. Эти колымские тетради (стихи 1937–1956 годов) числом шесть составляют более шестисот стихотворений. Часть из них вошла в сборники, в публикации «Юности».
Таким образом в «Дороге и судьбе» — лучшие стихи — это стихи двадцати- и пятнадцатилетней давности. Я приехал в 1956 году после реабилитации с мешком стихов и прозы за спиной. Около ста стихотворений было взято журналами — каждый брал помаленьку. И я рассчитывал, что до славы остался месяц. Но начался венгерский мятеж, и сразу стало ясно, что ничего моего опубликовано не будет. Так продолжается и по сей день. Мне удается печатать по нескольку стихотворений в год — самых для меня не интересных, участвовать в «Днях поэзии», выпустить за 10 лет три сборника по два-три листа — с усечением и купюрами.
Я смею надеяться, что «Колымские тетради» — это страница русской поэзии, которую никто другой не напишет, кроме меня.
Май 1972 г.
Дорогой Олег Николаевич!
С удовольствием разрешаю Вам использовать мои работы[157], как Вы хотите, — в любых пределах и формах. Это — ответ по пункту «а». По пункту «б» — страничку из «Очерков преступного мира» прилагаю. Эта ли?
...В двадцатые годы литературу нашу охватила мода на налетчиков. Беня Крик из «Одесских рассказов» и пьесы «Закат» Бабеля, «Вор» Леонова, «Ванька Каин» и «Сонька Городушница» Алексея Кручёных, «Вор» и «Мотька Малхамувес» Сельвинского, «Васька свист в переплете» В. Инбер, «Конец хазы» Каверина, налетчик Филипп из «Интервенции» Славина, наконец фармазон Остап Бендер Ильфа и Петрова — кажется, все писатели отдали легкомысленную дань внезапному спросу на уголовную романтику. На эстраде Леонид Утёсов получил всесоюзную аудиторию с блатной песенкой
С одесского кичмана
Бежали два уркана...
Утёсову откликался многоголосый рев подражателей, последователей, соревнователей, отражателей, продолжателей, эпигонов:
...Ты зашухерила
Всю нашу малину...
и так далее.
Безудержная поэтизация уголовщины выдавала себя за «свежую струю» в литературе и соблазнила много опытных литературных перьев. Несмотря на чрезвычайно слабое понимание существа дела, обнаруженное всеми упомянутыми, а также всеми неупомянутыми авторами произведений на подобную тему, эти произведения имели успех у читателя, а следовательно, приносили значительный вред.
Дальше пошло еще хуже. Наступила длительная полоса увлечения пресловутой «перековкой», той самой перековкой, над которой блатные смеялись и не устают смеяться по сей день. Открывались Болшевские и Люберецкие коммуны. Сто двадцать писателей написали «коллективную» книгу о Беломорско-Балтийском канале. Книга эта издана в макете, чрезвычайно похожем на иллюстрированное Евангелие. Одна из притч «История моей жизни» написана М. Зощенко и всегда включалась в сборники его сочинений. Литературным венцом этого периода явились погодинские «Аристократы», где драматург в тысячный раз повторил старую ошибку, не дав себе труда сколько-нибудь серьезно подумать над теми живыми людьми, которые сами в жизни разыграли несложный спектакль перед глазами наивного писателя. Много выпущено книг, кинофильмов, поставлено пьес на темы уголовного мира. Увы!
Преступный мир с Гутенберговских времен и по сей день остается книгой за семью печатями для литераторов и читателей. Бравшиеся за эту тему писатели разрешали эту серьезнейшую тему легкомысленно, увлекаясь и обманываясь фосфорическим блеском уголовщины, наряжая ее в романтическую маску и тем самым укрепляя у читателя вовсе ложное представление об этом коварном, отвратительном мире, не имеющем в себе ничего человеческого. Возня с различными «перековками» создала передышку для многих тысяч воров-профессионалов, спасла «блатарей».
Есть еще и «с»-дополнение, возможно, полезное для Вашей работы. «Одесская школа» — это блеф литературный, очень дорого обошедшийся советскому читателю.
«Дополнение» возникло потому, что моя работа написана крайне сжато, конспективно. Сказать надо было так много, что, как ни важна эта тема — а она очень важна, бесконечно важна, — не было и нет времени на расширение аргументации, примеры и прочее.
Но и сейчас — через пятнадцать лет после записи «Очерков преступного мира» — все остается по-прежнему, ни капли правды не проникло по блатному делу ни в литературу, ни на сцену.
Казалось бы, что страшного в развенчании блатного мира? Недавно появились «Записки серого волка»[158] — очередная «туфта» по этому важному вопросу. Не говоря уж о крайней претенциозности стиля, отвечает на этот вопрос не тот, кому надо отвечать. «Серый волк» — бандит, а не вор (Волжский грузчик — такая кличка для него в блатном мире припасена). «Серый волк» боится воров и врет, что их нет. Берется судить по вопросам, по которым не имеет права судить, судит вместе с «Москвой», вместе с «Литгазетой». Это — очередной опус шейнинского толка. Наш век — век документа. Появляется автобиография бандита. До воровского царства еще очень далеко. Но это все попутно, а «с»-дополнение может выглядеть так.
О Бабеле можно сказать и больше. Кроме «Одесских рассказов» с Беней Криком, имевших огромный читательский успех, есть у Бабеля пьеса «Закат», шедшая в Художественном театре (2-м?), выросшая тоже на шуме блатной романтики «Одесских рассказов». «Закат» пользовался большим успехом, трактовался печатно как новый «Король Лир».
Совсем недавно кинорежиссер Швейцер[159] окунулся в блатную Шекспириану, поставив «Золотого теленка» — программную вещь «одесской школы» — по схеме «Гамлета» с монологами о суетности жизни, с шутом Паниковским и могилой шута. Если биндюжник Мендель Крик — это король Лир, то Остап Бендер Юрского — Гамлет, не меньше. Эллий-Карл Сельвинский, как он себя именовал в те годы для сборника «Мена всех», — каламбур, задуманный в поддержку ямбам Ильфа и Петрова в Вороньей слободке, дал свой фотопортрет в жабо из лебяжьих перьев. Близ портрета было стихотворение «Вор», вошедшее потом во все хрестоматии двадцатых годов и во все сборники стихотворений Эллия-Карла Сельвинского:
Вышел на арапа, канает буржуй.
А по пузу — золотой бампер...
И конец:
...Вам сегодня не везло, дорогая мадам смерть.
Адью до следующего раза.
Неумелое управление блатной лексикой не было никем замечено. На Колыме я читал ворам это стихотворение — для опыта, они отмахивались со злобой, да и верно — не для них ведь оно было написано.
Второе широко известное стихотворение Сельвинского на блатную тему — это «Мотька Малхамувес» — всякий раз с разъяснением, что «Малхамувес» — это Ангел смерти — таких кличек у блатных нет, там все попроще, не так пышно. Это — остросюжетный рассказ об ограблении магазина, с блатной лексикой, более точной, чем в первом, «Воре», почерпнутой на этот раз из какого-нибудь официального пособия по «блатной музыке», где нет таких промашек, как «Вышел на арапа»:
Красные краги. Галифе из бархата,
Где-то за локтями шахматный пиджак
и т. д
Сюжетный опус «Мотька Малхамувес» пользовался большим успехом. Входил во все сборники Сельвинского.
Вера Михайловна Инбер не хотела отстать от своих товарищей — конструктивистов в разработке этой эффектной темы. Но в отличие от прямой героизации «Вора» и «Мотьки Малхамувеса» блатная поэма В. М. Инбер имела нравоучительный конец с героем милиционером, смертью преступника под пулями власти в перестрелке. Главная же преступница, организовавшая ограбление, подбившая порчака на ограбление, скрывалась. Милиционер говорит своему начальнику: