составитель сборника «Дальний Восток в рус. сов. поэзии»
Ю. Кашук[173]
14 февраля 1978 г.
Дорогой Варлам Тихонович!
К сожалению, должна Вам возвратить стихи. Из них для «Знамени» ничего не удалось выбрать. Быть может, со временем Вы сумели бы дать нам еще один цикл.
Надеюсь, что Вы уже здоровы.
Всего Вам самого лучшего.
С уважением, Г. Корнилова
Письма В. Т. Шаламова в издательство Middelhauve Verlag, Кёльн, ФРГ (черновики, октябрь 1968 г.)
Уважаемый господин издатель!
Вами в 1967 г. издан на немецком языке сборник моих рассказов под заглавием «Artikel 58» с пометкой «Autorisierte Übersetzung»[174]. Между тем я Вам ни этих рассказов, ни права на издание их не давал и поэтому категорически протестую против допущенной Вами бесцеремонности.
Поскольку, однако, несмотря на сказанное, Вы книгу все же издали, то не будете ли Вы хотя бы любезны прислать мне как автору один-два экземпляра ее и перевести заодно авторский гонорар.
<Вариант>:
Сборника с названием «Артикль 58» у меня нет, но из оглавления вижу, что эти рассказы — мои. Хотя я этих рассказов не авторизовал (Вы не имели права — зачеркнуто. — Ред.), я выражаю протест против такого характера публикации. Прошу прислать экземпляр для ознакомления. Прошу также, если это полагается по законам Вашей страны, выслать гонорар по адресу: Москва, Хорошевское шоссе, д. 10, кв. 3.
Письмо в редакцию «Литературной газеты»
Мне стало известно, что издающийся в Западной Германии антисоветский журнальчик на русском языке «Посев», а также антисоветский эмигрантский «Новый журнал» в Нью-Йорке решили воспользоваться моим честным именем советского писателя и советского гражданина и публикуют в своих клеветнических изданиях мои «Колымские рассказы».
Считаю необходимым заявить, что я никогда не вступал в сотрудничество с антисоветскими журналами «Посев» или «Новый журнал», а также и с другими зарубежными изданиями, ведущими постыдную антисоветскую деятельность.
Никаких рукописей я им не предоставлял, ни в какие контакты не вступал и, разумеется, вступать не собираюсь.
Я — честный советский писатель. Инвалидность моя не дает мне возможности принимать активное участие в общественной деятельности.
Я — честный советский гражданин, хорошо отдающий себе отчет в значении XX съезда Коммунистической партии в моей жизни и жизни страны.
Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков — по рассказу-два в номере, — имеет целью создать у читателя впечатление, что я — их постоянный сотрудник.
Эта омерзительная змеиная практика господ из «Посева» и «Нового журнала» требует бича, клейма.
Я отдаю себе полный отчет в том, какие грязные цели преследуют подобными издательскими маневрами господа из «Посева» и их так же хорошо известные хозяева. Многолетняя антисоветская практика журнала «Посев» и его издателей имеет совершенно ясное объяснение.
Эти господа, пышущие ненавистью к нашей великой стране, ее народу, ее литературе, идут на любую провокацию, на любой шантаж, на любую клевету, чтобы опорочить, запятнать любое имя.
И в прежние годы, и сейчас «Посев» был, есть и остается изданием, глубоко враждебным нашему строю, нашему народу.
Ни один уважающий себя советский писатель не уронит своего достоинства, не запятнает чести публикацией в этом зловонном антисоветском листке своих произведений.
Все сказанное относится к любым белогвардейским изданиям за границей. Зачем же им понадобился я в свои шестьдесят пять лет?
Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью, и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, «внутреннего эмигранта» господам из «Посева» и «Нового журнала» и их хозяевам не удастся!
С уважением Варлам Шаламов
Москва, 15 февраля 1972 г.
О письме в «Литературную газету» (дневниковая запись)
Смешно думать, что от меня можно добиться какой-то подписи. Под пистолетом. Заявление мое, его язык, стиль принадлежат мне самому.
Я отлично знаю, что мне за любую мою «деятельность», в кавычках или без кавычек, ничего не будет в смысле санкций. Тут сто причин. Первое, что я больной человек. Второе, что государство с уважением и пониманием относится к положению человека, много лет сидевшего в тюрьме, делает скидки. Третье, репутация моя тоже хорошо известна. За двадцать лет я не подписал, не написал ни одного заявления в адрес государства, связываться со мной, да еще в мои 65 лет — не стоит. Четвертое, и самое главное, для государства я представляю собой настолько ничтожную величину, что отвлекаться на мои проблемы государство не будет. И совершенно разумно делает, ибо со своими проблемами я справлюсь сам.
Почему сделано это заявление? Мне надоело причисление меня к «человечеству», беспрерывная спекуляция моим именем: меня останавливают на улице, жмут руки и так далее. Если бы речь шла о газете «Таймс», я бы нашел особый язык, а для «Посева» не существует другого языка, как брань. Письмо мое так и написано, и другого «Посев» не заслуживает. Художественно я уже дал ответ на эту проблему в рассказе «Необращенный», написанном в 1957 году, и ничего не прочувствовали, это заставило меня дать другое толкование этим проблемам.
Я никогда не давал своих рассказов за границу по тысяче причин. Первое — другая история. Второе — полное равнодушие к судьбе. Третье — безнадежность перевода и, вообще, все — в границах языка.
Из архива писателя
Вечерние беседы. Фантастическая пьеса. Наброски отдельных сцен
Камера Бутырской тюрьмы. МОК[175] № 95 или 96. Откидная койка, параша, окно, розовое небо рассветной Москвы.
Я: Делаю гимнастические движения, одинаковые на всех континентах, вдыхаю тюремный воздух с глубоким удовольствием. Одиночество — оптимальное состояние человека[176]. Для того чтобы продолжить род, чтобы человечество росло, нужен коллектив в пять человек. Это миллион уступок, миллион притирок, недостижимость любой цели. Конечно, человеческий род можно не продолжать, тогда в семье должно быть четыре человека.
Лучший коллектив для взаимной защиты — это двое. Но и двое — это счастье, удача, миллион взаимных уступок, пока не установится сносный режим. Если, разумеется, не определять сразу лидерство одного — при Тютчевском поединке любви[177].
Трое — это уже ад — блоки, взаимная борьба, уловки, весь темный мир страстей теряет управление. Двое — это тоже ад, но тут еще человек может выйти победителем, если он — лидер — и смирится с поражением, если он — ведомый.
Только в одиночестве свобода. Даже не свобода, а просто человеку легче одному дышать.
Воздух так разрежен. Запас духовного кислорода, не растраченного, не фальшивого, а подлинного, так невелик, что только одному и надышаться. Да даже и один он дышит тяжело — похож на рыбину, бьющуюся на песке, на жабры трепещущие, на складку губ вроде трубача.
Истин, которыми можно дышать, на свете почти не осталось.
Конечно, это одиночество может превратиться и в двойку. Двойка ведь самая таинственная цифра нашей арабской десятки. Век кибернетики основывается на двоичной системе. Веку кибернетики свойственна двойка; двойка, а не единица. Поэтому в оптимальном состоянии человека-трубача-рыбы ему возможно и даже свойственно пользоваться двоичной системой, <нрзб> другим знаком бога. И не важно, будет ли этот бог единицей, а человек нулем, или бог будет нулем, а человек — единицей. Состояние его все еще оптимально ли? Схимник, аскет — это люди, которым нужна двоичная система, не имеющие оптимальности одиночества, когда главное — никого не учить, никого не посылать в Освенцим или на Колыму.
Надзиратель входит с миской супа под резкий звон двойного поворота ключа.
— А если бог умер?
— Да, если бог действительно умер, то моя камера — это образ вечной свободы. И лучшего я не буду иметь в жизни.
— Вы, кажется, Адамсон[178], комендант нашей тюрьмы?
Надзиратель: Я вовсе не Адамсон. Я самый простой надзиратель. Адамсон, как и писатель Тургенев — читали такого, не любит разговоров о смысле жизни, о боге и не мог бы задать Вам вопрос о мертвом боге. Адамсон не Ницше, не Кьеркегор.
Я: Почему Вы называете меня на «Вы»?
Надзиратель: Потому что еще не пришел час называть тебя на «ты» (Вариант: Потому что время еще не пришло. Выносите парашу!)
Я: Америка не понимает нас. Вернее, не хочет понять. Разве можно хвалить дочь палача, который оставил кровавые следы не только на Колыме, не только в каждой области деятельности государства, но в душах каждого, душа которого растлена. Светлане Сталиной[179] при ее судьбе место только в монастыре. Америке не нужны праведники. Ей нужны раскаявшиеся грешники. Вот формула разгадки. И не потому, что раскаявшиеся грешники больше знают из тактической кухни великих преступлений двадцатых <годов> и могут об этом свидетельствовать на форуме, просто грешник чувствует себя обласканным, благодарно, верно ему служит. Есть тут и другой расчет. Праведник и так будет праведником, будет сражаться из-за чести. Подкупать его не надо, даже опасно. А вот изменника, если ему доплачивать — а чем дороже, тем он ценнее, тем больше получается рекламы. Праведники даже опасны. Все праведники люди капризные, не могут хорошо разбираться в системе мер и весов, не умеют ярды переводить на метры в уме.
Их зовут романтиками, идеалистами. Судьба их обманывает во всех странах. Праведник — это интернациональное понятие.