, или чтоб помогало начальство: начальник лагеря, начальник отряда охраны, уполномоченный.
Но ни один из начальства лагерей в 1938 году не решился бы принести кусок хлеба заключенному, хоть и генералу, — его расстреляли бы самого — доносы писали все на всех.
А товарищи, вся бригада одинаково «доплывают», и если уж есть у всех опухшие ноги — значит <...>.
Что лекарство от язв — самый лучший антисептик — табачная зола, хорошо известно всякому лагерному фельдшеру тех лет. Табачная зола же, применение ее говорит о том, что медпомощь была плохой, ужасной.
Генерал восхищенно и умело латает туфли хозяйки — оказывается, в лагерной «академии» он выучился сапожничать, класть печи, плотничать[208].
Повезло генералу. В лагере учат копать траншеи, кайлить каменную породу, катать тачку, насыпать камнем грабарку. В лагере учат лесоповалу. Вот основные профессии. Сапожничать там не учат. Скорее всего генерал-доходяга был снят с траншеи и направлен на отдых как инвалид. Вот тут он мог подучиться и сапожничать и плотничать.
Повторение же шутки о «лагерной академии» — неуместно. Такая поговорка есть, но это мрачная арестантская поговорка. Вроде поговорки «Бутырок» — «лучше быть здоровым на воле, чем больным в тюрьме».
<Далее рукопись переходит в отдельные замечания, отчасти повторяющие вышеприведенный текст, при этом четко расшифровываются лишь отдельные фразы. — Ред.>
Четыре года, которые генерал пробыл в лагерях, конечно, немного, но ничего, кроме возмущения, гнева это пребывание не может оставить в человеке.
Тон нехорош.
Вряд ли старого генерала надо было учить сапожничать, плотничать... Восхищаться этим приобретенным мастерством — подло.
Все, что касается Сталина[209], достойно удивления. Неужели до сих пор писатель не мог разобраться для себя в этом вопросе? Сталин <выдает> автора именно потому, что писательской совести у Шолохова нет.
Враг — Ежов[210]...
Сцена рыбалки. Затянута... В памяти — страницы ловли сома в «Жизни Клима Самгина».
Художественная сторона дела дана для реализма на невысоком уровне.
Я не принадлежу к поклонникам Солженицына. «Один день Ивана Денисовича», на мой взгляд, имел много просчетов, фальшив, о лагере как о благодатной школе никуда не годится.
И лагерь, и роль Сталина в нашей жизни — все это дело будущего.
Мораль растления в деревне — доносы друг на друга, и там, и там — все это верно.
Но дело, конечно, не в доносах. Доносы — это то, что <...> правит. Климат времени.
А правит климат времени сверху.
Разве не в этом главные решения XX и XXII съездов?
Разве не оставил генерал Тодорский <прототип?>[211]...
А доносы — это все попутно.
Пушкин:
Восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Нет, Пушкин — поэт — не для Шолохова.
<Об А. М. Ремизове[212]>
Ремизов. «Мышкина дудочка. Подстриженными глазами».
Лучшая русская книга, которую я читал за последние тридцать лет, необычайная, замечательная книга.
Рассказ «Мышкина дудочка», где сапогом давят мышку, беззащитную, лучший рассказ. До слез.
Грусть необычайная. Вера в призвание, героизм, сила. Урок мужества, героической жизни, нищей жизни без скидок.
Ремизову — наиболее русскому из писателей — особенно тяжело пришлось «заграницей». Непереводимость[213].
Рассказ о переводчиках и переводчицах Ремизова, сходящих с ума, — великолепен, трагичен[214].
Какую нужно силу, чтобы писать, писать.
Ремизов (вместе с Белым) — бесспорный учитель русской прозы XX века. Но в отличие от Белого в Ремизове очень мало игры, а все всерьез, никакой формальности музыки и словотворчества.
<Далее Шаламов приводит цитаты из книги Ремизова:>
«Мулякат».
«Я понял, что только загнанный я живу и для меня стало “жить” и “боль” одно и то же. И когда не было боли, я как бы не жил на свете».
«И я понимаю, в моей природе все до корней непокорно. И пусть я обречен, я никогда не покорюсь своему концу».
<Об эмигрантах, вернувшихся в Россию, и о воспоминаниях С. Аллилуевой (Сталиной)>
<...> Среди этих судеб есть одна группа, очень немногочисленная, но по-особому значительная, вошедшая в общественную жизнь России со своей нотой, по-особому трагической нотой.
Это — русские эмигранты, вернувшиеся в Россию, чтобы разделить судьбу народа.
Их моральный подвиг бесспорен, хотя Н. М.[215] и слышать не хочет ни о каких подвигах.
Ближе всех к этой группе людей стоит русская интеллигенция — типа А. Ахматовой и Н. Мандельштам, не сделавшая попытки отвести руку и сохранившая гордость, силу, убежденность. Но и эта русская интеллигенция полностью не вбирает в себя все особенности и достоинства эмигрантов. Есть известная формула Волошина:
Темен жребий русского поэта.
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского — на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца — Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь,
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба[216].
Но и эта формула не говорит всего о тех людях, которые возвращались из Парижа, из Токио, из Праги.
Что же это была за особая сила, которая заставляла вернуться, хотя все, что делается, было известно. И было известно, что их ждет.
Что из звериного царства может это напомнить? Кролик перед пастью удава, загипнотизированный им кролик, который думает: «А со мной не случится. А в моем случае, может, будет иначе».
Нет. Сравнение с кроликом здесь неуместно. Тогда это — нерест лососевых пород. Я видел нерест на Оле[217]. Эта таинственная сила, которая влечет кету и горбушу, обдирая бока, по камням достигать ручья, в котором рыба погибнет.
Или перелеты птиц. Кто знает, какие силы природы поднимают в воздух миллионы крыльев. Тоже тайна.
Но люди — не рыбы и не птицы. В поведении людей скрыто гораздо более важное начало, глубочайшее нравственное начало, которое может быть сродни евреям, которые возвращаются в гетто, чтобы умереть со своей семьей.
Ощущение высшей нравственности, несомненно, возникает у всякого, кто встречается с этими людьми.
Гордость за человека и его духовные силы по-особому значительна.
Я встречал много таких людей и в тюрьме (Хохлов, Уметин) в 1937 году, в Бутырке. Оба почему-то считали, что они должны пострадать в ссылке, но никто не ждал смерти.
Маруся Крюкова из таких, дочь эмигранта. Отец и мать не хотели уезжать, уехали Маруся с братом, связались с советским посольством, вернулись в 1937 году. Брата Маруся живым больше не видела, на допросах ей сломали бедро, я познакомился с ней, когда она была хромушкой, инвалидом. Срок 25/5, начат с 1937. Я встретился с ней в 1947, когда Маруся уже отбыла 10 лет и осталась в живых, потому что была инвалидом. Маруся была вышивальщицей в оборудованном Доме дирекции Дальстроя. На трассе было 6–5 таких Домов, где вышивальщицы — редкостные мастерицы собрались. Над каждой вышивальщицей, чтобы не украла шелка, стояла надзирательница — член партии, которая обыскивала ежедневно.
В этой больнице Маруся пыталась отравиться, но неудачно. О ней написан мной рассказ «Галстук»[218].
Вот эти-то трагические судьбы я и считаю по-особенному значительными.
По аристотелевскому суждению трагедия должна быть катарсисом, очищением, возвышением. Вот это высшее нравственное начало, этот «катарсис» в этих судьбах несомненно есть.
Вот эти наши судьбы и дают нам право судить — и литературные произведения, и — жизнь людей. Одна из таких жизней удивительным образом рассказана нам.
Рукопись[219] исключительно интересна, сенсационности, ценности огромной.
Первое мое суждение было: что это — раздавленный человек, и отзыв — отрицательный. Но в этот момент я думал в сущности не об авторе, а об отце автора[220], который давно сделался для меня символом всего плохого, всего отрицательного, что было в моей жизни, и всякая защита, попытка защиты мной была резко и безусловно осуждена.
Мне стало ясно — если бы это был раздавленный человек, то не было бы рукописи, попытки как-то оправдать, о чем-то рассказать правдиво. Человек нашел в себе силы написать это, дать бой в жизни — значит, это не раздавленный человек.
Я отношусь отрицательно к религии, но признаю ее положительные стороны в смысле моральном, психологическом.
Что же за человек — автор? Несчастный человек.
Для участия в политической борьбе не надо большого ума, большой культуры.
Эти «глыбы», возле которых прошла ее жизнь, — в человеческом смысле были невежественными, бедными духовно людьми.
В рукописи не много нового. Самоубийство матери объяснено правильно, хотя существовали две версии: одна, что застрелилась, когда <Сталин> не поднял телефонную трубку, 2) перебирала за портьерой вещи и была убита, как Полоний Гамлетом, если это сравнение не кощунственно.