– Новый жилец переехал, Семен Семеныч! – сказала она.
Семен Семеныч понюхал табаку, поправил крест в петлице и молчал.
– Богатый должен быть, – начала она опять, – нанял ту квартиру, что на нашу и на парадную лестницу выходит. Зало-то окнами на улицу. Восемьдесят рублей в месяц ходит.18 Тот все молчит.
– Шандалы, я думаю, одни рублей сто заплачены; а столы, стулья какие! диваны красные и зеленые, да премягкие: я на один присела, пока он стоял на коридоре, так и ушла вот до этих пор, инда испужалась.
– До каких пор? – спросил Семен Семеныч флегматически.
– Вот до сих.
Она показала рукой.
– А где он служит?
– Не успела спросить у человека… вот ужо разве.
– Добро, давайте-ка обедать, – сказал Семен Семеныч, – нечего растабарывать.
И хорошенькая соседка вертелась все на пороге. Она прыгала и резвилась, как котенок, даже поговорила с Авдеем.
– А кто твой барин? – спросила она.
– Он-с барин, сударыня!
– Знаю, да кто?
– Не могу знать, майор ли, советник ли какой: должен быть полковник.
– Где ж он?
– Кушать где-нибудь изволит.
– А разве он не дома кушает? А богат он?
И засыпала вопросами.
– Пусти меня заглянуть к вам, пока нет барина.
– Извольте, сударыня! Да ведь у нас еще не убрато.
Она вбежала, все пересмотрела, посидела на всех диванах, креслах и выпорхнула, как птичка.
– Вот погоди ты, егоза! – ворчал Авдей, разбираясь на новой квартире, – ужо он тебе все сам расскажет, усадит тебя, уймешься, перестанешь прыгать-то!
Хлопоты Авдея заключились тем, что он побранился с верхней бабой, Степанидой Игнатьевной, знакомой дворника.
– Что ты, тетка, оставила ушат на дороге? убери! – сказал он.
– Ну, погоди, уберу.
– Чего годить! Вот барин приедет ужо, даст тебе.
– Боюсь я твоего барина? что он мне даст? Эка невидаль! мы сами чиновники.
– Убери, говорят тебе, старая ведьма!19 – Еще ругается! как я скажу своему хозяину, так он тебе скорее даст. Будешь помнить, как ругаться, окаянный, каторжник, чтоб тебе ни дна, ни покрышки…
Она еще звонко кричала, но Авдей захлопнул дверь.
– Ух! – сказал он, отирая пот с лица, – умаялся! С утра маковой росинки во рту не было. Хоть бы закусить чего-нибудь. Боюсь в лавочку сходить: неравно приедет. Да, чай, уж и заперто – поздно. Нешто выпить?
Он отворил маленький шкаф, достал узенькую четырехугольную бутылку светлозеленого стекла в плетенке, потом запер на крюк дверь, налил рюмку и поставил ее на стол. Он оглядывал ее со всех сторон.
– Какая бутылка! – рассуждал он, смеючись, – словно наша косушка, а ликера прозывается! Три целковых за этакую бутылку – а? Ну, стоит ли? Вот деньги-то сорят! Как у них горло не прожжет? – ворчал он – и отхлебнул.
– Какая мерзость! – говорил он с гримасой, – а поди ж ты!
И выпил всю рюмку.
– Право, мерзость!
Между тем Иван Савич возвращался в это время домой. Пошел дождь, один из тех петербургских дождей, которым нельзя предвидеть конца.
Иван Савич позвонил у ворот – никто не показывался. Он другой раз – тоже никого. Наконец после третьего звонка послышались шаги дворника.
– Господи, боже мой! – ворчал он, идучи к воротам. – Что это такое? совсем покою нет: только заснул маленько, а тут чорт какой-то и звонит… Кто тут?
– Я.
– Да кто ты?
– Новый жилец.
– Какой жилец?
– Что сегодня переехал.
– Что те надо?
– Как что: пусти поскорее. Ты видишь, я под дождем.
– Ну, вот погоди: я за ключом схожу.
Дворник ушел и пропал, а дождь лил как из ведра.
Иван Савич принялся опять звонить что есть мочи. После третьего звонка послышались шаги дворника и ворчанье.20 – Что это такое, господи! покою совсем нет. Должность проклятая… не дадут! Кто тут?
– Да я же, тебе говорят!
– Да кто ты?
– Новый жилец.
– Ты еще все тут? что те надо?
– Как что? ах ты, разбойник! пустишь ли ты меня? я до костей промок.
– Ну, вот погоди: ключ возьму.
Он пошел и, к удовольствию Ивана Савича, возвратился тотчас и начал вкладывать ключ в замок.
– Ну, скорее же! – сказал Иван Савич.
– Вот постой, что-то ключ не входит. Что это, господи, за должность за проклятая, совсем покою нет! так и есть… не тот ключ взял: это от сарая.
– Отпирай же! – кричал Иван Савич, – не то…
– Да ты бы где-нибудь заснул; вишь ты, ключа-то долго теперь искать.
– Куда я пойду? Пусти сейчас.
– Ну, вот погоди, принесу ключ.
Наконец через добрых полчаса Иван Савич попал к себе, а Авдей только что было собрался пить третью рюмку, как вдруг сильно застучали в дверь. Авдей проворно спрятал бутылку с рюмкой в шкаф, обтер наскоро губы и отпер.
Вошел Иван Савич.
– Что, Авдей, совсем убрался? э! да ты еще ничего не расставил.
– Я один, – отвечал Авдей, – у меня две руки-то.
– Оттого-то и надо было убрать, что две. Вот ежели б одна была – другое дело.
Авдей, не ожидавший этой реплики, поглядел ему вслед и покачал головой.
– Ведь скажет, словно… э! ну вас совсем! – бормотал он, – отойди от зла и сотвори благо!
– А что соседка! – спросил Иван Савич.
– Не могу знать, – отвечал Авдей.
– Разве ты не видал ее, не говорил с ней?
– Нет-с. Что мне с ней говорить?
– Ну, как что… А чей это платок?
Авдей молчал.
– Чей платок? – повторил Иван Савич.21 – Не могу знать.
– Как не могу знать. Здесь был кто-нибудь?
– Нет, это, верно, как диван стоял в сенях, так кто-нибудь положил. Пожалуйте, я завтра спрошу.
– Вот славный случай: ты завтра спроси у соседки, не ее ли, и между тем порадей в мою пользу.
– Как-с, порадей?
– Скажи, что я и добрый, и… ну, будто тебе в первый раз.
– А зачем это, сударь?
– Как зачем… познакомимся, а там… пожуируем.
– Да неужели вы и здесь станете разводить такую же материю? экой стыд! там только что ушли от беды, теперь опять захотели нажить другую! уж попадетесь, Иван Савич, ей-богу, попадетесь.
– Э! – сказал Иван Савич, – еще скоро ли попадусь, а между тем мы с тобой пожуируем.
– Нет, уж журируйте одни… да и вам не хорошо: бросьте, сударь!
– А! а! а! – начал зевать Иван Савич, – покойной ночи, Авдей; завтра разбуди в девять часов.
Утром, когда Авдей стал подавать чай, первый вопрос Ивана Савича был:
– Ну, что соседка?
Авдей молчал.
– А?
– Ничего, отдал платок.
– Так он ее был? ну, а порадел ли ты мне?
– Говорил.
– Что ж она?
– Говорит, рада доброму соседу. Коли, говорит, случится надобность в чем, так не откажите; мы вам тоже постараемся, чем можем. Не понадобится ли, говорит, барину когда пирожок испечь: я, мол, мастерица.
Иван Савич вытаращил глаза.
– Как, пирожок?
– Пирожок-с, с рыбой или с говядиной… с чем, говорит, угодно. Еще говорит, не нужно ли вам рубашек шить?.. я, говорит, могу…
Иван Савич вскочил с постели.
– Как рубашек?
– Еще… – начал Авдей.22 – Стой! ни слова больше! ищи сейчас квартиру… Куда я попал? Вон, вон отсюда!
– Что вы, опомнитесь, сударь: что вам за дело? Нам же лучше.
– Такая хорошенькая – и печет пироги! – говорил сам с собой Иван Савич, – ужас! ну, с чем это…
– С рыбой и с говядиной, – подхватил Авдей.
– Э! молчи, дуралей! тебя не спрашивают.
– Ведь она не больно хороша, – заметил Авдей, – глаза-то словно плошки, да и зубы не все.
– Да, ты много смыслишь! – отвечал Иван Савич, стараясь попасть ногой в туфлю, – такая молоденькая – и шьет рубашки! а?
– Что за молоденькая, сударь: уж ей за пятьдесят, – сказал Авдей.
– Как за пятьдесят! да ты с которой говорил?
– Ну, с той, что квартиру нанимает, – с самой хозяйкой.
– Со старухой? что ж ты мне не скажешь давно? Кто просил тебя радеть мне у этой старой ведьмы?
– Ведь вы сами вчера приказывали.
– Я сам приказывал! – передразнил его Иван Савич. – Я толком тебе говорил жуировать: можно ли с таким страшилищем жуировать? разве тебе самому охота? вечно только подгадишь мне! Впрочем… нет… ничего, больше доверенности! пусть пироги печет. Я ей, пожалуй, и рубашки закажу. Ну, а молодая кто?
– Жилица у ней, – нанимает две комнаты.
Иван Савич не ходил в тот день на службу под предлогом переезда на новую квартиру. Авдей возился, уставлял, а он надел красивый шлафрок, отворил вполовину дверь и глядел к соседкам: это он называл жуировать.
– Разве не пойдете в должность? – спросил Авдей. – Пора бы одеваться – одиннадцатый час…
– Нет, не пойду… Что должность? сухая материя! надо жуировать жизнию. Жизнь коротка, сказал не помню какой-то философ.
В комнатах соседок, видел он, то мелькнет что-то легкое, воздушное, белое, кисейное, то протащится неуклюжее, полосатое. Иногда в узком промежутке неплотно затворенной двери светился хорошенький черный глаз с длинными ресницами, потом хлопал глаз без бровей, как23 будто филин. Вскоре послышались звуки фортепьяно. Играли из «Роберта».
«Кто же это играет? – думал Иван Савич. – Уж, конечно, она, молоденькая. Где той… месить пироги и играть на фортепьяно?»
Он взял скрипку и тоже заиграл. Там перестали играть.
«Вот и видно, что она женщина строгой нравственности! – подумал Иван Савич. – Иная бы пуще заиграла». Он посмотрелся в зеркало и причесал бакенбарды.
Вскоре дверь там отворилась побольше и наконец почти совсем.
– У нас труба дымит, – сказала старуха Авдею. – Летом всё отворяем дверь. Вот другой год твердим хозяину, чтобы переделал… нет! их дело только деньги брать.
Прошло дня два. Иногда соседка не очень быстро мелькала сквозь двери. Она приостанавливалась и как будто улыбалась, потом вдруг пряталась. На третий день дворник принес паспорт из части.
– Что это, любезный, – спросил Иван Савич, – у соседок-то не видать мужей: где ж они?