Прошу извинить меня за это отступление – и обращаюсь к своему «инциденту».
Я ничего не тронул из моего разбросанного добра, только собрал тетради «Обломова», поверил, что они все целы, и успокоился. Воры шарили везде, очевидно искали денег, и не нашли. А деньги были: несколько крупных ассигнаций были разложены между листами разных старых рукописей, плотно уложенных в небольшой шкафик с папками. Ворам долго бы пришлось добираться до них.
Они, очевидно, были застигнуты врасплох и разбежались. Их застал, как я после узнал, тот самый рассыльный, который принес мне пакет. Он не дозвонился у дверей и, полагая, что Антона нет, отдал пакет дворникам, а воры, услыхав неоднократный звонок, подумали, что воротился хозяин квартиры, то есть я, бросили все собранное в чемоданы и узлы и скрылись задним ходом, через двор.
Мне худо спалось. Я проснулся раньше Антона и, услыхав, что он тоже встал, я вышел в переднюю. Он пришел в себя, намочил голову, оделся – и ждал, когда войти ко мне. Увидя меня, он привстал с постели, стараясь не смотреть на меня.
– Где ты был вчера, Антон? – спросил я.
– В балагане-с, как вы приказали, – невнятно шептал он.
– А где еще?
Он молчал.
– Кто у тебя был в гостях?
– У меня никого-с, – довольно живо отвечал он.
– Не та ли твоя зимняя компания, что на именины к тебе приходила?..
– Никак нет-с: я ее с тех пор и не вижу-с! – твердо говорил он.
– Так волки, что ли, приходили?
– Какие волки-с? Никого не было.
Он с недоумением поглядывал на меня. Видно было, что он действительно не понимает моего вопроса.
– Поди сюда, полюбуйся: это что?
Я вывел его в переднюю и в залу, указывая на узлы, чемоданы с моим добром, разбросанным по полу, на мебель…
– Господи, боже ты мой – господи! Господи владыко! – говорил он, оборачиваясь около себя, тараща глаза и разводя руками, потом вдруг заплакал и стал на колени.
– Сам Христос видит: ведать не ведаю, сударь! Виноват тем, что захмелел…
– Встань и расскажи, что было вчера, а я запишу и дам знать полиции.
Он рассказал, что ходил в балаган, там, рядом с ним, сидели какие-то три личности, не то торговцы, не то служащие у господ. Сначала читали вместе афишку, потом разговорились, потом гуляли около качелей и, наконец, пошли в трактир и его позвали, пили чай и прочее… Они расспрашивали его, кто он, где живет, у кого служит, каково ему на месте, бывает ли барин дома, богат ли он? – и все выведали. А сами все угощали его и сами пили. Один простился и ушел, а вместо его пришли еще двое – и опять стали пить и пить, и его угощали – пока…
– Я к вечеру очень охмелел, – заключил Антон, – и… и… не помню, что было… как попал домой…
Он опять с ужасом стал осматриваться кругом и опять хотел стать на колени. Я удержал его и велел разобрать и уложить платье, белье и все вещи по местам.
Пропавшими оказались дюжины две столовых ложек, дешевые деревянные столовые часы и отличный тулуп на беличьем меху, привезенный мною из Сибири, крытый китайским атласом.
Все украденное оказалось мне ненужным. Я дома не обедал, и ложки, старинного фасона, семейные, взятые мною из дома так, на всякий случай, лежали у меня без употребления в письменном столе. Столовые часы ходили неверно и мало служили мне. Тулуп из отборных белок, сделанный в Якутске, я тоже никогда не надевал, чтоб не приучать тело к излишнему теплу. Но мне все-таки было жаль его: так он был хорош.
Таким образом пропажа была нечувствительная, но я все-таки объявил о ней полиции, больше для острастки, чтобы знали хоть во дворе, что есть живые люди в квартире.
Ничего из этого, как водится, не вышло. Пришел квартальный надзиратель, снял показание, Антона вызывали к допросу. Потом вызвали в часть и меня, показали какие-то окрашенные в черную краску столовые часы, спросили, не мои ли? Я отозвался, что мои были пальмовые, желтого цвета. Предъявили также столовую ложку, с вопросом, не моя ли? А я своих ложек лет десять не вынимал из стола и забыл, какие они – и потому и ложку не признал своею.
Тем все и кончилось. С Антоном я простился, убедившись окончательно, что он не вор, что его напоили мошенники, привезли замертво домой и хотели обокрасть квартиру.
Я перекрестился, что дешево отделался.
Где вы, мои слуги, мои телохранители, «и денег и белья моих рачители»4? «Иных уж нет, а те далече»5. Но как только остановлюсь памятью на котором-нибудь из них, предо мною из тьмы предстанут, как живые, лица Михеев, Егоров, Максимов, Павлов и т. д.
Вот я их вижу перед собой, с подносом или чашками, щетками в руках, слышу будто их говор.
Пропускаю мимо несколько человек, служивших у меня неподолгу: они слишком однообразны.
Их можно свести в одну группу – пьющих. Много портили они у меня крови и отравляли мою холостую жизнь. Под пару Антону возьму для образчика два-три силуэта.
Был Петр, который, отслужив свой день, запирал меня на ночь на ключ и уходил куда-то – пить водку и играть в карты. Я узнал об этом случайно от старухи, которой давался у меня в кухне угол, чтобы квартира не оставалась совсем пустою, когда не было меня и слуги дома.
Я вызывал его на откровенность, чтобы дознаться, правда ли это. Он упорно отрекался, особенно отрицал водку.
– Ни-ни! – твердил он, – я уходил раза два, только не водку пить, нет!
– Зачем же? Что ты делал?
– Не водку пить ходил, – утверждал он упорно, – я за другим, за делом уходил.
– Зачем?
– За другим, только не водку пить!
Однажды я хотел поверить, правду ли говорит старуха, и, заработавшись долго ночью, вышел в переднюю, хотел пройти чрез его комнату в кухню. Его не было, и дверь оказалась запертой.
Я еще не успел лечь, как услышал, что он пришел и возился у себя в темноте. Я вышел к нему со свечкой. Он раздевался, готовясь лечь.
– Где ты был? – строго спросил я. – Скоро три часа.
– А вам что за дело! – дерзко отвечал он. Он был очень в возбужденном состоянии.
– Как что за дело: у меня живешь и бродяжничаешь по ночам.
– Как вы смеете называть меня бродягой! – вскинулся он на меня с криком, с азартом, так что из кухни, услышав крик, пришла старуха. Он продолжал кричать и грубить.
– Ну, ложись спать! – покойно сказал я, уходя.
– Лягу и без вас, не дам куражиться над собой! Я не бродяга, я хожу в хорошие люди, не водку пить: нет, нет! – кричал он мне вслед.
Утром я позвонил. Он как ни в чем не бывало принес мне чай, газеты. Я отдал ему паспорт, зажитое жалованье и сказал, чтобы он немедленно уходил. Он оторопел немного, переступил с ноги на ногу.
– Помилуйте, за что же?.. – тихо сказал он.
Я ничего не отвечал. Он взял паспорт, деньги и ушел.
– Позвольте только оставить пожитки мои здесь на день или на два, пока приищу место, – сказал он, оборотясь при выходе.
– Хорошо, скажи старухе, чтобы она поберегла их. Ты понимаешь, что ты не можешь больше оставаться у меня?
– Это точно-с… – тихо сказал он и ушел, понуря голову. – Простите за вчерашнее! – еще тише прибавил он, отворяя дверь. Я махнул рукой, и он вышел.
Старуха сказывала мне, что когда он узнал, что и как он говорил со мною ночью, то он схватил себя руками за голову. «Неужели это правда? И я это все сказал!»
Он был очень тихий, приличный и расторопный слуга, представительной наружности, блондин лет тридцати, с грубоватыми, но правильными чертами лица.
Когда он дня через два явился за пожитками, я спросил, зачем он уходил по ночам.
– За каким таким делом, которого упорно назвать ты не хотел?
– Водку пить-с! – откровенно, со вздохом сознался он, потупляя глаза.
После него через день явился другой слуга, Максим, рябоватый, здоровый, крепко сложенный, мускулистый человек невысокого роста.
Этот отличился через три месяца. Воротясь однажды поздно домой, я застал дверь незапертою. Максим не спал, но был тоже в возбужденном состоянии. Так как он был на ногах, помог мне раздеться, взял платье, сапоги, я не обратил на это внимания. На другое утро он заявил мне, что мое пальто с бобровым воротником пропало.
– Как, куда пропало? Ты дома был или уходил со двора? Приходил к тебе кто-нибудь?
– Нет-с… должно быть, я не уходил… Кажется, что дома был… И у меня никого не было… что-то не помню… Кому быть у меня! – лепетал он, как ребенок.
– Отчего же дверь вчера была не заперта, когда я пришел?
– Не помню-с… была ли она заперта, или нет… – отговаривался он, глядя в сторону.
– Поищи, спроси: если у тебя кто-нибудь был – сходи узнай… Я в полицию дам знать, – погрозил я. – До завтра даю тебе сроку…
Он ничего не сказал. Утром первый мой вопрос был о пальто.
– Никак нет-с: нигде не мог отыскать. Спрашивал у дворников, не входил ли кто, не выносили ли пальто?.. Они никого не видали…
– Ну, надо в полицию объявить: там, может быть, ты вспомнишь, отчего дверь не была заперта… – сказал я.
– Ваша воля, как вам угодно! – ответил он равнодушно.
Но полиции я не объявил, зная, по множеству примеров, как это бывает бесполезно, а Максима немедленно уволил.
Я решил, что одному человеку «не добро быти» даже и у одинокого холостяка. Он будет скучать и уходить со двора, как Петр, или к нему заберутся, пожалуй, непрошенные посетители, как уже и случалось с моими слугами.
Мне посоветовали взять женатого, так как в кухне у меня места было довольно хоть на целую семью.
Мне рекомендовали старика, лет шестидесяти пяти, но еще бодрого, хотя с несколько помятым лицом и мелкими морщинами. Он был отпущенный на волю, жил по местам поваром, но состарелся, по словам его, для этой службы всегда у огня, в жару и предпочел другую должность, попрохладнее.
Он стоял передо мною, смотрел на меня добродушно и зорко своими карими глазами, не смигнув, как собака, ожидающая приказания своего хозяина. «Все сделаю, что прикажете, – читал я в этих глазах и его позе – а чего не прикажете – ни за что не стану делать!» – дополнил я про себя сокровенный смысл его взгляда.