— Могу я вставить хоть слово? — спросил я. — Я и в самом деле виделся с Эвелиной, но это было несколько лет назад. Она явилась ко мне в качестве просительницы, причем весьма смиренной. Она сочла меня достаточно влиятельным человеком, чтобы добиться для нее ангажемента. Вот и все. С тех пор я ни разу не слышал о ней. И если она звонила, то, вероятно, потому, что снова оказалась на мели и не знает, к кому обратиться. А теперь позволь мне принять душ. Я устал.
— Ты ее пустишь?
— У меня нет причин выставлять ее за дверь.
Она испытующе смотрела на меня. А я продолжал с холодной иронией:
— Что же касается других моих любовниц — ведь по-твоему, я коллекционирую любовные приключения, — так вот что касается их, то я очень сожалею, но они существуют только в твоем воображении.
Это была наша первая серьезная размолвка. Я чувствовал, что она оставит свой след. Мы оба, и она и я, были из числа обидчивых.
— В таком случае, — сказала она, — почему же все это время ты казался таким озабоченным, таким далеким?
— А ты думаешь, обстановка располагает к веселью? Курс франка падает с молниеносной быстротой. Алжир ускользает от нас.
Мне было совсем не трудно развивать до бесконечности эту тему. С помощью такой дымовой завесы я мог скрыть истинные свои тревоги.
— Предположим, что я ошиблась, — сказала она.
— Нет, позволь! Это не гипотеза. Это реальность. Ты ошиблась.
— Признайся, что за последний месяц ты вел себя довольно странно.
— Не знаю. Я не заметил. Извини, если доставил тебе беспокойство. Я не хотел этого.
Казалось, делу конец. И, однако, мы оставались настороже. Другие на нашем месте протянули бы друг другу руки, попробовали бы улыбнуться. Но она стояла, прислонившись к камину, а я опирался на спинку стула. Нас разделяло довольно большое пространство, где лежал ковер, и это напоминало no man’s land,[34] пограничную полосу. Я не решался переступить ее. Она — тоже. И вскоре она удалилась почти бесшумно.
Я заперся в ванной. В тот вечер я лег спать в твоей комнате, чтобы показать, как я обижен. Хотя понимал, что выгляжу смешным, потому что у Арманды были некоторые основания считать мое поведение странным. И все-таки ревность ее возмущала меня, ибо я всеми силами боролся с Плео как раз для того, чтобы спасти нашу совместную жизнь.
На другой день она не вышла к завтраку. Было еще слишком рано заключать перемирие. Я отправился в банк. На счету у нас было немногим более восьмисот тысяч франков. За вычетом трехсот тысяч оставалась вполне достаточная сумма, чтобы с лихвой хватило на текущие расходы. Через некоторое время надо будет оторвать корешки, и следов не останется. Я рассовал пачки денег по карманам и в тот же вечер помчался к Плео. Мне не терпелось покончить с ним. Разумеется, с моей стороны было крайне неосторожно столь часто появляться в этом доме, охраняемом день и ночь неусыпным стражем — вездесущей привратницей. Но я шел туда в последний раз. По крайней мере, мне так казалось!
— Вот нужная сумма, — сказал я Плео.
Он стал пересчитывать деньги.
— Вы мне не верите?
— Верю. Но уговор есть уговор. Взамен я даю вам свое слово. И потом, мне приятно держать в руках ассигнации. Вы не знаете, что значит быть бедным. А я теперь знаю.
— Я не могу дать вам больше.
— Этого мне хватит. Попробую жить экономно, вот и все. А для начала сяду на пароход в Бордо. Это обойдется дешевле.
— Когда?
— Сегодня пятница. Судно уходит во вторник, я справлялся. Стало быть, из Парижа я уеду в понедельник вечером ночным поездом. Все готово. В музее я предупредил. Можете не беспокоиться.
— Не беспокоиться, — молвил я. — Так ли это? Послушайте, Плео. Обещайте писать мне. Сначала из Бордо. Буквально несколько слов. Затем из Дакара или откуда-нибудь еще, где вы решите обосноваться. Письма адресуйте ко мне на работу с пометкой «лично». Текст самый безобидный с неразборчивой подписью.
— Боитесь Арманду?
— Осторожность не повредит… Ну что ж, Плео, желаю вам удачи.
Такова была в общих чертах эта сцена. Перелистывая свое послание, которое становится похожим на роман с описанием моей жизни, я замечаю, что в нем слишком много сцен и что можно, пожалуй, было бы написать покороче. Но мне хотелось восстановить в какой-то мере последовательный ход событий, чтобы тебе стали понятнее истоки той лавины, которая в конечном счете сметет меня. Если бы я просто изложил отдельные факты, собрав их воедино, моя невиновность не была бы столь непреложной. А я хочу установить ее со всей очевидностью, чтобы ты мог судить обо мне беспристрастно.
Покидая Плео, я думал, что закончен последний акт и занавес опущен. Плео уедет, и жизнь снова войдет в свою колею. Призрак, который преследовал меня в течение долгих недель, уходил в небытие. На этот раз я в этом не сомневался. Он был прав: Африка его не выпустит. И вот в тот самый момент, когда я собирался наконец вздохнуть с облегчением, мы получили известие о том, что ты ранен. Но так как письмо было написано твоею рукой и ты сам писал, что рана не тяжелая, я не слишком беспокоился, зато Арманда считала, что ты нас обманываешь. Пришлось пустить в ход все мои связи, чтобы получить официальное подтверждение: ты был ранен в ногу и, как только поправишься, приедешь на побывку.
Страх за тебя сблизил нас с Армандой. По молчаливому уговору об Эвелине речи больше не возникало. В этой связи, чтобы ничего не упустить, хочу сообщить тебе, что Эвелину принял мой секретарь и что она получила рекомендацию, которой добивалась. Но вернусь к Арманде. Она думала, что ты проведешь с нами несколько недель, и настаивала на скорейшем окончании работ в замке, надеясь, что ты согласишься пожить там какое-то время, подышать живительным горным воздухом. Я поддакивал ей. Хотя заранее знал, что ее ждет разочарование, потому что из армии тебя отпустят в лучшем случае дней на десять, учитывая тот оборот, какой принимали события. Но я не хотел противоречить ей, страшно довольный наступившим затишьем.
Плео, должно быть, уже вышел в море. Он ничего не написал мне из Бордо, но это меня ничуть не удивило. Однако его молчание начинало тревожить меня, я чувствовал что-то неладное. Я считал себя глупцом. Разве мало мне было других забот? Правительство, подвергавшееся все более сильным нападкам, оказалось в критическом положении. У меня состоялась короткая встреча с Робером Шуманом, и он дал мне понять, что вскоре, видимо, вынужден будет обратиться к людям, еще не побывавшим у власти. Намек был ясен. Это-то и побудило меня снова заглянуть на улицу Луи-Блана. Разумеется, Плео был теперь далеко, все осталось в прошлом. Но я всегда отличался суеверием. Мне хотелось самому удостовериться в том, что после него не осталось ничего лишнего.
Мне необходимо было убедиться, что он исчез без следа… Потом уже я мог бы со спокойной совестью заняться неотложными делами.
— Мсье Моруччи? — переспросила привратница. — Стало быть, вы ничего не знаете.
— А что я должен знать?
— Он пытался покончить с собой.
— Подождите! Вы имеете в виду Антуана Моруччи?
— Да. Он перерезал себе вены и горло бритвой.
Я чуть было не лишился чувств.
— Но… Когда? — прошептал я.
— В прошлый понедельник. Видели бы вы, в каком состоянии была комната! Все в крови. Хорошо еще, девушка, жившая в соседней комнате, услышала стоны. Вызвали полицию. Его отправили в больницу.
— В какую больницу?
— А-а, черт побери, я не спросила. Чем скорее избавишься от таких жильцов, тем оно лучше.
— Он умер, вы не знаете?
— Ничего я не знаю. Да и знать не хочу. После него столько пришлось убирать. Неужели вы думаете, что нам больше делать нечего!
Я сунул ей в руки деньги и зашагал в ближайший бар, где одну за другой проглотил две рюмки коньяку. Я был в отчаянии, и меня как проклятого мучила жажда.
Глава 11
Ощущение у меня было такое, будто я вывалялся в грязи, будто я подцепил какую-то дурную болезнь, покрылся струпьями и чесоткой, словно Плео заразил меня своей неустроенностью в жизни, толкнувшей его на самоуничтожение. Плео прилип ко мне, у меня от него пошел зуд. Я подхватил этот вирус в ту новогоднюю ночь сорок четвертого года, когда протянул ему руку помощи. И теперь я был поражен проказой, так же как и он. Подобно ему, я был осужден. Он первым оказался отринут живыми, теперь пришла моя очередь. Мне тоже не оставалось ничего другого, как перерезать себе вены.
И все-таки нет. Пока еще я не дошел до такой крайности. Что, в сущности, произошло? Что вообще происходит в тех случаях, когда кто-то пытается покончить с собой? Проводят наспех расследование. И если речь идет о горемыке, живущем, вроде Плео, в скверном доме и не имеющем определенных средств к существованию, никто ни на чем не настаивает. Полиции нет никакого резона проявлять особый интерес к этому никому не ведомому господину по имени Моруччи. Личные печали, и точка. Дело наверняка закрыто, если только у него не обнаружили трехсот тысяч франков. Это было единственное темное пятно, которое требовало незамедлительного прояснения.
Ближайшими больницами оказались Сен-Луи и Ларибуазьер. Сначала я кинулся в Сен-Луи. Разумеется, я не мог себя назвать. Поэтому мне отвечали кое-как: люди были завалены работой и не имели времени на разговоры со мной. Антуан Моруччи? Нет. Никакого Моруччи не поступало. Я помчался в Ларибуазьер — там мне больше повезло. Впрочем, слово это неуместно, ты только представь себе, как я, совершенно потерянный, метался по коридорам, где сновали врачи, санитары, посетители; что я мог сказать, если бы встретился вдруг с кем-нибудь из своих знакомых? А переступив порог общей палаты, я чуть было не повернул назад. Мне казалось, что все взоры обращены ко мне, со всех сторон за мной следили чьи-то глаза — любопытствующие, смиренные, завистливые, недобрые, они беззастенчиво разглядывали меня, как бы пробуя на ощупь ткань моего костюма и едва ли не касаясь моего крепкого, здорового тела. Я сунул левую руку в карман — ту самую руку в перчатке, которая выдавала меня с головой, как будто на ней было написано мое имя, — и стал переходить от одной кровати к другой, отыскивая Плео.