— Обыщи ее, — приказал офицер. — А вы предъявите документы.
Он изучил их при свете своего фонаря. Внутри у меня все похолодело, я уже знал, что произойдет дальше.
— Вы учитель, мсье Прадье. И почему-то разгуливаете ночью на машине врача.
К нам подошел третий, держа автомат наготове.
— Я одолжил ее на время, — сказал я в ответ.
Повысив голос, он спросил того, кто изучал содержимое отделения для перчаток в салоне «Ситроена»:
— Нашел что-нибудь?
Полицай высунул голову из дверцы.
— Автомобильные документы на имя доктора Плео. Кроме того, есть Ausweis.[26]
— Странно, — заметил старший. — Придется его забрать. Ну, живо. Руки скрестить над головой — и в фургон. Поль, следи за ним.
— Но я же ведь ни в чем не виноват.
— В дежурной части разберемся, — сказал тот, кого назвали Полем, и ткнул дулом своего автомата мне в спину.
Едва успев сесть, я побелел от ужаса, почувствовав в заднем кармане маленький пистолет. Я пропал. Я погиб. Ехали мы совсем недолго. Я снова очутился в Риоме. Они привели меня в бывший магазин, переоборудованный в дежурную часть, где из-за раскаленной докрасна печки нечем было дышать. На стенах висели плакаты. И кроме того, портреты Дарлана[27] и маршала,[28] а на гвоздях были развешаны каски и портупеи. За деревянным столом, сожженным во многих местах окурками от сигарет, сидел полицай с обнаженной головой и злобным, налитым кровью лицом, он не торопясь, пристально разглядывал меня, а его подчиненный тем временем излагал суть дела.
— Вы обыскали его? — спросил он.
— Нет еще.
— Так обыщите. А вы — руки вверх.
Полицай бросил сначала на стол мой бумажник, который остался у него. Потом обнаружил в моем плаще продовольственные карточки на имя Плео.
— Та-ак, — сказал офицер. — Посмотрим, что будет дальше.
А дальше были ключи от дома доктора, затем мои собственные.
— Сколько же у вас ключей, мсье Прадье?
Затем, после моего носового платка и коробки спичек, появилась едва начатая пачка «Кэмел».
— «Кэмел»! — сказал этот ужасный человек. — Как интересно.
Полицай ощупал мои брюки и вскрикнул:
— Шеф! Угадай, что он с собой носит!
Потом осторожно положил на кучку моих вещей пистолет. Офицер любезно улыбнулся, взял оружие, удостоверился, что пистолет на предохранителе, и сунул кончик мизинца в ствол. Палец стал черным.
— Значит, пистолетом пользовались совсем недавно. — Он молниеносно вытащил обойму и вытряхнул ее содержимое на стол. — Одна пуля в стволе. Три в обойме. Следовательно, вы стреляли дважды. Хотел бы я знать, в кого. Дайте ему стул, Поль. Он на ногах не стоит. Итак?.. В кого же?
— Ни в кого.
Сзади я получил такую оплеуху, что у меня перехватило дыхание.
— Довольно, — приказал офицер. — Мсье Прадье наверняка расскажет нам, почему он разгуливает в такой поздний час в чужой машине, да еще с пистолетом в кармане. Послушайте, мсье Прадье, вы, я думаю, человек разумный. Поставьте себя на наше место. Никто из нас не желает вам зла. Нам просто любопытно узнать, вот и все. Говорите!
Я уже понял, что мне нечего было рассказывать. Даже если я расскажу им правду о Плео, они все равно не поверят мне — из-за пистолета. К тому же у меня вдруг появилось непреодолимое желание молчать. Было ли это мужеством? Честное слово, не знаю. Скорее всего такое поведение соответствовало моей натуре. Нанести удар — это было, пожалуй, свыше моих сил, но терпеть — на это я был способен, и меня обуяло упрямое, отчаянное желание узнать, сколько времени я смогу продержаться, ибо они наверняка станут пытать меня.
— Где доктор Плео?.. Мы хорошо его знаем. Он лечил меня. Это отличный доктор, и мне будет очень жаль, если… Вы должны понять меня, мсье Прадье… Поль, позвони, пожалуйста, доктору.
Поль снял трубку, набрал номер. Наступило глубокое молчание, и, несмотря на мое пылающее ухо, в котором шумело, я услышал слабые стоны, доносившиеся из соседней комнаты. Там, видимо, томился другой узник. Офицер взял сигарету «Кэмел» и, закуривая ее, спросил:
— С черного рынка?.. Или с парашюта?.. Другого выбора нет. Но в любом из этих случаев вы обязаны отчитаться. Впрочем, мне известно, сколько может получать учитель, так что черный рынок исключается. Но в таком случае… Вы связаны с партизанами? Посмотрите, как все нанизывается одно на другое. На доктора покушались уже дважды. Вполне логично предположить, что вам поручили сделать это в третий раз. Вы убили его двумя пулями вот из этого пистолета. Затем погрузили Плео в его собственную машину и отправились куда-нибудь на природу — спрятать труп.
Он улыбался.
— Нас обвиняют в грубости. Однако мы тоже умеем рассуждать. Итак, я спрашиваю вас: где вы бросили тело?
— Я не убивал его, — воскликнул я. — Уверяю вас.
— Хорошо, хорошо. Напрасно вы так горячитесь. Мы просто беседуем, и ничего больше.
Тут вмешался Поль.
— Никто не отвечает, — сказал он.
— Так я и думал, — заметил офицер. — Было бы странно, если бы ответили. Вы слышали, мсье Прадье? Никто не отвечает. А это означает, что доктора Плео нет дома, он отсутствует среди ночи. Причем его Ausweis и его продовольственные карточки находятся у вас. Поэтому вам, мсье Прадье, не остается ничего другого, как чистосердечно признаться.
Тут он неожиданно обогнул стол и, схватив меня за отвороты плаща, выкрикнул мне в лицо:
— А ну признавайся, гнусная тварь! Ты за кого нас принимаешь? Говори живее, не то я тебе всю морду разобью. Где доктор? Ты не решаешься сказать, что убил его, а сам дрожишь от страха. Почему, спрашивается? Да потому что ты в самом деле его убил.
Он с такой силой толкнул меня, что стул опрокинулся, и я грохнулся на пол.
— Встать! — приказал он. — Мсье, видите ли, желает изображать из себя патриота. Вот потеха-то. Ну что ж, значит, повеселимся, запри его вместе с судьей. Завтра утром обоих отправим в Клермон-Ферран. Уж там-то они у нас попляшут!
Полицай пинком ноги швырнул меня к стене, а потом ударом кулака отправил в соседнюю комнату. Это помещение было похоже на первое. В углу лежал человек с окровавленным лицом, руки его были связаны за спиной. Когда дверь захлопнулась, я подошел к нему. Смотреть на него было страшно. Меня охватил неописуемый ужас: через несколько часов я сам стану таким же жалким. Один глаз у него совсем заплыл, рот был разодран, и что самое невероятное — тело его, казалось, не могло больше заполнить ставшую слишком просторной одежду, он был похож на огородное пугало, из которого вытряхнули солому. И хотя в голове у меня еще шумело от удара, я опустился возле него на колени и тут только заметил, что он смотрит на меня правым глазом… веко распухло, но взгляд сохранял ясность и твердость, свидетельствуя о несломленной воле. Я ничем не мог ему помочь. У меня не было даже носового платка, чтобы стереть кровь и пот с его лица. Тогда я сел на пол рядом с ним и положил руку ему на плечо. Он слабо застонал. Красные пузырьки лопались у него на губах.
И потянулись нескончаемые минуты. По недосмотру они оставили мне наручные часы. Я следил, как убывает ночь, и вскоре совсем пал духом. Спасения не было: в конце концов, когда они забьют меня до полусмерти, я может быть, не выдержу и отвечу на их вопросы, только что это даст? Что я могу ответить? Что Плео переменил имя и теперь зовется Моруччи? Они засмеют меня. Что мне дали этот пистолет с тем, чтобы я убил Плео, но я им не воспользовался? А две пули, которых недоставало? Это были пробные выстрелы. Довольно, мсье Прадье, хватит дурака валять! Итак, я заранее был обречен на молчание. Сколько бы я ни вопил о правде, они все равно сочтут меня за упрямца и пустят в ход все свое дьявольское умение. Этой ночи, Кристоф, одной этой страшной ночи было бы довольно, чтобы оправдать меня на суде, если таковой бы свершился.
Опустившись возле незнакомца, я ощущал его лихорадочную агонию, надежда оставила меня, тело мое сводило судорогой, потому что я не смел пошевелиться из опасения лишить его братской поддержки, помогавшей ему бороться со смертью, а сам считал минуты, отделявшие меня от пытки. Неясные мысли лениво сменяли одна другую. Если бы не было Эвелины, если бы я не приехал в Клермон-Ферран, если бы не встретился ни с Армандой, ни с Плео, если бы не наткнулся на того английского летчика, если бы… если бы… Перебирая все свои несчастья, я порою впадал в забытье. И вдруг вспоминал, где я нахожусь. И тогда обливался холодным потом, спина моя липла к стене.
Я пытался представить себе свою смерть. Потом без всякого перехода решал вдруг, что если избегну ее, — хотя на это не было ни малейшей надежды, — то переменю профессию. Никакого учительства, никакой латинской грамматики. И тут на память мне внезапно стали приходить сложнейшие ее правила. Должно быть, временами я немного бредил. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Быть может, наши тюремщики спали? А может, ушли? Я слишком устал, чтобы попробовать проверить это. К тому же я был прикован к своему бедняге соседу, который, недвижно лежа бок о бок со мной, смахивал на мертвеца. Какой тут побег!
Вдруг зазвонил телефон. Я опустил раненого — тот глухо застонал — и подался вперед, пытаясь разобрать слова. Голоса я не узнал, хотя явственно слышал его.
— Да, это я… Они уехали вчера вечером… Фургон должны пригнать к пяти часам… Нет, судья не заговорил… Другой… сами увидите… Не исключена вероятность, что это он убил Плео… Храним его для вас… Нет, его пока не тронули… Как только вернется фургон, доставим вам обоих… Нет, ничего особенного… О! Нас будет трое. Бояться нечего… Хорошо. Пока!
Мужчина повесил трубку и шумно зевнул. Было без десяти пять. Оставалось еще десять минут смертельной тревоги и ожидания. Несчастный рядом со мной упал на бок и тихонько стонал. Я приподнял его, пытаясь найти для него менее болезненное положение, но из-за наручников это было нелегко. Он, должно быть, очень страдал. Губы его шевелились.