торана лакей тушил фонари, в пустых, ярко освещенных лавках кассирши, недвижно сидевшие за конторкой, казалось, спят с открытыми глазами.
— Ах, какая прелесть! — умилилась Нана перед витриной последней лавки, мимо которой она было прошла, но возвратилась, чтобы полюбоваться фарфоровой левреткой, застывшей с поднятой лапкой перед птичьим гнездышком, спрятанным в цветущем розовом кусте.
Наконец они вышли из Пассажа, но Нана не пожелала взять извозчика — погода прекрасная, спешить некуда, приятно пройтись пешком. А когда они подошли к «Английскому кафе», ей вдруг вздумалось зайти туда, полакомиться устрицами, — она уверяла, что из-за болезни Луизэ не ела с самого утра. Мюффа не посмел противоречить. До сих пор он нигде не показывался с нею и теперь, спросив отдельный кабинет, рысцой пронесся по коридору. Нана спокойно следовала за ним с видом постоянной клиентки заведения; и они уже собирались войти в кабинет, дверь которого предупредительно распахнул лакей, как вдруг из соседней залы, где раздавались бурные взрывы хохота, веселые крики, выскочил какой-то мужчина. Это был Дагне.
— Смотри-ка, Нана! — воскликнул он.
Граф юркнул в кабинет, оставив дверь полуоткрытой. Но когда его сутулая спина промелькнула перед Дагне, тот подмигнул, добавив шутовским тоном:
— Черт побери! Вон как ты вознеслась! Теперь ты их берешь себе прямо из Тюильри!
Нана улыбнулась и приложила палец к губам. Она видела, что Дагне преуспевает, и была рада встретиться с ним, ибо отчасти сохранила к нему нежность, хотя он, подлец, сделал вид, будто не узнал ее, когда был с порядочными дамами.
— Ну, что поделываешь? — по-приятельски спросила она.
— Решил остепениться. Право, право! Думаю вступить в законный брак.
Нана с жалостливым видом пожала плечами. А он все в том же шутливом тоне стал плакаться на свою участь. Ну что это за жизнь! Выигрываешь на бирже пустяки, хорошо, если хватает на букет даме, чтобы не прослыть невежей. За полтора года он промотал триста тысяч франков. А теперь решил быть практичным, жениться на богатой и в конце концов стать префектом, как его папаша. Нана слушала с недоверчивой улыбкой. И кивком головы указала на соседнюю залу:
— С кем пируешь?
— О, нас тут целая шайка! — весело заговорил он, забывая в пьяном угаре все свои матримониальные проекты. — Вообрази, Леа рассказывает, как она путешествовала по Египту. Вот смех! Особенно один случай с купанием!..
И он рассказал этот случай. Нана с удовольствием слушала его болтовню и не спешила уходить. Они стояли друг против друга, прислонившись к стенкам коридора. Под низким потолком горели газовые рожки, портьеры пропитались кухонным чадом. Кутившая рядом компания подняла такой шум, что временами ничего не было слышно, и они невольно сближали головы. Раза три в минуту мимо них пробегали лакеи с подносами, и приходилось давать им дорогу. Тогда Нана с Дагне жались к стенке и спокойно продолжали беседовать, чувствуя себя как дома среди пьяных криков и грубой суетни ресторанной прислуги.
— Посмотри-ка, — прошептал Дагне, указывая на дверь кабинета, куда проскользнул Мюффа.
Оба оглянулись — створки слегка шевелились, как от дуновения ветерка. Наконец с неестественной медленностью и совершенно бесшумно дверь закрылась. Нана и Дагне тихонько засмеялись.
— Кстати, ты знаешь, какую статью про меня написал Фошри?
— «Золотая муха»? Знаю, конечно. Читал. Только не хотел говорить, боялся, тебе будет неприятно.
— Неприятно? Почему? Она же длинная.
Нана было лестно, что ее особой занимались в «Фигаро». Если бы не пояснения ее парикмахера Франсиса, который принес ей газету, она и не поняла бы, что в статье речь идет о ней. Дагне, насмешливо ухмыляясь, исподтишка наблюдал за Нана. Раз она довольна, чего же другим за нее огорчаться?
— Позвольте! — крикнул лакей и, толкнув их, пробежал мимо, держа обеими руками блюдо с вынутым из формы мороженым.
Нана направилась было к кабинету, где ее ждал Мюффа.
— Ну, прощай! — сказал Дагне. — Ступай к своему рогоносцу.
Нана опять остановилась.
— Почему ты его зовешь рогоносцем?
— Да потому, что он рогоносец.
— Вот как, — просто сказала она.
— А ты что ж, не знала? Его супруга спит с Фошри, дорогая моя. Кажется, роман начался еще в деревне… Нынче, когда я собрался идти сюда, Фошри от меня улепетнул, и я подозреваю, что к нему сегодня вечером пожалует его красавица. Они изобрели предлог для свидания — госпожа графиня будто бы уехала за город.
Нана даже онемела от волнения.
— Так я и думала! — сказала она наконец, хлопнув себя по ляжкам. — Сразу догадалась, как только увидела ее в прошлый раз на дороге… Ну как это можно! Порядочная женщина и вдруг изменяет мужу, да еще с такой сволочью, как Фошри! Этот ее хорошим вещам научит!
— Подумаешь! — злобно пробормотал Дагне. — Разве ей впервые? Она в этих делах знающая… Побольше, чем Фошри.
Нана негодующе заахала.
— Да что ты? Неужели правда?.. Вот тебе и высший свет! Грязь какая!
— Прошу прощения! — крикнул лакей, нагруженный бутылками. Собеседникам пришлось отступить друг от друга.
Дагне опять притянул к себе Нана и долго не выпускал ее руки. Голос у него вдруг стал кристально чистый, нежнее гармоники, в чем и был секрет его успеха у таких женщин.
— Прощай, дорогая!.. Помни, я по-прежнему тебя люблю.
Она отодвинулась и, улыбаясь, посмотрела на него. Он едва расслышал ее слова, заглушенные громовыми криками и возгласами «браво!», от которых содрогались двери залы, где шла попойка.
— Глупыш! — сказала она. — Все кончено… Но это ничего не значит. Зайди ко мне как-нибудь на днях. Поболтаем.
И вдруг с самым серьезным лицом воскликнула тоном искреннего негодования:
— Ах, так он рогоносец!.. А знаешь, мне это противно! Терпеть не могу рогачей!
Когда она вошла наконец в кабинет, Мюффа сидел на диванчике, смиренный, бледный, нервно постукивая по столу. Он не сделал ни малейшего упрека. Нана была глубоко взволнована и уже не знала — жалеть или презирать его. Бедненький! Мерзавка жена так подло его обманывает! И Нана хотелось кинуться ему на шею, утешить. Но что ни говори, а ведь это по заслугам: с женщинами он сущий болван, поделом ему, впредь будет умнее. Однако жалость взяла верх. Вот почему, поев устриц, она не решилась прогнать графа, как задумала было вначале. Они посидели в «Английском кафе» всего с четверть часа и вместе вернулись к ней, на бульвар Османа. Было одиннадцать часов вечера; до полуночи вполне можно найти способ как-нибудь помягче выпроводить его.
Из осторожности она еще в передней дала Зое распоряжение:
— Ты посторожи. И когда тот придет, вели ему не шуметь, если граф еще будет у меня.
— А куда же я его дену, мадам?
— Пусть посидит на кухне. Так вернее.
Мюффа уже снял с себя в спальне сюртук. В камине пылал огонь. Обстановка была все та же: мебель палисандрового дерева, мягкие кресла и стулья, обитые шелковым штофом с голубыми цветами по серому полю; таким же штофом обтянуты были стены. Нана дважды собиралась все тут переменить: в первый раз возмечтала о спальне, обитой черным бархатом, а второй раз — голубым атласом с розовыми бантами; но как только Штейнер соглашался и выдавал требуемую сумму, она тут же пускала деньги по ветру. Удовлетворила она только одну свою прихоть — положила перед камином тигровую шкуру и повесила под потолком хрустальный фонарь.
— А мне, знаешь, не хочется спать, я не лягу сейчас, — сказала она графу, запирая дверь спальни.
— Как тебе угодно, — пролепетал он.
Без свидетелей граф обычно безропотно покорялся Нана. Больше всего он боялся ее рассердить.
Однако, садясь у огня, он стащил с ног также и штиблеты. Одним из любимых удовольствий Нана было раздеваться перед зеркальным шкафом, чтобы видеть себя с ног до головы. Она сбрасывала все, вплоть до рубашки, и, стоя перед зеркалом нагая, самозабвенно любовалась собой. Она обожала свое тело, восхищалась своей атласной кожей, линиями гибкого стана и серьезно, внимательно рассматривала свое отражение, поглощенная страстной любовью к самой себе. Нередко ее заставал в такие минуты парикмахер, но она даже головы не поворачивала. Мюффа тогда сердился, и это ее крайне удивляло. Чего он злится? Она ведь не для других старается, а для себя.
В тот вечер, желая получше разглядеть себя, она зажгла шесть свечей, вставленных в бра. Но, снимая рубашку, вдруг остановилась и задала вопрос, уже давно вертевшийся у нее на языке:
— Ты читал статью в «Фигаро»? Газета на столе.
Ей вспомнилась усмешка Дагне, и ее вдруг взяло сомнение. Если мерзавец Фошри посмел ее разругать, она ему отомстит.
— Говорят, там речь идет обо мне, — продолжала она деланно-равнодушным тоном. — Как ты думаешь, дусик, это верно, а?
И, выпустив из рук рубашку, она так и осталась стоять перед Мюффа голая, ожидая, пока он прочтет статью. Читал он медленно. В статейке Фошри, озаглавленной «Золотая муха», рассказывалась история продажной женщины: родившись в семье потомственных пьяниц, она унаследовала от четырех-пяти поколений кровь, отравленную ядом нищеты и алкоголя, страшный недуг, который у нее превратился в нервное расстройство половой сферы. Она выросла в предместье, была дочерью парижской улицы, высокая, статная, с великолепным телом, красивая, словно растение, пышно расцветшее на куче навоза. И стала мстительницей за нищих и обездоленных, чьим порождением она была. С нею поднялась на поверхность общества и начала разлагать аристократию та гниль, которая при всеобщем попустительстве бродит в низах, в народе. Эта женщина стала силою природы, разрушительным началом; сама того не желая, она развращала, растлевала весь Париж, соблазняя его своими белыми бедрами, нагоняла порчу на всю столицу, подобно тому как в определенные дни месяца у женщины портится молоко. В конце статьи автор сравнивал ее с мухой — с мухой золотой, как солнце, мухой, слетевшей с нечистот, мухой, всасывающей в себя трупный яд из падали, что гниет по обочинам дорог, с мухой, которая жужжит, кружит, сверкает, словно драгоценный камень, и, проникая даже во дворцы, отравляет мужчин одним своим прикосновением.